Quot;Круглый стол" с участием В.П. Зинченко, Ю.А. Шрейдера, Б.Г. Юдина

ЧАСТЬ 1. ПСИХОЛОГИЯ И ЭТИКА: УРОВНИ СОПРЯЖЕНИЯ

Насколько ученые вправе вторгаться в челове­ческую психику, какова ответственность психолога за последствия эксперимента, что такое норма пове­дения?

Эти и другие связанные с ними вопросы стали предметом обсуждения за "круглым столом", в котором приняли участие Влади­мир Петрович Зинченко, Юлий Анатольевич Шрейдер, Борис Григорьевич Юдин. "Круг­лый стол" состоялся в начале 1996 года, впер­вые опубликован в журнале "Человек", №2 за 1996 год. Б. Юдин: Необходимость осмыслить взаимоот­ношение психологии и этики, на мой взгляд, назре­ла давно. Любое научное знание, полученное чело­веком, всегда предполагает последующую челове­ческую же деятельность — будь то деятельность по получению на его основе следующих фрагментов нового знания, либо по его усвоению, либо по его использованию. Оно не только знание о явлениях и свойствах природы, всегда есть не только знание о, но и знание для. И именно поэтому знание о человеке — в том числе и психологическое — все­гда может стать знанием, опасным для человека.

Это — одна сторона вопроса. Другая, неразрыв­но с ней связанная, касается проблемы допустимых границ психологического эксперимента.

Занимаясь проблемами биоэтики и, в частности, этического регулирования биомедицинских экспе­риментов на человеке и животных, я постоянно за­думываюсь над тем, что ведь и развитие психологи­ческой науки немыслимо без проведения экспери­мента над людьми. А при этом неизбежен риск та­ких воздействий экспериментатора, которые трав­мируют психику человека либо унижают челове­ческое достоинство. И подобно тому, как в биоэти­ке вырабатываются средства от вмешательств, опас­ных для жизни и здоровья человека, необходимы, видимо, какие-то аналогичные шаги и в том направ­лении, которое я условно назвал бы психоэтикой, включив в круг ее "забот", наряду с психологичес­кими экспериментами, также и психотерапевтичес­кие и психиатрические воздействия на личность.

Конечно, психологический эксперимент много "мягче" медико-биологического. Но ведь психоло­гия и имеет дело с такой тончайшей и уязвимой для внешних воздействий "материей", как психика че­ловека, его душа, его самость...

В литературе описан и с разных сторон, в том числе этической, осмыслен один эксперимент, став­ший уже классическим по своей символичности. Его провел в 60-е годы американский исследователь С. Милграм. В одной комнате сидели испытуемые, которым отделенные от них стеклянной перегород­кой экспериментаторы давали задачи. За неправиль­ный ответ экспериментатор наказывал испытуемо­го ударом тока, причем сила удара возрастала по мере того, как росло количество неправильных от­ветов. Экспериментаторы видели мучения испытуе­мых, но большинство из них (более 60%) продол­жали усиливать наказание, доводя напряжение до 450 вольт, до той черты, которая на приборе была отмечена надписью: "Опасно — серьезный шок". Изощренность эксперимента была в том, что на са­мом деле не было ударов тока, за стеклом были актеры, которые имитировали страдания в зависи­мости от того, какую "дозу" тока им посылал их "мучитель". Иными словами, испытуемыми на са­мом деле были сами "экспериментаторы".

Целью эксперимента, по Милграму, было "прове­рить, как далеко может пойти человек, когда ему приказывают причинять все более сильную боль присутствующему субъекту".

Так вот, этическая критика этого эксперимента шла по следующим основным направлениям:нужно ли было проводить эксперимент, если ис­торические свидетельства показывают существова­ние такого феномена, как подчинение приказу, тре­бующему причинять боль другому? Можно ли обманывать испытуемых, или экспери­мент следовало спланировать иначе, исключив об­ман?

Сам Милграм оправдывался тем, что после экс­перимента, когда испытуемым ("экспериментато­рам") сообщали правду и их "мирили" с "жертва­ми", большинство из них отвечало, что они с удо­вольствием участвовали в эксперименте. Но может ли это служить оправданием обмана?

Этот и другие случаи, вызвавшие широкий резо­нанс, привели на Западе к весьма кардинальным институциональным новшествам: появилась развет­вленная форма контроля за научными эксперимен­тами над животными и человеком. Возникли так называемые этические комитеты при тех учрежде­ниях, где есть лаборатории, производящие такие эк­сперименты. Без одобрения этого комитета невоз­можно проведение эксперимента. Причем в соста­вы комитетов входят не только ученые, но и обще­ственные деятели, юристы, политики, священники. Более того — ни один научный журнал не прини­мает к публикации статьи об экспериментах, если нет убедительных свидетельств того, что они прово­дились в соответствии с требованиями этики.

Сегодня какие-то, пусть и довольно робкие, шаги в биомедицинской области делаются и у нас. Увы, я что-то не слышал, не читал, что такое же происхо­дит и в нашей психологии. Но, может быть, я просто что-то пропустил? Преподают ли студентам-психо­логам хотя бы азы этики психологического экспе­римента?

В. Зинченко: Ты прав, Борис. Необходимость раз­говора об этике и психологии назрела давно. Хотя бы разговора — о конкретных решениях я уж и не говорю. Тем более обидно, что проблема эта давно осознана в нашей психологии. Осознана и выска­зана. Вопросы этики психологического исследова­ния буквально пронизывают книгу замечательного нашего психолога Сергея Леонидовича Рубинштей­на "Человек и мир". Эти проблемы интересовали его изначально — он "первично" был профессио­нальным философом, вышел из Марбургской школы.

Мне вообще кажется, что этика неявно пронизы­вает всю сферу науки. Психологию особенно. Но надо не только ощущать эту радиацию, но и ввести этику в науку как институциональную и действен­ную структуру ее существования. Вообще-то в этом направлении какое-то шевеление было, кое-что де­лается и сейчас. Американцам хорошо — у них мощ­нейшая психологическая ассоциация, у которой до­статочно власти, чтобы отсеять всяческую шелуху. Но сейчас эта шелуха плывет к нам, за месяц-два, а то и недели каких-то немыслимых курсов выдается красочный "сертификат" (например, на право про­водить психодиагностические "исследования" и ока­зывать психотерапевтическую помощь, отпечатан­ный на домашнем принтере) и дураки из наших отделов кадров смотрят на эти листки с уважени­ем. Общество психологов пытается что-то делать с этим. На психологическом факультете МГУ создан проект закона по психологической диагностике. Но когда проект сделали, обнаружили, что в одном из существующих законов записано, что психодиагно­стика не подлежит государственному законодатель­ному регулированию... С другой стороны, может, оно пока и к лучшему — наше государство может так нарегулировать, что не дай Бог... Нужно мощное психологическое сообщество — только тогда воз­можно создание авторитетного общественного ин­ститута науки, контролирующего профессионально-этическую жизнь ее, решение которого имело бы силу этического сертификата. Шелуха, конечно же оста­нется, но она хоть будет выделена.

Это что касается прямого вопроса Юдина. А те­перь собственно об этике психологического экспе­римента.

Проблема эта столь многопланова, что ее трудно, если вообще возможно, хотя как-то выделить из об­щеэтического контекста. Трудности здесь начина­ются с того, что нет строгого определения понятия испытуемого. Самый простой случай — когда в его качестве выступают сами психологи. Они вольны измываться над собой, как им угодно. По типу фи­зиолога Хеда, который обрезал у себя на пальцах нервные окончания, чтобы проследить, как возвра­щаются тактильные ощущения. Он, кстати, пришел в результате к фундаментальному открытию — об­наружил два вида такой чувствительности: глубо­кую, протопатическую, и поверхностную и то, что возвращение чувствительности начинается с прото­патической. Несколько лет назад сотрудник нашего психологического академического института Ни­колай Юрьевич Вергилес и ваш покорный слуга затеяли огромный цикл исследований зрительного восприятия при стабилизации изображения отно­сительно сетчатки. Николай ставил на глаз присос­ки с изображением — и фиксировал свои ощуще­ния. Это, в общем-то, была рутинная операция. Но он пошел дальше — решил вообще "остановить" глаз. И подсоединил присоску к электромагниту, прикрепленному к подбороднику. Нагрузка была около двухсот пятидесяти грамм... Код эксперимен­ту мы дали соответствующий — "вырви глаз"... И глаз, действительно, "оторвался". Хорошо, что Ни­колай вовремя понял, что никакой психологии здесь уже нет, чистая биомедицина пошла, простые физи­ологические реакции. К счастью, и глаз быстро вос­становился.

Здесь можно вспомнить также о медицинских опытах, поставленных исследователями на себе. Но, повторяю, это дело самих исследователей, их право на личный риск.

Ю. Шрейдер: Прости, Володя, но я с тобой не согласен. Все это не столь безобидно, как кажется на первый взгляд. Когда человек начинает пытать себя, даже с самыми благими научными целями, он тем самым создает прецедент, провоцирует мысль, что такое вообще можно делать с человеком. С другим человеком.

В. Зинченко: Не спорю. Но я пока что говорю не об этических пределах эксперимента, а о града­циях испытуемых.

Иная категория — профессиональные испыта-ния, например, летчики-испытатели, космонавты. Там этические проблемы уже не психологические, а кон­структорские, связанные с техническими решения­ми. Не буду вдаваться в дефиниции технократи­ческого мышления, но общая тенденция здесь от­четлива — примат технического над человеческим. И потому-то мы и ворвались б пространство непред­сказуемых последствий самых даже остроумных технических решений... Хотя, насчет непредсказуе­мости, это еще надо доказать — просто голос тех, кто предвидел, был слишком слаб в грохоте желе­зок. Но, повторяю, я не об этом. Итак, следующая градация испытуемых — профессионалы. Они — добровольно идут на риск, им так или иначе платят за него. Это — добровольцы как бы первого ранга, они знают, на что идут. А есть добровольцы и со­всем другого рода, своего рода "пушечное мясо" научно-технического, биомедицинского эксперимен­та. Их крутят на центрифугах, погружают в сен­сорный вакуум, на них нарабатывают статистику и определяют граничные условия — короче, измыва­ются, как хотят.

Но есть и невольные испытатели. Жертвы ураль­ской атомной катастрофы, чернобыльцы. Вообще, фи­гурально говоря, мы все — испытуемые в глобаль­ном эксперименте под названием научно-техничес­кий прогресс. Испытуемые и одновременно экспе­риментаторы. А здесь уже аналогия с честными эк­спериментами над собой приобретает зловещую ок­раску. Это только в метафоре красиво — человече­ство, мол, проверяет себя. Так вот, есть ли здесь воз­можности внешнего контроля, когда все человечество — в эксперименте? Это уже проблема суще­ствования цивилизации в культуре.

Шпенглер как-то сказал, что умирая, культура перерождается в цивилизацию. Но может ли вооб­ще умереть культура? Не буду вдаваться в терми­нологическое буквоедство по поводу определений, что есть культура, а что — цивилизация. Восполь­зуюсь блестящей — очень, кстати, операциональной — метафорой Пришвина: "Культура — это связь людей, цивилизация — это сила вещей".

Противоречие между культурой и цивилизацией было всегда. Основанием его всегда была не чья-то злая воля, а реалии истории. В этой связи — есть ли наука неотъемлемая часть культуры как цело­го? Наука, конечно, содействует развитию культу­ры, ее вклад в культуру трудно переоценить, но можно ли забывать о тех деструктивных силах на­уки, которыми она воздействует на культуру? Так вот — возможна ли не конфронтация этих сил, а взаимодействие их? Если фигурально: возможно ли преодоление противоречия между душой чело­вечества — культурой и его телом — цивилизаци­ей? Между внешней и внутренней деятельностью человечества?

Если перейти от метафор к конкретной психоло­гической теории, то в принципе, на уровне индивида, на этот вопрос ответ положителен. Алексей Нико­лаевич Леонтьев видел принципиальную общность строения внешней и внутренней деятельности в том, что они опосредуют взаимосвязи человека с миром, в которых осуществляется его реальная жизнь. Глав­ный аргумент, благодаря которому возможно снять рассечение деятельности на две части, якобы при­надлежащие к двум совершенно разным сферам, он видел в единении разных по своей форме процес­сов деятельности и наличии переходов от одной фор­мы к другой. При этом он обращал внимание не только на переходы, которые описываются терми­ном "интериоризация внешней деятельности", но и на переходы, происходящие в обратном порядке. От внутренней деятельности — к внешней. А это уже напрямую касается нашей сегодняшней темы: наши внутренние, этические императивы могут пе­реливаться во внешнюю нашу деятельность, в дея­тельность "среди вещей".

...Кстати, именно поэтому невозможно точно — даже в каждом конкретном случае — провести не формализованное, а сущностное различение между экспериментатором и испытуемым.

Ю. Шрейдер: И потому еще, что любой экспери­мент с психикой другого в той или иной степени меняет психику экспериментатора. Причем это я чувствую даже при такой безобидной деятельности, как чтение лекций по этике. Как у лектора, у меня постоянные трудности — я ощущаю, что называя какую-то очень дурную вещь, я ее как бы делаю более разрешенной в жизни (в том числе и моей), чем она была до этого. Говорить о совершенно дур­ном — нельзя. Разговор о нельзя — опасен. Когда мы называем нечто, это становится возможным в мыслях... Есть такое высказывание: закон порож­дает грех. Закон не только формулирует грех — формулируя, он его оформляет, делает сущим, предметным, очерченным, живым. В Библии нет упомина­ния, что отцеубийство очень тяжелый грех. Назы­вание меняет ситуацию — тем более в психологи­ческих экспериментах. Когда человек попадает в ситуацию испытуемого, он меняется — даже если уверен, что он сам экспериментатор... В том экспе­рименте Милграма — если бы, предположим, оце­нивал правильность ответа и давал бы команду на включение тока компьютер, это причиняло бы толь­ко физический ущерб человеку. Тут этический ко­митет, например, требовал бы конкретного ограни­чения силы удара. Но ведь этот эксперимент от­крыл испытуемым право на причинение боли дру­гим. Мало того, открыл им самим то, что они спо­собны на это. И не только. Он дал их сознанию этический инструмент оправдания этой способнос­ти — во имя знания...

Я вообще считаю, что нельзя проводить экспери­менты с уникальным объектом, а психическая сфе­ра каждого из нас — уникальна.

Б. Юдин: Как уникально человечество.

Ю. Шрейдер: И как уникален психический мир каждого из людей. Экспериментатор обладает вла­стью над этим миром, он может необратимо изме­нить его, ибо происшедшее неустранимо. Экспери­ментатор может не отдавать себе отчета в своей власти, но может и наслаждаться ею — как в том же эксперименте Милграма. Власть эксперимента­тора может быть ограничена только одним — огра­ничением пределов власти. Именно поэтому эти­ческая экспертиза, этический контроль в психоло­гическом эксперименте просто обязан быть — и не менее, а более жестким, чем в биологической науке.

И еще — продолжая тему об экспериментах са­мих исследователей над собой. Мы как-то привык­ли оценивать их в качестве поступка героического, как самопожертвование во благо науки и остально­го человечества. И тому, действительно, много при­меров — особенно в медицине, когда только в ре­зультате таких экспериментов стало возможно по­явление исцеляющих вакцин, препаратов. Все так, но...

Наносить себе ущерб очень опасно. Я — чело­век. Разрешая что-то запретное для себя, я тем са­мым даю право это делать над человеком вообще... Понимаю, насколько неудобно такое умозаключе­ние, но этика вообще вещь неудобная. Предполо­жим, какой-нибудь психолог с целью познания пси­хологии суицида ставит над собой "самоубийствен­ный" эксперимент — ведь это же нарушение выс­шей заповеди "не убий". Заповедь эта не только запрещает посягать на жизнь других, но и на свою собственную. А такая ли она уж собственная? Раз­ве это я ее создал, или заработал, или купил? Чело­век, готовый убить себя, вообще разрешает челове­коубийство.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: