Камера и ее обитатели 3 страница

Но это далеко не предел! Как выяснилось намного позже, в тюрьму при желании можно было затащить мобильный телефон или даже автомат Калашникова (конечно, шутка, но не такая уж и далекая от правды) — это просто стоило намного дороже. Заметьте, все это было возможно только благодаря соответствующим «движениям» со свободы. Когда понимаешь, что весь этот мир насквозь пропитан взяточничеством, особенно обидно становится, когда те же продажные насквозь менты, не моргнув глазом, вершат над тобой суд, обвиняя тебя в соучастии в получении взятки…

Говоря о вещевых передачах, нужно коснуться тюремной моды. Естественно, несмотря на устойчивое мнение среди зэков, что ничего теплее фуфайки в природе нет, подавляющее большинство заключенных в СИЗО носило цивильную одежду. Некоторые ходили в том, в чем их взяли при аресте. Кто-то находил возможность перед отправкой в следственный изолятор переодеться в вещи похуже еще в КПЗ. Большинству же передавали вещевые передачи с одеждой для теплого и холодного времени года. Типичный подследственный среднего достатка выглядел примерно так: самый главный атрибут — спортивный костюм; на ногах — кроссовки или туфли (зимой — возможно полусапоги); для передвижения в камере — комнатные тапочки. Для бани у него обязательно были припасены «вьетнамки» или что-то похожее (иначе грибок гарантирован). В «торбе» — пара футболок (зимой — в идеале теплая тельняшка или что-то типа кальсонного набора); хороший теплый свитер; три-четыре пары трусов (желательно не типа плавок и ни в коем случае модные «трусы в задницу», обязательно нейтрального цвета: красный, нежно-розовый и голубой цвета недопустимы вообще ни в чем); три-четыре пары носков, в том числе теплых; куртка попроще, но теплая, или фуфайка; на голове в зимнем варианте — теплая вязаная шапочка; вязаные перчатки.

Но вы не можете себе представить, во что в тюрьме бывает одет народ! Все зависит от «грева» со свободы или умения «намутить» себе шмоток. Я видел опустившихся людей в грязных и рваных обносках, сквозь дыры в которых было видно обезображенное сыпью и язвами тело, и франтов, таскающих за собой по камерам огромные неподъемные баулы с барахлом. По камере такой зажиточный подследственный ходил в махровом халате, на прогулку выходил в спортивном костюме за триста долларов, а на суд ездил в дорогой тройке «от Диора». Такое могли позволить себе только спортсмены-рэкетиры или авторитетные бизнесмены. Но в связи с ненадежностью положения любого заключенного в тюрьме иметь такие гардеробы довольно рискованно. Самый идеальный вариант я описал чуть выше.

Естественно, что все передаваемые вещи тщательно проверялись, а в особых случаях по заданию оперов иногда даже вспарывали подкладки и отрывали каблуки (туфли со стальными супинаторами не принимали). Ничего, мы потом все подшивали, матерясь, но все же понимая, что им за это платят зарплату.

16. «Куры»

Несмотря на то, что я уже много и довольно подробно писал выше об этой уникальной по своей беспринципности прослойке заключенных, я все же решил посвятить им главу — оно того стоит.

Для большинства неоднократно судимых внешний мир по ту сторону колючей проволоки являет собой то же самое, что для нормального человека тюрьма или зона. Они уже не представляют себе жизнь вне пространства, строго ограниченного стенами с дозорными вышками на них. В те короткие месяцы, а порой и дни, когда их выпускают по окончании срока, они чувствуют себя крайне дискомфортно и искренне возмущены отсутствием «понятий» у обитателей этого чуждого для них мира. Он их бесит и раздражает, нагло сверкая яркой соблазнительной мишурой, на обладание которой они не имеют никакой возможности претендовать по банальнейшей причине — полному отсутствию денег. Однако острое желание есть и пить в конце концов берет верх над чувством самосохранения. Мысль о том, что деньги можно заработать, никогда не посещала эти бестолковые головы. Зато деньги можно украсть у тех, кто в поте лица своего, тоже, кстати, постоянно рискуя пополнить ряды обитателей тюрем, зарабатывает себе на хлеб насущный собственной головой и руками. И снова тюрьма… Не мудрено, что у таких моральных уродов нет ни семей, ни родственников — все давно поставили на них крест. А значит, никто не побеспокоится нанять адвоката, «решить вопрос», принести «дачку». Почти всегда этот тип заключенных за кусок милицейского сала и курево вешает на себя кучу нераскрытых «эпизодов», похожих на тот, что совершили они. А какая разница? Все равно сидеть — одну ты квартиру «выставил» или десять. Причем величина иска потерпевших для них не имеет значения: иск выплачивается до тех пор, пока преступник сидит за решеткой, и перечисления столь мизерные, что «терпила» никогда не получит все деньги за свои украденные материальные ценности назад.

Итак, для меня постепенно вырисовались два типа «кур» — «куры» со свободы, бомжи, подрабатывающие в ИВС и КПЗ, чтобы не сдохнуть с голода, и «куры», сидящие в тюрьме или в зоне за совершение преступлений и работающие на оперов за тюремные блага или обещание походатайствовать перед судом о смягчении наказания (возможность выбора зоны для отсидки, попадания под льготы и т. п.). Примером первого типа можно назвать Борю, которого ко мне подсадили в ИВС. Наверняка, он не совершил ничего криминального, а просто хотел прибарахлиться и элементарно набить брюхо, для чего и пришел просить «Христа ради» у ментов.

Второй тип пострашнее. Это завербованные заключенные, которые официально работают информаторами, имеющие кодовые клички и специально заведенное на них дело, куда подшиваются их донесения. Попадают они под ментовский колпак по самым разным причинам, но только не по собственным убеждениям. Под такого заключенного-кандидата опера даже могут сделать «постанову», окрутить его, поставить в безвыходное положение, а затем завербовать. В тюрьме полно разного рода «обиженных» и «галимых», которых никак не устраивает их теперешнее положение. Это подследственные «без флага, без родины»; проигравшиеся; запоровшие в прошлую судимость «бока», и теперь не очень рвущиеся в разборки на «общаке»; «опущенные», которые не хотят в «обиженку»; «петухи», которые не хотят в «петушатню» — все они попадают под оперские «разработки». После вербовки их засылают на «тройники», где помещают в хорошие теплые камеры под какого-нибудь «хозяйственника». Можете мне поверить: на «тройниках» нет ни одной камеры, где бы ни сидела «курка». Кстати, отличить ее просто: почти наверняка это ранее судимый рецидивист, единственный среди сидящих по первой судимости в камере, куда вы попали. Он типа «смотрящий» за камерой — опытный, наглый, болтливый и спящий в полглаза и пол-уха. Его крайне раздражает, когда кто-то с кем-то шепчется или без его ведома передает маляву в другую камеру. Он должен знать все «движение». Почему? «Посидишь с мое — поймешь». И бесконечно заводит разговоры исподволь о вашей «делюге», вроде как интересно ему — как же это так у вас получилось все? Вот мусора вонючие, честных людей в тюрьму посадили! Но им же, мол, ничего не докажешь, что вы не виноваты, так ты мне расскажи, я может чего посоветую. Иногда это выглядит дешево, и все сразу становится понятно, но иногда вас «крутят» настолько профессионально, что только приобретенный горький опыт, обостряющий инстинкт самосохранения до паранойи, не позволяет вам задать этому «адвокату» наболевшие вопросы.

Если «курица» давала мало информации, а тот, под кого она была подсажена, никак не хотел «колоться», опера, предупредив стукача, что будет какое-то время плохо, использовали еще одну тактику: в течение нескольких суток через камеру «прокручивали» человек 10-15. Два-три раза в день открывались двери, кого-то заказывали «с вещами» на выход и тут же забрасывали одного-двух новеньких. Бывало, с «вокзала» к нам подселяли такое количество народу, что негде было развернуться! Максимально у нас в камере двое суток было 9 (!) человек. Спали, само собой, по очереди, да и сидели на наре тоже…

Но следствие у «курицы» тоже шло, и ее время от времени вывозили для допросов, следственных экспериментов или там еще куда. Их, правда, оберегали и сажали в отдельные «боксики», пока за ними не приезжала машина. Но работники тюрьмы все равно недолюбливали эту мразь (не раз «куры» сдавали операм контролеров, и те за связь с зэками вылетали с работы), и, бывало, «ошибались», сажая их в «боксик» вместе со всеми. Разборка с опознанным стукачом была молниеносной: его нещадно избивали (иногда до полусмерти — слишком сильно некоторые страдали от его доносов) и «выламывали». Рассказывали, что «серьезные пацаны» находили их и на свободе, причем гниду могли и казнить.

«Под меня» очень долгое время сидел молодой, но уже имеющий три ходки, стукачок — Гена по кличке Лис. Биография стандартная: специнтернат, «малолетка», «взросляк». Весь в «мастях» (татуировках), уникально безграмотен (в слове «еще» это чудо умудрилось сделать четыре ошибки — «исчо»!), но по тюремной жизни плавал как рыба в воде. К его чести, он обладал уникальным качеством располагать к себе попкарей, баландеров и улаживать дела с операми. В принципе, уже потом, зная, что он работает на оперов, мне сиделось с ним спокойно. По крайней мере благодаря ему на Новый год мы выпили спирта, достали еловую веточку, да и сам новогодний стол был почти как на свободе — и ольивье, и заливная рыба, и торт. Именно на его шкуре я впервые попробовал сделать татуировку. Это была выдающаяся композиция! На животе с помощью самодельной «машинки» из электробритвы я набил ему Иисуса в трех ипостасях — простой смертный, страдалец на кресте и Бог, на груди от плеча до плеча — ангелочки, держащие в руках ленту с надписью «Прости за слезы матери», на правом предплечье — мадонну с младенцем. Оказалось, что ничего сложного в этом нет, как рисовать карандашом, вот только он извивался от боли, особенно когда «били» живот: игла была сделана из куска струны, «гуляла» в стержне от ручки и «била» вкривь и вкось, вырывая кусочки кожи. Но все получилось здорово, хотя тематика… Лис прикладывал к свежему рисунку тряпочку, смоченную собственной мочой, чтобы не было инфекции и быстрее зажило. А краску изготавливали из сажи (поджигается кусок каблука, затем коптится специально принесенная баландой стеклянная банка, с которой аккуратно лезвием счищают сажу в емкость), перемешанной с водой, мочой и раствором хозяйственного мыла. Пока мы работали, знакомый попкарь стоял «на шарах», чтобы нас не «зажопил» корпусной (прапорщик, начальник смены). Изготовление наколок тоже было строжайше запрещено.

Лис тоже прятался на «тройниках», и самым страшным для него был выезд на первый корпус в общую хату. Он боялся этого панически, и поэтому, когда его «спалили» с передачей ксивы, где он предлагал за 50 долларов передать письмо на свободу, он умолял опера, чтобы его не отправляли со второго корпуса. Вернувшись в камеру страшно избитым и бледным, как стенка, он вечером отправился в карцер на пять суток, но остался на «тройниках». И все равно эта мутная хитрая рожа крутилась, как могла: он постоянно договаривался с операми, и в камеру с «вокзала» на день-два въезжали разные хлопцы «при шмотках», которые он у них «отмучивал» и менял у баландеров, а самые дорогие отдавал оперу. Пару кожаных курток он даже умудрился выгнать на свободу! Мне было дико смотреть на это «движение», но ничего поделать я не мог, и не смог бы, даже если бы захотел.

Таких «кур» под нас с подельниками подсаживали еще много, но Лис являл собой нечто особенное. Думаю, что мне еще не раз придется вспомнить о нем. Не знаю, насколько повлияла информация, которую он подавал обо мне, на ход последующего судебного процесса, но у меня сейчас почему-то не возникает чувства ненависти, когда я вспоминаю о нем…

Шмон

С этим явлением любой взрослый (к сожалению, многие дети и подростки тоже), живущий в «постсоветском» пространстве, хорошо знаком. Нас шмонает налоговая инспекция, тем, кто служил в армии, хорошо знакомы шмоны в казармах и «личные досмотры»; если вы небриты, небрежно одеты и, не дай Бог, выпивши, вас могут прошмонать доблестные блюстители порядка прямо на улице; офисы предприятий шмонают разные контролирующе-проверяющие организации, которых скоро станет больше, чем самих фирм, а потом шмонают их руководителей, отбирая взятки. Нам не привыкать! Вот только никто из шмонающих никогда не задумывался над тем, как этот процесс унижает и оскорбляет человеческое достоинство — работа у них такая.

Тюремный шмон — это акция особого порядка, блистающая своей беспредельной отмороженностью. Его проводят контролеры, собранные со всех корпусов, причем этот «праздник» на время его проведения обычного попкаря превращает в совершенно уникальное существо — шмонщика, с напрочь отсутствующими человеческими качествами. Правда, нет правил без исключений, но обо всем по порядку.

Обычно шмон сваливался на подследственных как снег на голову. Хуже всех приходилось крайним камерам на этаже, потому что, как правило, начинали именно с них. Остальные по звукам, доносящимся из шмонаемой камеры, сразу догадывались, что происходит. Со временем мы уже могли примерно рассчитать время проведения шмона — где-то раз в месяц, обычно в первых числах (это не означает, что не было внеплановых шмонов, но они проводились не без причины). Когда я сидел в камере вместе с Лисом, он договаривался с баландерами или попкарями, и нас предупреждали о шмоне заранее, бывало даже за день-два. В камере срочно наводился порядок: прятали все «неположенное» — сплавляли баландерам заточку, выбрасывали «мойки», прятали «причалы» и распускали «коней». Что-то удачно спрятать в камере мог только зэк, обладающий большим опытом: у шмонщиков тоже опыта хватало, и иногда на свет Божий из каких-то неведомых нам «нычек» извлекались предметы, о существовании которых мы даже не подозревали. Бывалые «каторжане» рассказывали, что когда нужно было надежно спрятать что-то небольшое, например, деньги, зэки «торпедировались» — сворачивали продолговатую «торпеду», обернутую целлофаном, и всовывали себе в прямую кишку. Но и менты знали об этом «тайнике» и часто, особенно на этапах, заставляли делать глубокие приседания. Еще в прошлом делали «карман» — под грудью делался надрез, и под кожу всовывалась остро отточенная ложка, которая прорезала пространство между кожей и ребрами, куда затем вставлялась деревянная дощечка. По мере заживления раны дощечку периодически вынимали и вставляли обратно. Когда рана заживала полностью, под грудью, прикрытый складкой кожи, образовывался «карман», в который можно было спрятать небольшой предмет (например, отмычку, деньги, золотой зуб и т.п.).

Итак, сам процесс. Открывалась дверь и звучала команда: «С вещами на коридор!» Нас выводили из камеры в коридор и один-два шмонщика вытряхивали все из наших баулов прямо на грязный пол. Иногда заставляли выносить и скатку, которую прозванивали металлоискателем. Остальная «шмон-команда» из трех-четырех человек, вооруженная специальными щупами, крючками и разными другими приспособлениями, призванными облегчить нелегкий труд, во главе с офицером заходила в камеру и переворачивала там все вверх дном, с каким-то садистским наслаждением круша весь наш скромно организованный быт — срывая занавески на нарах, обрезая сплетенные из кусочков ткани бельевые веревки, ломая сложнейшее приспособление — антенну, которую мы соорудили из чего только можно было. Мы с ужасом слышали звуки летящих на пол мисок, кружек, ложек, грохот «киянки» по решетке (не подпилена ли часом?), мат-перемат и веселое ржание — действительно, что может быть веселее шумного разбрасывания барахла! Если где-то в нычке находили что-то не особенно страшно запрещенное, то грозно спрашивали: «Чье?» Камера дружно отвечала, что не знает, что было еще до нас. Прокатывало. Правда, не всегда. Иногда, когда камеру все же заставали врасплох, отобранную «заточку» кто-то из тюремных старожилов должен был взять на себя и съездить на пару суток в карцер.

Все это обычно длилось около десяти минут, и если камера была «чистой» и ничего запрещенного не находили, шмонщики шли к следующим беднягам, а нас заводили обратно. В коридоре кучей лежало «неположенное» — пластмассовые бутыли для воды, самодельное «мутило» (кипятильник), разное тряпье, которое по каким-то причинам им не понравилось, обломки нашей антенны, веревки и еще много разного всего, что представляло ценность для нас, но раздражало их. То, что творилось в нашей камере, словами не описать — погром! Пол был устелен всем, что можно было вытряхнуть из сумок и пакетов, сбросить с нар и со стола. Потом, когда мы потихоньку все разбирали, оказывалось, что не хватает нескольких пачек «Ватры», прилично отсыпан чай, пожраны бутерброды, которые мы приготовили к обеду, бесследно исчез кусок сала… Проходило несколько дней, прежде чем наша жизнь снова налаживалась. Но не всегда все так хорошо обходилось.

«Прессонуть» камеру могли еще и на шмоне. Вдруг на очередном шмоне отметалось такое, что никто никогда не забирал, вплоть до ручек и тетрадей. Или шмон проходил как-то особенно тщательно и долго, или в вашей хате ни с того ни с сего делали подряд несколько шмонов… Ответ на то, почему камеру «прессуют», по большей части был прост: «курица» запорола какую-то «бочину». Хотя был и другой вариант — создание «нерасколовшемуся» подследственному жестких условий, своеобразное воздействие на его психику, которое в купе с остальными «оперативными средствами» иногда давало необходимый следствию эффект. Как раз при шмоне именно этот зэк страдал больше всех: это у него что-то пропадало, это у него «находили» что-то запрещенное, подложенное ему «куркой».

На первом корпусе шмоны проходили несколько иначе. Всю камеру выводили в коридор, оставив в ней одного из заключенных за старшего. Это делалось для того, чтобы якобы соблюсти демократические принципы — все, что будет найдено, он должен видеть своими глазами и рассказать потом всем, что это не подкинули. На самом деле старший («смотрящий за хатой») «решал вопрос» со старшим у шмонщиков. В общей хате всегда было много «неположенного», например, электрическая печка, самодельные карты, иногда шприцы (не только для наркоманских утех — многие больные кололи себе лекарства) и разные другие предметы, которых бы камера лишиться не хотела. «Первая семья» или «братва», как они себя называли, не просто беспредельничала, занимая лучшие места на нарах, получая оброк с каждого «кабана» и распределяя обязанности в хате. И у них были свои обязанности — они должны были поддерживать в камере порядок (главного «смотрящего», как и всех в «первой семье», знали, а иногда и назначали, «начальники», и до тех, пока не случалось какое-нибудь ЧП, ему позволялось руководить хатой. Понятно, что половина из них «барабанила на «оперетту»). В обязанности «смотрящего» в том числе входило и умение найти подход и рассчитаться со шмонщиками. «Первая семья» хранила специальный запас — три-четыре пачки хорошего чая и пять-десять пачек сигарет, которые «смотрящий» отдавал старшему шмонщику за то, чтобы он и его бригада не очень сильно шмонали хату. Так оно обычно и происходило — и волки были сыты, и овцы целы. Но когда тюремное начальство требовало «показателей» для отчетности, договориться не удавалось и хата «линяла» на все, что было «нажито непосильным трудом».

Точно так же и мы, бывало, договаривались со шмон-командой, хотя это было намного тяжелее сделать, чем в общей хате, а сама такая возможность выдавалась только тогда, когда с ними, крайне редко, не было опера.

Карцер

В тюремный штрафной изолятор (ШИЗО, карцер, подвал) можно было угодить как по официальному обвинению в нарушении режима содержания, так и по причинам, не зависящим от вашего поведения. К официальным нарушениям можно отнести: драку в камере, наркотическое или алкогольное опьянение, настойчивые требования об улучшении условий содержания и возмущения по этому же поводу, хранение запрещенных предметов, попытку побега, самоубийства, объявление голодовки. Альтернативные причины могли быть самые разнообразные. Например, когда меня вывозили для очных ставок, допросов или следственного эксперимента в ИВС (я показывал, как мы со Стасовым укладывали в машину купленную аппаратуру), по возвращении меня тщательно шмонали на боксиках. Если бы у меня нашли что-то запрещенное — карцер. По прихоти опера можно было «упаковаться» в ШИЗО за переданную маляву, неожиданно для вас найденные при шмоне в ваших вещах «неположенные» предметы, перекрикивание через «решку» с соседней камерой и т. п. Как говорят, «был бы человек»…

В СИЗО и в зоне штрафной изолятор находится в подвальном помещении, поэтому о заключенных, посаженных в него, говорят, что он попал «на подвал». В Харьковском СИЗО «на подвале» находились и камеры, где до моратория на смертную казнь сидели «вышаки» — осужденные к высшей мере наказания. Бывалые говорили, что когда-то Харьковская тюрьма была исполнительной, т. е. где-то в ее недрах эти приговоры приводились в исполнение. Откуда-то из далекого прошлого по тюрьме бродила фраза «ему намазали лоб зеленкой», означавшая, что кому-то дали расстрел.

Мы проходили мимо камер «вышаков» на прогулки. Страшно подумать, что чувствовали сидящие в них люди, ожидая своего «последнего этапа»… В случае вынесения судом приговора о высшей мере наказания кассационная жалоба на это решение рассматривалась Верховным судом автоматически, даже в случае, если сам приговоренный ее не подавал, и случалось, что решение первой инстанции отменяли. Мне довелось общаться с двумя бывшими «вышаками», которым приговор заменили пятнадцатилетним сроком. Это психически надломленные люди, замкнутые в себе, совершенно по другому, как-то слишком бережно относящиеся к оставленной им жизни и способные по-детски радоваться солнышку.

За что я попал «на подвал», я уже рассказывал, поэтому повторяться не буду, а расскажу о впечатлениях от этой «поездки».

Вечером, после того, как я приехал с суда, меня «заказали без вещей», отвели вниз в дежурку, где я расписался в постановлении о водворении меня в ШИЗО на десять суток. Честно говоря, у меня теплилась надежда, что все обойдется. Хрен там!

Вход в карцер находился через коридор с противоположной от «вышаков» стороны. Большие кованые двери, за которыми были еще два ряда решетчатых дверей, узкий коридор, в котором с трудом могли разойтись два человека, бетонный пол и десяток камер в один ряд.

Меня заставили снять верхние вещи (дело было зимой), сложили их в картонный коробок, взамен дали какое-то рванье. Самое неприятное было то, что отобрали фуфайку, которая могла служить и одеялом, и подушкой. Камера №1, в которую меня поместили, была размером 2 х 1,5 метра с заколоченным окном и «шубой» на стенах. Две нары, одна над другой, пристегнутые цепью к стене, отбрасывались только в 22-00. В 5-00 утра меня будили и из коридора опять наглухо притягивали нары к стене. В левом углу находилось никогда не чищенное отхожее место, которое у меня язык не повернется назвать унитазом, а около него — малюсенькая табуреточка; торчащая из стены труба, откуда подавалась вода два раза в сутки, — и все. Кормежка — 1 раз в сутки (половник баланды, в десять раз хуже обычной тюремной — одна вода, и кусок черного хлеба). В принципе, все это можно было бы пережить, но в голове намертво засели рассказы о том, как ежедневно заключенных в карцере избивают до полусмерти, и это отнюдь не прибавило мне оптимизма. С одной стороны, я понимал, что меня, по идее, избивать не должны, потому что я все-таки езжу на суд. Если бы у меня были явные следы от побоев, то тюремному начальству могло не поздоровиться. А с другой стороны, я прекрасно знал, что эти скоты умеют бить, не оставляя следов. Но даже не это было самым неприятным. В карцере нельзя было иметь при себе ничего, поэтому я не мог взять с собой мои записи и как следует подготовиться к предстоящим свободным показаниям. Короче, я был подавлен и расстроен до невозможности.

Промаявшись до «отбоя», я кое-как попытался умоститься на жестких досках нары и уснуть. Какое там! Пацаны из соседних камер начали «пробивать» кто сидит рядом и «надыбали» на двух девушек, получивших двое и пятеро суток штрафного изолятора. Одна сидела за драку с сокамерницей, а другая, наркоманка, где-то раздобыла «колеса» и до сих пор была «под кайфом». Первая бодренько ржала в ответ на сальные шутки и пыталась жутко пошло и плоско шутить сама, а вторая вяло материлась, жалуясь на то, что ее сильно избили мусора. От скуки я какое-то время обречено слушал эти бредни, которые иногда все же вызывали у меня улыбку, а потом, найдя какое-то положение, в котором не так болели уткнувшиеся в доски кости, уснул.

Разбудил меня голос попкаря, который велел слезть с нары и притянул ее к стене. Ага, пять часов утра. Потом он открыл кран, и я смог умыться и попить ржавой воды. Через полчаса появился знакомый баландер, который, раздавая баланду, сунул мне небольшой пакет с парой бутербродов, пачкой сигарет и спичками. Я был рад несказанно! Курить в карцере было запрещено, но братки-заключенные в каждую щель напихали бычков и спичек с кусочками «чиркала». Подышать дымом можно было после отбоя, когда контролер прекращал «шариться» по коридору. Слегка перекусив, я тщательно спрятал сигареты и настроение у меня немного поднялось.

Через какое-то время меня «заказали» на выход, переодели и повели в дежурку. Там «корпусной» отвел меня в мою камеру, дал пять минут на сборы, и затем мы отправились на боксики — ехать на суд. Ощущение, что я весь покрыт липкой вонючей грязью, не покидало меня ни на минуту.

С суда мы вернулись около пяти часов вечера, и меня опять водворили в карцер. Через час попкарь предупредил, чтобы вели себя тихо: начальник оперчасти будет делать обход. Весь подвал затаил дыхание. Моя камера была первой, и когда в коридоре раздались голоса, а затем загремели ключи в дверях, я, несмотря на страх перед неизвестностью, пытался себя успокоить: что бы там ни было, но это закончится раньше, чем у других. В камеру ввалился краснорожий начальник режимно- оперативной части, пьяный, с резиновой дубинкой в руке. Я вытянулся по стойке смирно и назвал имя, фамилию и статью, чувствуя, как от лица отливает кровь. Режимник качнулся в мою сторону, дернув рукой с дубинкой, и я приготовился к худшему. Но тут попкарь сказал: «Этот на суд ездит». Красную морду перекосила гримаса разочарования, и он, еще секунду помедлив, развернулся и вышел из камеры. Когда за ними закрылась дверь, я в бессилии опустился на табурет: сердце бешено колотилось, холодный пот заливал глаза. Мне не верилось, что для меня сегодня уже все закончилось. А в коридоре гремели ключи в замке следующей камеры. Молодому парню с первого корпуса досталось по полной программе — садист, несмотря на крики, избивал его минут пять, матюгаясь и приговаривая: «Я тебя, падлу, научу, как нарушать режим содержания!» Не тронули кого-то еще в одной камере, а остальным пришлось не сладко. Особенно сильно кричала наркоманка, которую эта сволочь била по свежим ранам… Я засыпал под стоны и маты обитателей карцера, в бессильной злобе перебирая в голове варианты идиотских планов страшной мести.

А наутро, когда нас выстроили на боксиках перед отправкой на суд, проходивший мимо «наш» опер отозвал меня в сторону и шепнул: «Вызови врача, заболей!» Я до сих пор не пойму, какое чувство у него возникло при виде меня, но подозреваю, что выглядел я ну уж очень плачевно. Тем не менее, спасибо ему за гениальную идею! Я немедленно пожаловался контролеру боксиков, что мне плохо и потребовал врача. Скорее всего, опер уже поговорил с лепилой, потому что тот, потрогав мой лоб, сказал, что у меня высокая температура. Тем не менее, я поехал на суд, а вечером, когда меня привели «домой» и я снова собрался было в ШИЗО, «корпусной» сказал, что меня «подымают» в связи с тем, что я заболел и есть справка от врача (как выяснилось, содержание в карцере больных запрещено). Вот так и окончилось мое заточение в штрафной изолятор. Первое, что я сделал в «родной» камере, — нагрел выварку воды и тщательно вымылся.

Раз уж я коснулся темы «физического воздействия» на подследственных, стоит немного рассказать о методах ведения допросов и получения нужных показаний во время следствия.

Целевое причинение физической боли подозреваемому, обвиняемому или осужденному — это, скорее, правило, чем исключение в нашей пенитенциарной системе. Бьют при задержании, во время следствия, после вынесения приговора, в местах лишения свободы. Бьют за дело, за то, что мордой не вышел, бьют, отрабатывая приемы рукопашного боя или учебные экстремальные ситуации, бьют просто так, сгоняя злость.

В то время по тюрьме ходила, ставшая крылатой, фраза «кума» (начальника тюрьмы): «Да мне легче списать пять трупов, чем один матрац!» Это действительно было правдой: человеческая жизнь в тюрьме яйца выеденного не стоит. А ведь в следственном изоляторе содержатся люди, вина которых еще не доказана и они официально не признаны судом виновными в совершении преступления! «Сюда просто так не попадают», «невиновные за забором гуляют», «наказаний без вины не бывает» — общественное мнение всегда было настроено на то, что раз тебя арестовали, значит, что-то там не чисто. Это тянется еще со сталинских времен тотального стукачества, когда в одночасье менялось мнение о соседе, с которым бок о бок прожито десятки лет: «Он все это время маскировался под хорошего человека…» Ну что тут скажешь, когда к тебе, впервые в жизни угодившему под следствие, относятся так же, как и к матерому уголовнику-рецидивисту? Почему задекларированная в УК норма презумпции невиновности на деле — пустой звук, и к вам еще на этапе предварительного следствия относятся как к уже виновному в том, что вам инкриминирует обвинение? Почему подследственные должны содержаться в условиях, несовместимых с элементарными жизненными нормами? Почему, наконец, возможно невиновный человек должен терпеть все эти унижения? Даже не представляю, кому в этой стране можно было бы адресовать все эти вопросы…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: