Серяков М.Л. – Богини славянского мира 12 страница

Рис. 12. Б у шанский рельеф

христианской символики в совокупности убедительно свидетельствуют о наличии развитого культа деревьев в различных концах восточнославянского мира.

Как относительно Тиуновского святилища, так и Бушанского рельефа мы не можем определенно сказать, какому именно дереву поклонялись изображенные на нем персонажи. Точно также и средневековые источники подчас просто говорят о поклонении наших предков деревьям, не конкретизируя объекты их культа. Как из письменных источников, так и из данных фольклора мы знаем, что дуб соотносился с Перуном последовательно, в языческую эпоху деревья могли быть связаны не только с богинями, но и с богами. Следы подобного разделения деревьев на «мужские» и «женские» прослеживаются до недавнего времени. Как отмечают J1.H. Виноградова и В.В. Усачева, береза несет ярко выраженную женскую символику в противоположность дубу: украинцы для лечения детских болезней носили девочек к березе, а мальчиков — к дубу; соответственно оба этих дерева символизировали в обрядовых приговорах при сватовстве невесту и жениха («у вас есть береза, а у нас дуб...»). Чтобы иметь в браке больше мальчиков, чем девочек, гуцулы Закарпатья практиковали такой обряд: молодая при выходе из церкви смотрела в сторону леса и говорила: «Все в лесу дубы, лишь одна береза».

Поскольку приведенные выше данные убедительно показывают связь березы с женским божеством, рассмотрим подробнее связанные с нею представления, тем более что на Руси она пользовалась особым почитанием. Как отмечают лингвисты, славянское название березы не только восходит к эпохе индоевропейской общности, но и изначально связано с понятиями «светиться», «блестеть», а в метафорическом значении с понятиями «ритуальной чистоты» и «невинности»⁴¹¹. «Повидимому, — писал в свое время Д.К. Зеленин, — некогда излюбленными тотемами предков восточных славян служили деревья, в частности береза»⁴¹². Весной она распускалась первой из деревьев, целебные и тонизирующие свойства ее сока были известны издревле, березовые дрова горят особенно жарко, выделяя больше тепла по сравнению с другими деревьями, наконец, из коры березы изготавливались многочисленные предметы обихода и лапти. Все это объясняет то, что береза стала символизировать расцветающую весеннюю природу и пользоваться особым поклонением. Одним из проявлений этого было то, что у ряда славянских народов месяц март был назван в честь этого дерева: укр. березозол, чеш., словац. brezen, венд, brazen, лит. birzelis⁴¹³. Это особенно показательно в свете того, что в древности как на Руси, так и у других индоевропейских народов новый год начинался именно в марте и береза, таким образом, символизировала начало годового цикла. Кроме того, как было показано выше, в южнославянской традиции именно с олицетворявшим март женским персонажем был связан архаичный сюжет об инцесте. В русских народных песнях береза сулит счастье и богатство:

Во поле березонька Не старится,

Все кужлявится...

Тому жить-быть богато,

Ходить хорошо⁴¹⁴.

Д.К. Зеленин приводит многочисленные примеры почитания этого дерева, сохранившиеся подчас до начала XX в.: «Русские в районе Тотьмы считали несчастным для стройки то место, где прежде росли березы — очевидно потому, что рубка или корчевка растущих берез считалась запретною, «грехом». В районе Сольвыче- го дека русские не пользовались березовыми дровами, предпочитая им сосновые и еловые, — хотя эти последние считались естественно худшими по сравнению с березовыми... Русские на Алтае считали грехом пить березовый сок: «все равно что блуд творить»; верили, что если сок березы прольется из дерева на снег, то он окрасится в кровавый цвет»⁴¹⁵. Понятно, что перечисленные запреты не были повсеместными, однако они указывают на восприятие березы как живого существа. «Вообще березу, в противоположность осине, иве, бузине и некоторым другим деревьям, русские и белорусы считали «хорошим деревом», которое приносит человеку лишь одно добро»⁴¹⁶. Для получения богатого урожая злаков березовые ветки втыкали в поле, а для того, чтобы «велись» кони, полено этого дерева закапывалось под порогом конюшни.

Завивание (заламывание) березки было основой троицко-семиц- ких обрядов у русских, у которых он был распространен почти повсеместно. Как отмечают этнографы, при завивании березки в семик девушки кумились, как бы становясь друг другу кровными родственниками, а развивая их, раскумлялись. Анализируя смысл этого обряда, В.К. Соколова отмечает: «Кумовство на семик, как можно думать, действительно восходит к обрядам родового общества. (...) Это, скорее всего, было принятие в род, признание им полноправными членами девушек, достигших брачного возраста, своего рода инициация, показывающая, что они готовы к браку. Кумовство- посестримство скрепляло половозрастной женский союз.

Производились эти обряды в начале лета, начинавшегося расцвета природы, от нее уже ждали плодов. Девушка, достигшая половой зрелости, также должна была стать женщиной. Это подчеркивало и сбрасывание венка — символа девичества (позже это стало гаданием — выйдет ли девушка замуж). (...) Тот факт, что завивание березы и все действия при этом производились раньше в некоторых местах девушками тайно, иногда под руководством пожилой знающей женщины, как будто подтверждает предположение, что в основе это было инициацией. Когда эти действия вошли в состав русской троицкой обрядности, их первоначальный смысл был давно забыт, остались лишь некоторые действия, которые были трансформированы в соответствии с основной идеей празднества — культом дерева, подчинены ей»⁴¹⁷. При этом исследовательница отмечает, что отсутствие этого обряда у украинцев, белорусов в северных русских областях показывает, что отдельные элементы вошли в него сравнительно поздно, когда праздник Купалы у русских утрачивал свое значение. Хоть ареал распространения данного праздника и свидетельствует в пользу предположения исследовательницы, однако «Слово Исайи пророка о поставляющих вторую трапезу Роду и рожаницам» уже осуждает одно из его ключевых действий: «Волсви и еретицы и богомѣрскии бабы кудесницы и иная множайшая вол- шебствуютъ, и березки подвязываютъ и вѣтвие сплетают, живъ (да жив) боудетъ члвкъ того лѣта... и съ робятъ первыя волосы стригутъ и бабы каши варятъ на собрание рожаницамъ...»⁴¹⁸ В челобитной 1636 г. вновь осуждаются явно языческие обряды, совершавшиеся на «семик»: «В семый четверток по пасце собираются жены и девицы под древа, под березы и приносят яко жертвы: пироги и каши и яичницы и, поклонясь березам, учнут песни сатанинские, приплетая, пети и дланми плескати и всяко бесятся»⁴¹⁹.

Изучавший этот же обряд Д.К. Зеленин изначальный его смысл видел даже не в заключении половозрастного союза, а в заключении союза с самим деревом: «Древнейший смысл этого элемента мы усматриваем в заключении союза, в «кумовстве» с духом дерева, после получившим у русских новый конкретный образ русалки. Память об этом сохранилась в наименовании семицкой березки «кумой» и в словах белорусской обрядовой песни: «Покумилася (девица) с белой березонькой»⁴²⁰. В обряде кормления дерева, превратившегося впоследствии в обычную совместную трапезу девушек под деревом, этот ученый видел важнейший из сохранившихся моментов заключения союза с деревом-тотемом. Характеризуя весь комплекс приуроченных к Семику обрядов, исследователь приходит к выводу: «Этот специфично женский характер всего семицкого ритуала дает нам право относить развитие его к эпохе матриархата. С такой хронологией согласуется и ярко выраженный коллективистический характер всего ритуала в его более первоначальной форме, когда кормят березку продуктами, собранными от всех участниц, когда на березке завивают «мирское кольцо» венок, когда обрядовое дерево бросают в общий для всех источник питьевой воды (а не в частные колодцы)»⁴²¹. По поводу этого заключительного действа семицкого ритуала В.К. Соколова отмечает: «Исконным смыслом потопления березки и было заклинание на дождь. Орошенная, погруженная в воду зелень должна была

обеспечить растительности необходимую влагу на весь период ее роста. Эта функция особенно ясно выступает в обычае потопления березки или соломенной куклы во время проводов весны, слившихся с проводами русалок»⁴²². Г.Г. Шаповалова также отмечала, что обряды с весенней древесной зеленью выражали стремление взять силу плодородия у расцветающей березы и передать ее засеянным полям. J1.H. Виноградова приводила пример, когда в Дмитровском крае считали, что оставленная во ржи троицкая березка охраняет поле от града, заморозков и червей. «Близ Углича игра с разукрашенной березкой и яичницей применяется к гаданью на урожай ржи, так как березку ставят среди озимого поля, а яичницу едят не иначе, как бросая через голову часть ее и целые яйца в рожь, «чтобы она, кормилица, лучше уродилась» («колосок рожки уродился с ложку, а комелек рожки со Христову ножку»). Затем... завивают венки на себя, на родителей, на жениха или просто на знакомых...»⁴²³ В Люблинском воеводстве Польши по веткам березы, поставленным в воду, девушки гадали о замужестве.

Однако это же дерево было связано и со смертью. Анализируя архаичные ритуалы, J1.H. Виноградова призывала «с большим вниманием отнестись к свидетельствам о том, что в березовые ветви вселяются души умерших, зафиксированные таким вдумчивым и серьезным этнографом, как А.Б. Зернова: «В деревне все избы убираются ветками березы, ими же украшают и передний угол в избе. По поверьям, распространенным в данной местности (Дмитровский район Подмосковья), в эти ветки вселяются души умерших родственников. Ветки не выбрасываются и после праздника, а втыкаются над воротами во дворе для охраны скота или же кладутся в сусек для охраны от мышей, для этого же впоследствии они кладутся под снопы хлеба, под сено и в картофельные ямы». В польских народных верованиях отразилось представление о том, что в березу переселяются души умерших девушек, которые по ночам выходят из берез, танцуют возле них и «затанцовывают насмерть» случайных прохожих...»⁴²⁴ К этому же кругу представлений относятся и белорусские представления о том, что на Троицу русалки «с бярозы спускающа», а в последний день перед уходом они собираются на высоком дубе. В Старой Рязани в 1900-х годах «русалкой» называли березовую ветку, которую после песен несли в рожь или к реке⁴²⁵. В Костромском крае об умирающем вообще говорили: «В березки собирается». В украинской песне утонувшая девушка превращается в березу и наказывает брату:

Не рубай, братику, билой березоньки,

Не коси, братику, шовковой травы,

Не зривай, братику, чорного терну;

Билая березонька — то я молоденька,

Шовковая трава — то моя руса коса,

Чорний терн — то мои чорни очи⁴²⁶.

И это не было лишь одним славянским повернем: в Шотландии береза ассоциировалась также с потусторонним миром⁴²⁷. Однако умершие связывались не только с березой, но и, как будет показано ниже, также с другими деревьями, что свидетельствует об общей подобной функции деревьев.

В Белоруссии с женским божеством ассоциировалась липа⁴²⁸. В липу не бьет молния, в славянских поверьях она наделяется большой охранной и целебной силой, защищает дом от пожара и прогоняет любую нечистую силу. В Болгарии на Троицу пол в церквах и дорога к храму устилался липовыми ветвями, которые после службы относились на кладбище и клались над головой умерших для их ритуального очищения. Словенский источник XVII в. упоминает о целовании липы и о жертвоприношениях ему, а в отдельных местах Болгарии под вековой липой до сих пор совершают курбан (жертвоприношение). Ч. Зибарт отметил, что у южных славян каждую первую неделю девятой луны одиноко растущей в поле липе подносились дары и поклонялись как святыне. После христианизации у ряда славянских народов это дерево оказалось тесно связано с культом Богородицы. Поляки, словаки и частично белорусы считают липу «деревом Богородицы». Считается, что она появляется, живет или отдыхает на липе, сходя с небес на землю, и потому накажет того, кто срубит или повредит этому дереву. Со сверхъестественными женскими персонажами фольклор связывает также яблоню и вербу. Впоследствии даже в фольклоре, не говоря уже о церковной литературе, образ богородицы-дерева стал замещаться историей явления на дереве иконы главного женского персонажа христианской религии: «На горе высокой выросла верба золотая... посередке золотой вербы списаны Спаса Пречистая Бога Матерь

Богородица»⁴²⁹. Как отмечают лингвисты, название яблока с особой полнотой засвидетельствовано в кельтских, германских, балтских и славянских языках. В мифологии этих же народов присутствует общеевропейский мотив золотых яблок, дарующих бессмертие и вечную молость, которые стережет женское божество⁴³⁰. Однако в сказке «Иван, крестьянский сын и мужичок сам с перст, усы на семь верст» яблоней оборачивается жена змея, которая после гибели так описывает матери змея свой замысел мести: «Малая сноха говорит: «Куда б ни поехал Иван, крестьянский сын, сделаю на пути голод, а сама оборочусь яблоней; как он съест яблочко, сейчас разорвет его!»⁴³¹ Яблоня здесь оказывается связанной со змеем, а в контексте змееборческого мифа яблоки из плодов бессмертия превращаются в плоды смерти.

Изучение народного орнамента привело Г.С. Маслову к следующему выводу: «Мотив мирового дерева, или древа жизни, исстари был известен в искусстве Восточной Европы. Особое значение дерева, растительности выступает и в вышивках XVIII — начала

XX в. Дерево составляло центр композиции, к которому обращены животные, птицы; дерево является объектом поклонения всадников или всадниц.

Иногда (в частности, в костромской строчевой вышивке) дерево заключено в специальную постройку, как бы небольшой храм или часовню, что подчеркивает его особое значение. Дерево заменяло женскую фигуру в сложных композициях или сливалось с ней. (...) Особенно примечательно включение антропоморфных черт в изображение дерева или другой растительности»⁴³².

Как отметил польский исследователь К. Мошиньский, славяне почитали деревья не сами по себе, а как вместилище и место пребывания душ. Так, например, словаки считали, что сразу после смерти человека его душа выходит из тела и садится на ближайшее дерево, где и остается на определенный срок. С другой стороны, у восточных славян главным путем на «тот свет» считалась вода. Как мы увидим чуть ниже, в ряде случаев оба этих пути упоминались в одном контексте. Согласно народным представлениям, деревья служили местом пребывания не только умерших, но и сверхъестественных персонажей. Так, белорусские крестьяне верили, «что черт от 6 января до Вербного воскресенья сидит на вербе, а во время водосвятия он выбегает из воды. Затем от Вербного воскресенья опять идет в воду». Однако с деревьями была связана не только нечистая сила, но и положительные персонажи христианской религии. J1.H. Виноградова отмечает: «Характерно, что дерево, выступая в поверьях как бы медиатором между этим и «тем» светом, является пристанищем как для душ умерших и «нечистой силы», так и для святых и Богородицы. Ср., например, запрет: «Живой яблони и груши нельзя рубить, потому, что, как известно, на этих деревьях обыкновенно отдыхает Прачиста мати, когда снисходит на землю». Большую популярность западнославянских поверий такого же типа о том, что матерь божья живет или отдыхает на липе, отметил К. Мошиньский»⁴³³.

В народной поэзии, описывающей расставание дочери с родителями, последние могут метафорически называться деревьями: «Стой, яблонка, век без верха; Живи, моя матушка, век без меня» или «Стой, рябина, без верху: Живи, батюшка, без дочери»⁴³⁴. Представление о том, что после смерти человек может превратиться в дерево, отразилось в одной русской песне:

Изошел я Волгу матушку из конца в конец,

Не нашел нигде отца с матерью,

Отца с матерью, молодой жены,

Лишь нашел я одну степь широкую,

На широкой степи один зеленый сад,

В зеленом саду три деревца:

Первое дерево — кипарисово,

Другой деревцо — сладка яблонька,

Третье деревцо — зелена груша;

Кипарис-то — родной батюшко,

Сладка яблонька — родна матушка,

Зелена груша — молода жена⁴³⁵.

Данный зеленый сад, в который в песне превратилась вся семья молодца, разительно напоминает известное описание представлений русов о рае как о зеленом саде, записанное ибн-Фадланом. Пока умершего руса приготавливали для сожжения в ладье, его спутники выбрали из числа его наложниц ту, которая захотела умереть с ним. «Когда настало среднее время между полуднем и закатом, в пятницу, повели они девушку к чему-то, сделанному ими наподобие карниза у дверей, она поставила ноги на руки мужчин, поднялась на этот карниз, сказала что-то на своем языке и была спущена. Затем подняли ее вторично, она сделала то же самое, что и в первый раз, и ее спустили; подняли ее в третий раз и она делала как в первые два раза. (...) Я же спросил толмача об ее действии, и он мне ответил: в первый раз она сказала: «вот вижу отца моего и мать мою!», во второй раз: «вот вижу всех умерших родственников сидящими!», в третий раз сказала она: «вот вижу моего господина сидящим в раю (собственно: в саду), а рай прекрасен, зелен; с ним находятся взрослые мужчины и мальчики, он зовет меня, посему ведите меня к нему». Ее повели к судну...»⁴³⁶ Хоть ибн-Фадлан описывал виденную им лично церемонию в X в., а приведенную выше песню записали практически в наше время, тем не менее песня отражает более архаичные представления, когда умершие становятся деревьями, а не сидят среди деревьев в антропоморфном облике, как объяснили арабскому путешественнику. Причина подобного несоответствия кроется в том, что ибн-Фадлан видел погребальный обряд русов уже после патриархальной революции, когда для избежания опасностей, подстерегавших покойного в лоне матери-Земли, был введен ритуал трупосожжения, благодаря которому душа умершего возносилась на небо, где и пребывала в антропоморфном облике, а песня, хоть и была записана почти на тысячу лет позже, сохранила гораздо более древние матриархальные представления, согласно которым умершего хоронили в Землю, откуда он прорастал растением. Тем не менее отголоски прежних представлений сохранялись у русов и после патриархальной революции. Они выражались не только в том, что загробный мир представлялся в виде зеленого сада, но также и в том, что, несмотря на трупосожжение, на кургане умершего водрузили древесный столб. Ибн-Фадлан так завершает описание виденной им церемонии погребения у русов: «И подлинно, не прошло и часа как судно, дрова, умерший мужчина и девушка совершенно превратились в пепел. Потом построили они на месте (стоянки) судна, когда его вытащили из реки, что-то подобное круглому холму, вставили в середину большое дерево халандж (бук или березу. — М.С.), написали на нем имя (умершего) человека и имя русского царя и удалились»⁴³⁷. Как видим, теперь дерево на могиле не олицетворяет проросшую из недр Земли душу умершего, а используется лишь в качестве материала для написания имени умершего и его правителя, т.е. средства увековечения памяти о нем, однако сам факт установки дерева на могиле, хотя бы с такой целью, свидетельствует о сохранении пережитков матриархальных представлений, оттесненных на задний план новой церемонией трупосожжения. Следует отметить, что и описанные ибн-Фадланом представления также сохранились в отечественном фольклоре. Так, согласно представлениям крестьян Русского Севера, рай — это вечно зеленый сад, который находится на небе⁴³⁸. Даже когда под влиянием христианства исчез сам обряд трупосожжения, в некоторых регионах в пережиточном виде продолжали сохраняться отзвуки идеи о связи умершего с деревом. Так, например, во время похорон у живущих на Нижней Печере русских в гроб клали березовые листья, что совершенно справедливо связывается современными исследователями с идеей «древа жизни»⁴³⁹.

Еще одним распространенным представлением, относимым к различным деревьям, было представление о них как о покровителях брака, а в христианский период они в ряде случаев замещали попа, осуществлявшего церковное венчание. Это указывает на то, что дерево или куст играли большую роль в языческих брачных обрядах, пережитки которых сохранились до XIX—XX вв. У раскольников в Витебской губернии это происходило следующим образом: «Здесь молодой парень, условившись с девушкой... уходил с нею с кирмаша (народной сходки или игры. — МС.), сажал ее на сани и отправлялся в лес, объезжал там три раза около заветного дуба или священного озера (в Люцинском уезде), и тем оканчивалось совершение брака»⁴⁴⁰. Поморские старины так рассказывают о браке Василия Чурильевича и Снафиды Давыдовны:

А тут ей брал Василий за праву руку,

Он водил Снафиду вкруг золотой вербы,

Да они круг зеленой повенчалися,

Да во прекрасные пустыни солюблялисе⁴⁴¹.

Разин, захватив власть на Дону, запретил богослужение в православных храмах и желающих вступить в брак приказал венчать около верб⁴⁴². Отголоски этих представлений отразились в выражении «венчаться у ракитового куста», а также в распространенном в Болгарии и Сербии обычае, согласно которому похищенную девушку уводили в лес, куда потом приводили и священника.

В завершение следует остановиться на одном восточнославянском сказочном сюжете, в котором оказались связаны воедино некоторые рассмотренные нами идеи и образы. Речь идет о сказках типа «Буренушка» или «Крошечка-Хаврошечка». В первой речь идет о том, что после смерти матери остается дочь, отец которой женится на ягишне, во второй — как после смерти родителей сиротку берут в чужую семью и обременяют разной работой. «Выйдет, бывало, Крошечка-Хаврошечка в поле, обнимет свою рябую корову, ляжет к ней на шейку и рассказывает, как ей тяжко жить-поживать: «Коровушка-матушка! Меня бьют, журят, хлеба не дают, плакать не велят. К завтрему дали пять пудов напрясть, наткать, побелить, в трубы покатать». А коровушка ей в ответ: «Красная девица! Влезь ко мне в одно ушко, а в другое вылезь — все будет сработано». Так и сбывалось. Вылезет красная девица из ушка — все готово: и наткано, и побелено, и покатано. Отнесет к мачехе; та поглядит, покряхтит, спрячет в сундук, а ей еще больше работы задаст. Хав- рошечка опять придет к коровушке, в одно ушко влезет, в другое вылезет и готовенькое возьмет принесет». Корова в данных сказках наделяется чудесными свойствами Сивки-бурки, волшебного помощника героя-мужчины, обеспечивающего его всем необходимым. Заподозрив неладное, мачеха по очереди посылает трех своих дочерей Одноглазку, Двуглазку и Триглазку проследить за сироткой. Когда последняя рассказывает ей о чудесной корове-помощнице, она тотчас велит мужу ее зарезать. «Побежала Хаврошечка к коровушке: «Коровушка-матушка! Тебя хотят резать». — «А ты, красная девица, не ешь моего мяса; косточки мои собери, в платочек завяжи, в саду их рассади и никогда меня не забывай, каждое утро водою их поливай». Хаврошечка все сделала, что коровушка завещала; голодом голодала, мяса ее в рот не брала, косточки каждый день в саду поливала, и выросла из них яблонька, да какая — боже мой! Яблочки на ней висят наливные, листвицы шумят золотые, веточки гнутся серебряные; кто ни едет мимо — останавливается, кто проходит близко — тот заглядывается.

Случилось раз — девушки гуляли по саду; на ту пору ехал по полю барин — богатый, кудреватый, молоденький. Увидел яблочки, затрогал девушек: «Девицы-красавицы! — говорит он. — Которая из вас мне яблочко поднесет, та за меня замуж пойдет». И бросились три сестры одна перед другой к яблоньке. А яблочки-то висели

низко, под руками были, а то вдруг поднялись высоко-высоко, далеко над головами стали. Сестры хотели их сбить — листья глаза засыпают, хотели сорвать — сучья косы расплетают; как ни бились, ни метались — ручки изодрали, а достать не могли. Подошла Хав- рошечка, и веточки приклонились, и яблочки опустились. Барин на ней женился, и стала она в добре поживать, лиха не знавать»⁴⁴³. В первой сказке сиротка таким образом выходит не за барина, а за Ивана-царевича.

Как видим, в данном типе сказок оказался объединенным целый ряд сюжетов, генетическая связь которых с эпохой матриархата была показана выше. Это и облик коровы, который может принимать благодетельное женское существо, притом коровы, наделенной чудесными свойствами, выполняющей за сиротку всю ее работу. Когда происками злой мачехи эту корову убивают, она не погибает, а превращается в дерево, что соответствует как образу богини-дерева, так и представлениям о пребывании душ умерших на деревьях. В награду за соблюдение установленных коровой перед смертью запретов чудесная яблоня вознаграждает сиротку замужеством с барином или царевичем, не позволяя дочерям мачехи дотянуться до своих плодов и опуская их в руки героине. Связь дерева с бракосочетанием также была рассмотрена в данной главе. Таким образом, данный сказочный текст в сконцентрированной форме доносит до слушателя целый ряд мифологем эпохи матриархата, причем самыми главными из них являются внутренняя связь и взаимозаменяемость образов чудесной коровы и чудесного дерева, показывающие, что оба они в древности соотносились с образами сверхъестественного женского персонажа.

Глава 13

МОКОШЬ

В первой главе мы уже отмечали, что Мокошь является единственной отечественной богиней, о которой упоминает древнерусская летопись, что, безусловно, указывает на то, что ее культ был самым распространенным у восточных славян по сравнению с культами других богинь. Летопись лишь зафиксировала ее имя, однако она также неоднократно упоминается и в древнерусских поучениях против язычества. Так, «Слово Иоанна Златоуста о том, как поганые веровали идолам», говоря про языческие верования славян, констатирует у них наличие нескольких групп женских божеств: «И начаша жрети молнии, и грому и солнцю и лунѣ. А друзии перуну, хоурсу, виламъ и мокоши, оупиремъ и берегинямъ, ихже нарицають три девять сестрениць...»⁴⁴⁴ Итак, из этого текста мы видим, что вместе с богиней Мокошью упоминаются вилы, лесные русалки в южнославянском фольклоре, и уже знакомые нам берегини. Показательно, что в то время как вилы и берегини упоминаются во множественном числе как определенный класс существ без какой-либо индивидуации, Мокошь всюду называется уже по имени и в единственном числе, что вновь указывает на то, что ее культ на Руси был наиболее развитым по сравнению с культами других сверъестественных женских персонажей. Как отметил Б. А. Рыбаков, она также была изображена и на Збручском идоле, занимая на нем главенствующее, как будет показано ниже, положение.

«Слово св. Григория о том, како первое погани суще языци кланялись идоломъ» констатирует: «тѣмъ же _бгмъ требоу кладоуть и творять.и словеньскыи языкъ.виламъ и мокошьи.дивѣ.пероуноу. хърсоу.родоу и рожаници.оупиремь и берегынямъ»⁴⁴⁵. Далее «Слово» с горечью описывает современное ему положение дел: «нъ и ныня по оукраинамъ ихъ молятся проклятому богоу ихъ пероуноу хърсоу и мокоши и виламъ.нъ то творять акы отай.сего же не могутся лишити наченше въ поганьствѣ.даже и доселѣ»⁴⁴⁶. Еще более непримирим создатель «Слова некоего христолюбца и ревнителя по правой вере»: «И се крстыянинъ не мога терпѣти крстыянъ двоевѣрно живущих вѣроюще в перуна и хорса и въ мокошь и в Сима и въ Рыла и въ волы (вилы) их же числом 30 сестрѣниць»⁴⁴⁷.

Исповедальные вопросы также упоминают эту богиню: «Ли с плутала есі з бабами богомерьскыя б луды, ли молилася еси вилам ли роду і роженицам, и перуну, и хурьсу, и мокоши, пила и ела. Три лѣта пос(ть) съ поклон...»⁴⁴⁸. О достаточно развитом ее почитании женщинами, причем из всех сословий, свидетельствует Московская синодальная рукопись ХГѴ в.: «А се второе виламъ, и мокошѣ и да ище ся не на явѣ молять да отай призываюче идомольцѣ бабы. Тоже творят не токмо худии люде нъ и бгатых мужии жены»⁴⁴⁹. Другое поучение в качестве особо тяжких грехов называет следующие: «И къ иной вѣрѣ поганой приступати.и по кривѣмь прю дѣяти.и учитися астрономии.и вѣровати в метание... и в мокошь»⁴⁵⁰. Итак, изучение астрономии соотносилось в глазах православия с верой в Мокошь, и оба эти страшных проступка приравнивались к переходу в иную веру. Еще в XVI веке в «Худыхъ сельскихъ номоконунцахъ» содержится вопрос «не ходила ли еси къ Мокоше?», что, по мнению Е.В. Аничкова, означало мокшить, то есть выпрашивать, заклинать, ворожить. Впоследствии слова мокош, мокуш в новгородских говорах обозначало нечистую силу или русалку, а в ярославских мокоша — «привидение». О былом статусе богини красноречиво напоминает и глагол мокшить в некоторых русских диалектах — «плача, выпрашивать что-либо» (твер., новг.), «навязчиво добиваться чего-либо, канючить» (новг.)⁴⁵¹. При этом в ярославских говорах слово мокоша также обозначает «домовитого, хлопотливого человека»⁴⁵², восходя, по всей видимости, к представлениям о трудолюбии богини.

Таким образом, отечественные письменные источники упоминают Мокошь как единственное персонифицированное женское божество древнерусского язычества. Хоть упоминается она в них неоднократно, но данных о характере этой богини чрезвычайно мало и во всех древнерусских поучениях содержится лишь один фрагмент, хоть как-то индивидуализирующий ее: «Богыню сию же двоу творять и мокошь чтоуть и кылоу и малакыя иже есть роучьный блоудъ»⁴⁵³. В одном из списков XIV в. это место читается так: «бгиню сиюже дѣву вмѣняют і мокашь чтут і малакию велми почитают»⁴⁵⁴. Из этого отрывка, как кажется, вытекает связь Мокоши с блудом, что явно соотносится с общеантичными представлениями о Венере, богине и планете, как покровительнице любви. Подтверждают эту связь и данные языка—в говорах Подмосковья словом мокосья, образованным от имени рассматриваемой богини, обозначали женщину легкого поведения: «Таких у нас нимногъ быль и звали их или мокосьями или пътаскухъми»⁴⁵⁵. Кроме того, в Чехии известно в качестве ругательства диалектное слово mokes⁴⁵⁶. У южных славян в посвященный Пятнице праздник производилась случка домашнего скота, а сербы верили, что от случки в этот день родится женское потомство⁴⁵⁷.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: