Иллюзии Николая Второго

Я была рядом с отцом во время той его встречи с царем.

Не в пример другим встречам, Николай приветство-вал отца подчеркнуто

официально.

Я же, как всегда, сидела у ног Александры Федоров-ны (конечно, тогда я

многого просто не поняла, во мне остались больше ощущения тех минут. Но в

дальнейшем Анна Александровна часто возвращалась к этому разго-вору, до

мелочей запечатленному в ее памяти со слов императрицы).

Отвращение отца к войне было общеизвестным. Ко-нечно, не все считали

это позой или, тем более, зака-зом неких сил. Возможно, в глубине души

Николай и разделял чувства отца. Но царь, нерешительность кото-рого стала

притчей во языцех, получил, как ему внуша-ли и внушили, возможность показать

себя императором -- сильным и любимым своим народом именно за эту силу.

Николай был опьянен даже не столько победами на фронте, сколько самим собой

в образе воителя, ис-полненного силы.

В мыслях царь уже видел, что победит в войне (а пос-ле позора японской

кампании об этом только и мечта-ли), что его начнут любить подданные и

уважать соб-ственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию,

в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких.

Внешне в тот вечер Николай производил впечатле-ние спокойного человека.

Но тех, кто имел представление о его привычках, обмануть было нельзя. В

минуты сильного душевного волнения Николай постукивал паль-цами по столу или

по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться.

Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если

бы и была внимательнее, вряд ли смогла бы оценить все сказанное. Я только и

слыша-ла, что речь идет о войне, что отец против ее продолже-ния. Я никогда

ни до, ни после не видела отца таким.

Отец умолял Николая поверить, что не ищет соб-ственной корысти,

возражая против бесполезной вой-ны. Более того, именно из-за этих взглядов

отца недо-брожелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В

войне гибнут русские люди, и когда она закончится, даже победа обернется

поражением. Госпи-таля переполнятся ранеными и больными; озлобленные,

искалеченные, они наводнят деревни, города. Их недо-вольство нечем будет

удовлетворить, потому что в Рос-сии ничего не переменится. И все начнется

сначала, только надеяться уже будет не на что.

Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже

было больно. Она, как и отец, высту-пала против войны. Но ее положение было

гораздо хуже.

чем положение отца. Ведь по рождению она была нем-кой и ее родной брат,

как и другие родственники, слу-жил в германской армии и, значит, воевал с

Россией.

Надо заметить, что с началом военного угара возоб-новила свои действия

против Александры Федоровны Мария Федоровна. А поле для них было и вправду

бла-годатным.

Если бы возможно было тогда передать понимание событий Александрой

Федоровной!

Над ней смеялись, говоря, что немка вообразила себя Екатериной Второй.

Но как можно было над этим смеять-ся? Она никем себя не воображала, в этом

просто не было нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич

пишет, что императрица Александра Федоров-на была злым гением России и царя,

что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу.

Эта ложь повторялась с началом войны множество раз.

Вот одно из правдивых свидетельств Боткиной-Мель-ник: "Немного было

людей, решавшихся защищать го-сударыню императрицу, как делал это мой отец,

но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дур-ное про

царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в

чужих домах, он все-гда возвращался до крайности раздраженный долгим спором

и говорил:

-- Я не понимаю, как люди, считающие себя монар-

хистами и говорящие об обожании его величества, мо-

гут так легко верить всем распространяемым сплетням,

могут сами их распространять, возводя всякие небыли-

цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее,

они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга,

которого якобы обожают...

-- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы

после революции, -- что мы своими неумеренными раз-

говорами оказали неоцененную услугу революционерам;

мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это по-

няли или имели достаточно уважения к царской семье,

чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших

даже основания, то революционерам было бы гораздо

труднее подготовить свое страшное дело.

У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя

человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не его величество, то ее

величество. Нахо-дились люди, когда-то ими обласканные, которые про-сили

аудиенции у ее величества в заведомо неудобный час и, когда ее величество

"просила" зайти на следую-щий день, говорили:

-- Передайте ее величеству, что тогда мне будет не-

удобно.

При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего

двора и о стремлении ее вели-чества заключить сепаратный мир. Все кричали:

-- Подумайте, она немка, они окружили себя нем-

цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн-

вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, скло-

няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кро-

ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь

Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростов-

цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой,

князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Анич-

ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался

проверить, немцы ли или германофилы граф Фреде-

рике и граф Бенкендорф.

Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его

наружности, что он русский, имев-ший несчастье носить иностранную фамилию,

так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому на-зад поселился в

России.

Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски,

действительно был прибалтийс-кий немец, но, во-первых, он был

обер-гофмаршал, то есть заведовал такой отраслью, которая к политике

ни-какого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь

влиять, то результаты наверное получи-лись бы самые благоприятные, так как

он был человек большого ума и благородства.

Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф.

Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его

происхождении: сред-него роста, полный, коренастый, со снежно-белыми

усами на грубом, красном лице, он ходил в своей фу-ражке прусского

образца, прусским шагом по Садовой. Иногда его вместе с женой можно было

видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал

бы им их возраста. По-русски Грюнвальд говорил непростительно плохо, но,

опять же, на занимаемом им посту это никого не могло особенно смущать. Он

заведо-вал конюшенной частью и так как дело знал в совер-шенстве, был очень

строг и требователен, то конюшни были при нем в большой исправности, сам же

он появ-лялся во дворце только на парадных обедах и завтраках.

Единственный, имевший возможность влиять на по-литику как министр двора

и близкий к царской семье человек, был граф Фредерике. Но мне каждый раз

ста-новится смешно, когда говорят о нем как о политичес-ком деятеле. Бедный

граф уже давно был на этом посту, так как его величество был слишком

благороден, чтобы увольнять верного человека единственно из старости. Уже к

началу войны Фредерике был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр

двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил

на доклады и, несмотря на всеобщее к нему уважение, служил пищей для

анекдотов, так как доходил до того, что собирался выходить из комнаты в

окно, вместо две-ри, или, подходя к государю, спрашивал его:

-- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? -- приняв его величество

за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать.

Конечно, такой человек не мог иметь никакого вли-яния, и все, знавшие

его, относились к нему с боль-шим уважением, но, когда приходилось

переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову.

Теперь об ее величестве. Я утверждаю, что не было ни одной более

русской женщины, чем была ее величе-ство, и это с особенной яркостью

высказывалось во вре-мя революции. Глубоко православная, она никогда и не

была немкой иначе, как по рождению. Воспитание, по-лученное ее величеством,

было чисто английского ха-рактера, и все, бывшие при дворе, знали, как мало

об-щего у ее величества с ее немецкими родственниками. которых она очень

редко видела, из которых некото-рых, как например дядю -- императора

Вильгельма, прямо не любила, считая фальшивым человеком. Не будь ее

величество такая русская душой, разве смогла бы она внушить такую горячую

любовь ко всему русскому, ка-кую она вложила в своих августейших детей.

После революции особенно сказалось отношение ее величества ко всему

русскому. Пожелай она, намекни она одним словом, и император Вильгельм

обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине ее ве-личества, но,

уже будучи в заключении в холодном То-больске и терпя всякие ограничения и

неудобства, ее величество говорила:

-- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.

Это -- доподлинные слова ее величества, сказанные моему отцу. Я думаю,

что этого не скажет ни одна рус-ская женщина, так как ни одна из них не

обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была

проникнута государыня императрица, несмотря на то, что от нас -- русских,

она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми

рус-ский народ может искупить свой великий, несмывае-мый грех перед царской

семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу

ска-зать, что, продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это было бы вполне

заслуженное нами наказание".

"О Более, спаси Россию"