IV. Работа с классом.

Роман “Идиот” занимает особое место в творчестве Ф. М. Достоевского, поскольку он сосредоточен, в частности, на изображении заведомо положительного, в какой-то мере идеального героя. Правда, в разных черновых вариантах герою приписывались отрицательные черты, он в чем-то должен был быть похожим на Раскольникова: “Самовладение от гордости (а не от нравственности) и бешеное саморазрешение всего... Он мог бы дойти до чудовищности”. Далеко не сразу Достоевский совершенно изменил центральный образ, решив, как он сообщает в письме А. Н. Майкову, «изобразить вполне прекрасного человека». Сопоставляя Мышкина с другими прекрасными, по его мнению, образами мировой литературы, Достоевский, упоминая сервантесовского Дон Кихота и диккенсовского Пиквика, отмечает главное отличие от них Мышкина: «Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны. Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он невинен!» Аглая прячет письмо Мышкина в книгу о Дон Кихоте. Она при этом сравнивает князя с “рыцарем бедным” в стихотворении Пушкина, который представляется ей как “человек, способный иметь идеал” и “слепо отдать ему всю свою жизнь”. Не забудем, что рыцарь бедный возлюбил не обычную даму, а Богоматерь.

Создавая образ идеального героя, Достоевский естественным образом исходил из своих религиозно-этических представлений. При этом образ Мышкина не имеет ничего общего с образами святых из “житий”, он никак не связан в романе с церковью. Персонажи романа “Идиот” иногда называют князя юродивым, но не в церковном смысле, а просто как чудака. Описание Мышкина, как известно, прямо ориентировано на образ Христа. “На свете есть одно только положительно прекрасное лицо - Христос”. Достоевский говорил и о том, что предпочтет Христа истине, если окажется, что истина не с Христом. В черновых записях Мышкин прямо назван “Князь Христос”.

Разумеется, Мышкин, хотя и связанный в юности со Швейцарией, никак не является образцом “естественного человека” Руссо. Он как бы символизирует воплощение христианских традиций, сохранившихся именно в России и в основном утерянных на Западе. Сам Мышкин говорит: «наш Христос, которого мы сохранили». Будучи по природе своей молчаливым, князь, однако, оказавшись однажды в светском обществе, произносит речь, в которой сформированы хорошо известные и по другим источникам взгляды Достоевского: «Католичество — все равно что вера нехристианская!.. Хуже самого атеизма... антихриста проповедует... решительно продолжение Западной Римской империи... всё променяли за деньги, за низкую земную власть... Атеизм от них вышел... Ведь и социализм — порождение католичества... Это тоже свобода чрез насилие... “Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет”». Мышкин не верит, что трогательно заботившийся о нем “великодушный” Павлищев перешел в католицизм.

Но эти речи, выражающие идеологию автора, — не главное, в чем проявляет себя Мышкин. Главное — это воспроизведение, насколько это возможно, образа максимально близкого к самому Христу. И в христианстве, и в поведении самого Христа и Достоевский, и его герой прежде всего видят пафос сострадания и божественной любви к людям, пафос отношения Бога к людям как к своим детям. “Мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть все понятие о Боге как о нашем родном отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!”. “Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества”. И сострадание ко всем людям, в частности страстное сострадание князя Мышкина к Настасье Филипповне, — основное проявление героя романа. Еще до Настасьи Филипповны Мышкин выражает исключительное сострадание, жалость, принимаемую окружающими за любовь, к бедной швейцарской девушке Мари, которую проезжему французу удалось соблазнить и которую все осудили. Князь не был в нее влюблен, но “был счастлив иначе”, т. е. благодаря состраданию и влиянию на окружающих этим состраданием. Так же и первое впечатление — еще не от самой Настасьи Филипповны, а только от ее портрета — сострадание. Мышкин потрясен тем, что в ее лице «страдания много». При этом Настасья Филипповна, хотя и считает себя великой грешницей, вовсе не падшая грешница в отличие от евангельской блудницы. Это ее страдание порождает с его стороны еще более сильное сострадание, сравнимое и на деле соприкасающееся с настоящей страстной любовью. И когда Мышкин объясняет Рогожину: «я ее “не любовью люблю, а жалостью”», то Рогожин высказывается таким образом, что “жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви”.

При этом Мышкин соглашается с Евгением Павловичем, что хочет “обеих... любить”, а тот прибавляет про себя: “двумя разными Любовями”.

В черновиках Достоевский поясняет: “В романе три любви:

1) Страстно-непосредственная любовь — Рогожин.

2) Любовь из тщеславия — Ганя.

3) Любовь христианская — Князь”.

Обычной, “непосредственной” можно считать и любовь Аглаи к Мышкину. Можно противопоставить любовь собственно “христианскую”, т. е. любовь-сострадание князя к Настасье Филипповне, и более обыкновенную его же любовь к Аглае, но и в любви к Аглае доминирует сугубо возвышенное духовное начало. Аглая однажды говорит Мышкину: “У вас нежности нет: одна правда, стало быть, — несправедливо”. Говоря о “несправедливости”, Аглая пытается сформулировать, определить свое ощущение от как бы слишком возвышенного характера любви князя. Вспомним, однако, слова Христа, на образ которого ориентирован “Князь Христос” Мышкин: “Я не от мира сего” (Евангелие от Иоанна, 8, 23).

Князь Мышкин, “искренний и задушевный человек”, уже в первой сцене в купе поезда проявляет “готовность... отвечать на все вопросы”, и его случайные попутчики вскоре отмечают, что князь “простодушный и искренний”. Из характеристик князя другими персонажами вырисовывается благородный характер Мышкина, подчиненный прежде всего чувству сострадания — со всеми оттенками этого чувства. Буквально ко всем князь проявляет величайшее сочувствие и склонность находиться в дружеских отношениях. Отсюда и его щедрость — даже к нахально требующим у него денег нигилистам, претендующим на наследство Павлищева. И их он считает все-таки пострадавшими. Он многих за что-нибудь благодарит. Особо следует упомянуть необыкновенную любовь князя к детям и к детским чертам у взрослых людей (у Аглаи, у ее матери, у Настасьи Филипповны, у дочери Лебедева и т. д.) как выражению душевной чистоты. Специально рассказывается о его любви к детям и отношениях с детьми в швейцарский период его жизни. Его собственная, бросающаяся в глаза невинность напоминает эту детскую чистоту. Генерал Епанчин говорит: “совершенный ребенок”. Не случайно и Настасья Филипповна, отказываясь от предложения Мышкина выйти за него замуж, произносит: “этакого-то младенца сгубить”.

Надо отметить, что князь бывает весьма проницательным и на это реагируют окружающие. Проницательность иногда переплетается с интуицией: сам того не желая, князь угадывает намерение Рогожина с ним расправиться, и в этом случае ему даже кажется, что эта догадка подсказана ему демоном. Вместе с тем Мышкин не очень разбирается в социальных условностях, привычках и формах поведения окружающего общества и не стремится уподобляться ему или копировать его. Князь сам признается, что “готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной”. И поэтому, хотя, в сущности, Мышкин совсем не смешон, над ним часто смеются, очень многие называют его “дурачком” и даже “идиотом” с самого начала повествования, в том числе и камердинер Епанчиных, которого князь поразил тем, что завел с ним разговор на равных, причем разговор серьезный. Разумеется, камердинер заподозрил, что князь либо “потаскун”, либо “дурачок”. “Идиотом” он кажется и Настасье Филипповне, принявшей его в первый момент за камердинера. Аглая пишет в записке, что у него “смешной характер”, но иногда просто дразнит его в сердцах.

Сам Мышкин в одном из своих длинных монологов откровенно признается: “меня... за идиота считают все почему-то...”, — и далее: “вот меня считают за идиота, а я все-таки умный, а они не догадываются...”. И здесь уместно вспомнить слова, сказанные князю Аглаей всерьез: “главный ум у вас лучше, чем у них у всех”. Этот “главный ум” не всегда схватывает текущие условности и приличия, что, впрочем, иногда огорчает самого Мышкина. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой”, “один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш”. Мышкин — “односоставный”, “как бы об одной идее” и в каком-то смысле даже как бы подобно Христу “не от мира сего”. И в реальной обстановке эпохи “идеальное” лицо скорей всего будет именно таким. В какой-то степени надо учитывать и болезнь, которой его наградил автор, — “странную нервную болезнь”. Не случайно, что князь в конце концов снова заболевает и возвращается в Швейцарию.