Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Глава 17. Ужин на крыше




 

В кафе при Театре на открытой верхней веранде за маленьким круглым столиком, у самого края балкона под тентом, налившимся розовым от последнего июльского заката, чьи лучи плавили столовое серебро, обесценивая его до раскалённой меди, за столиком с одинокой початой бутылкой вина, сидели они. Перед ними расстилался изломанный горизонт крыш, уходящих к морю, где в кровавой агонии, расчерченной ласточками и стрижами, погибал июль. Город был тонущим кораблём, где носовая часть запада ещё полыхала закатом, а восточные районы уже жаждали погружения в тёмно-синюю воду.

– Ты выглядишь усталым.

– Сегодня был тяжёлый день.

– Это всё твоя ужасная работа.

– Налить тебе ещё вина?

– Ты давно высыпался?

– Сегодня. Проспал до полудня и опоздал на службу.

Он вспомнил про разбитые часы, но потом подумал, что она расстроится, если узнает.

– Кто спит до полудня, проспит чудеса.

– Я сегодня успел увидеть чудеса на Круглой площади.

Она смутилась и отвела взгляд. За ним творилась головокружительная преисподняя в хаосе птичьих кульбитов, алого пекла плавящихся окон и черепицы, чердаков, флюгеров...

– Тебе нужно чаще отдыхать, Адель. Эта работа убивает тебя…

– Возможно, ты права.

– В твоём возрасте…

– Я бы не хотел говорить об этом сейчас.

– Просто я беспокоюсь.

– Анна.

– Иногда мне кажется, что эта работа специально придумана, чтобы мучить людей, мучить тебя.

– Анна.

Вдоль самых перил балкона, увитых густым плющом, пронеслась ласточка.

Адель вздохнул, глядя в синеву за её спиной, где в дымке возвышался и таял образ Здания.

– Мне очень понравилось, как ты играла сегодня.

Она смотрела куда-то мимо него.

– Я случайно услышал музыку и подумал, что в который раз пропущу твою игру.

Она молчала.

– Анна?

– Я была рада, когда увидела тебя. Я, правда, хорошо играла?

– Ты играла превосходно.

– Да?

– Ты играла почти так же прекрасно, как моя мать.

Она засмеялась.

– Это редкая похвала, – она нежно посмотрела на него. – Спасибо тебе, Адель.

Он вспомнил про свой сон. Ему очень захотелось рассказать ей, но он подумал, что, наверное, не стоит.

Адель смотрел на Анну. Комок стоял у него в горле.

«Какая она красивая, – подумал он. – Какая красивая».

Теперь они сидели, положив руки на стол, и её ладони лежали поверх его. Красный диск солнца коснулся крыш, и в тот же миг все линии стали резче, углы заострились, и первые тени легли на стены домов.

– Про тебя много говорят в городе. Я стараюсь не слушать, я помню, что ты говорил, что всё глупости, я и сама понимаю. И обо мне тоже часто говорят. Ну, те, кто знает про нас. И часто просят помощи, просят, чтобы я поговорила с тобой, повлияла на тебя как-то. Или говорят такой откровенный бред, это даже не обидно, правда!

Инспектор смотрел в бокал.

– Я слышала, ты готовишь какой-то проект. По изменению налогов. Говорят, ты хочешь повысить.

«Ох, уж эти бюрократки с этажа. Надо добиться их увольнения».

Адель посмотрел на сгущающуюся синь на востоке, чуть выше её светло-русых волос. Вихрем крутились ласточки.

– Анна.

– Просто я хочу, чтобы ты знал, я всегда буду за тебя. Но этот проект? Зачем, Адель? Ведь к тебе и так не очень… Ну, ты понимаешь. Я тебя знаю, я знаю, что ты никогда не отступишь. Я тебя в этом поддерживаю. Но ты ведь помнишь, что случилось с прошлым инспектором.

– Анна!

Просто я хотела, чтобы ты иногда был чуть мягче. Берёг себя. Я очень переживаю.

– Хватит.

– Прости… Но проект? Это правда?

– Хватит, прошу тебя!

Она откинулась на спинку кресла, взяв в руки бокал.

Адель вздохнул.

Снизу донёсся глухой грохот, железный стон троса, властные крики и указания.

– Что это?

– Столичная труппа приехала, завтра премьера спектакля. Ты, наверно, видел афиши… Весь театр на ушах сейчас: готовят сцену, декорации, репетируют. Нас всех выгнали, – она улыбнулась, – говорят, что-то совершенно шикарное привезли, держат в жуткой тайне.

– Понятно.

Солнечный диск почти наполовину скрылся за линией крыш. Ласточки в небе носились от дома к дому. Тени становились гуще, синее. Анна поставила бокал на стол и выпрямилась.

– Адель, раз уж ты сегодня пришёл, я хотела бы попросить тебя об одной услуге. Наш директор в панике. Сегодня, когда ты пришёл, он подумал, что ты по работе, его чуть приступ не хватил. Ты понимаешь, он очень милый и совершенно неделовой человек. У него там какая-то путаница с бумагами, он говорит, что пропал, что налоги эти чудовищны… Мне кажется, он немного преувеличивает, но если бы ты мог как-то чем-то смягчить…

«О, господи. И здесь то же самое», – устало подумал финансовый инспектор города Полудня.

– Я не хочу, чтобы ты так морщил лоб. Если я сказала что-то не так, прости, пожалуйста. Я не хочу тебя этим обременять. Но он, правда, очень переживает, мне страшно на него смотреть. Он говорит, что вся надежда на завтрашнюю премьеру, если спектакль на этой неделе пройдёт на ура, тогда он сможет свести концы с концами.

Инспектор молчал, отвернувшись, смотря через плечо, где на западе скрывался самый краешек раскалённого диска. Господи. Как же им всем объяснить? Что это не мои прихоти, что я не какой-то зануда, что это единственный способ, который я вижу. Ведь без этого будет полный бардак.

– Или твои принципы… они и на меня тоже распространяются?

– Анна. Пойми, – он уже хотел сказать заготовленную фразу, но тут диск солнца исчез полностью, и всё оказалось залито тёмно-синим небом, криками ласточек, таким прекрасным летним вечером – корабль города пошёл на дно. Инспектор вспомнил про братскую могилу убитых прошений в его портфеле.

«Послезавтра. Наверное, весь город уже знает о проекте…Ну, и чёрт с ними. Я просто зайду к нему на день позже».

– Я сделаю, что смогу, Анна, – соврал инспектор.

– Спасибо тебе, Адель, – она улыбнулась так, что инспектор в который раз удивился её красоте, и его переполнила гордость за то, что он рядом с ней.

– Только не говори никому про нас, Анна. Я не хочу, чтобы ты слушала все эти гадости. Пусть никто не знает.

– Ладно. Но мне не страшно, – спокойно сказала она. Её узкая кисть открыла молнию изящного клатча, выудив из этого непостижимого, но явно осмысленного женского хаоса розовую ледышку флакона – эти духи он купил ей когда-то в той дорогой лавке, тайком, её любимые, с лёгким, призрачным флёром миндаля. На донышке ещё оставалось немного, она смочила пальцы, провела по шее.

– Кончаются, – улыбнулась она.

– Да… Мне пора, Анна.

– Я была очень рада тебя увидеть.

– Я тоже был очень рад, Анна.

Он поднялся и пошёл к лестнице. У дверей он оглянулся и увидел её всю на фоне вечернего города, в белых одеждах, как увидел её сегодня в полдень на Круглой площади, когда она взлетела над музыкой, увидел её светло-русые волосы. Адель был восхищён.

«Какой же он усталый. Я так больше не могу», – подумала она, когда он ушёл.

 

 

Глава 18. «Шарманщик сыграет, заветное вспомнишь»

 

Сумерки затопили город. Улицы, одевшись в синее, примеряли ожерелья фонарных столбов, и фонарщик спешил зажечь керосин на одной стороне или покормить светляков на другой. В ресторанах и кафе на столах расцветали лампы, притягивая посетителей, хрипло и томно зазывали проститутки в тёмных переулках, кто-то никак не мог поймать коляску на углу, взмахивая вальяжной рукой. Плескались скрипки с соседней улицы, неуловимо меняя своё призрачное местоположение, звякали ложки и вилки, кто-то, наливая себе уже второй бокал и сверкая запонкой в вечернем свете, рассказывал увлекательную историю, то и дело вызывая раскаты хохота за своим столиком, любопытные взгляды из-за соседних. Трепетал веер, властный женский голос звал официанта, то ли стремясь быть похожим на голос госпожи Розы Полуденной, то ли пародируя его, то ли являясь им. Шелестели листья каштана и лип, ветер вдоль улицы был тёплым, но сменялся окнами холода из переулков, тротуары были полны людей и голосов, бедняков и дам, господ и торговцев, и где-то умирал саксофон в объятиях чёрных пальцев, и мелодия прерывалась частыми всплесками мелочи в перевёрнутой шляпе на бордюре. Люди шли, обгоняя друг друга, то и дело задевая моряка локтем, бормоча извинения и тут же возвращаясь к своим беседам, давай лучше сюда, тут отличный портвейн и недорого, рикшу, рикшу, извольте пропустить даму, а я ему сразу сказал, инспектор у нас тот ещё, простите, но коляска занята, клиент сегодня был – это умора, дорогу, дорогу, ну, встретимся тогда в «Рыбе-меч», чей велосипед, уберите с лестницы, вот там сегодня отличный джаз играют; дорогой, я так больше не могу, он в Здание устроился же, да, пардон, не увидел, эй, красавчик, изысканной любви по средней цене, м-м-м, ну, знаешь, в Архипелаге, например, давно всё электрифицировали, говорю, у нас – дело двух-трёх лет, ты предлагаешь расстаться, я не пойму, светлячки и керосин – прошлый век, газета, вечерняя газета, до «Двенадцати», мальчик, двойная такса, а я слышал братья сами хотят провести, ты видел же их вывеску, единственная в городе…

Пахло морем, жаренным мясом, ложью, корицей, разноцветным всполохом духов, печатной краской, праздником, чем-то ещё. Моряк шёл слепо, паря в море вечерних голосов, лип и огней, оголённых плеч, голов, шляп, бокалов и звонков, шёл уже не один час.

«Где я видел это лицо? Или очень похожее. Давно, – моряк из-за всех сил сжал голову обеими руками, чуть не задев локтем какого-то франта в цилиндре. – „Отблагодарю”? Чёрт, надо было согласиться. Но она ещё совсем девочка».

Домой, в тесную комнату, отмеченную ежеутренней пыткой ностальгии, моряку не хотелось, он уже потерялся в улицах, переулках и домах, ноги гудели, денег в кармане не было, да он и не был любителем кабаков и ночной жизни.

Чернокожий жуаровец продавал бетель, какие-то семена и травы, предлагал приложиться к кишке кальяна, разящей осенью, жжёными листьями, гашишом, возможностью забыться, забыться совсем…

Моряк отрицательно покачал головой. Он думал о той девочке.

«Зачем. Зачем она так накрасила губы, зачем он так громко и делано хохочет, зачем они звякают вилками и ножами и едят всю эту чушь, зачем он играет так вычурно и пронзительно, зачем они обсуждают веера, что интересного в веерах вообще, зачем рикша так выгибает спину и склоняет голову, лебезя перед ней, что в этой идиотской зелёной юбке, зачем эти зелёные юбки и клетчатые штаны – полгорода в них – зачем этот томный, невыносимый вечер, этот город, этот запах моря, зачем это всё, когда есть та девочка, с синяком на скуле, со вздёрнутым носом, с мальчишеской спиной, с первыми, несмелыми, ещё не знающими о себе формами под полосатым платьем, с загорелой кожей, и влажный рот, и умные насмешливые глаза, зачем они так говорят, вальяжно и грубо, зачем всё это, если где-то есть она? „Отблагодарю”? Надо было сказать: „да!” И всё».

Моряк измучился вечером, желанием, пылью, запахами, голосами, ноги ныли, он дрейфовал в аромате лип и тёплом воздухе, как фрегат со сломанным килем, с разбившимся компасом. Он то искал в бесконечных мозаиках мостовых жемчужину выпуклой линзы, выпавшей из водолазного шлема, то приближался к черте морского запаха, пока не становилось дурно, то разглядывал лица прохожих, слушал ароматы города, пытаясь найти хоть что-то знакомое.

Улица то и дело оборачивалась ею, но нет, это просто такая же чёлка, схожий фасон платья, подобные, точёные ноги, что, стремясь к её четырнадцатилетнему совершенству, влезли на каблуки.

Сквозь всё это в толпе, в сумерках и бликах иногда проступало лицо кассийца, искажённое гневом, и нож в руке, и этот мерзкий голос: «Встань».

Вот уже несколько часов моряк не знал, куда себя деть, отдаваясь во власть самому воздуху, торцам и карнизам, пешеходным потокам, шелесту тополя, последней воле июля.

Он ходил вдоль рынка, глядя, как сворачивают тенты и закрывают лавки в синеющем воздухе, а затем сильные порывы с запада, пропитанные солью и йодом, отбрасывали его в самую глубь, до Круглой площади и громады Здания, до Полуденной улицы, уже погружённой в сумрак, где слева, если оставить север за спиной, тикают тысячи механизмов в мастерской Часовщика, а справа, откуда веет солью и водорослями, уже сверкает единственная электрическая вывеска в городе над изобретательной конторой братьев Райн в виде двух, почти одинаковых автографов близнецов, похожих на сдвоенные волны, отпечатывающиеся на сетчатке моряка неестественно ярким светом.

В этом сомнамбулическом состоянии он, устав от толпы, ушёл куда-то в сторону, в смутно знакомые переулки, затем пересёк пустырь, пролез через арку, ещё одну, потом прошёл улицу наискосок и вдруг свернул в маленький дворик, что был сложен из кирпичных домов, прилегающих вплотную друг к другу. Там, в центре дворика, был фонтан с памятником бесконечности в форме восьмёрки, поставленной на попа, журчала вода, обливая мрамор, сидели какие-то люди на скамейках вокруг, но одна, с переломанной перекладиной была пуста, и моряк поспешил к ней, рухнув, растянувшись вдоль дерева, словно волна по песчаному берегу, словно последний крик чайки.

Вот так он лежал без единой мысли, слушая, как, налившийся тёмно-синим, умирает в щебете птиц, сплетении голосов, шуршании колёс и велосипедных звонках печальный, томный, душный июль.

Где-то в самом небе, на третьем или пятом этаже кирпичных домов кто-то точил ножи друг о друга, и пронзительный скрип слетал вниз сквозь открытое окно кухни.

«Как же быть? Не помню… Девочка. Нет, она совсем юна, и у меня же была какая-то жизнь до этого. Может, дочь моя? Узнала бы. Устал. Что делать… Конечно, можно взять из кладовки у Ады верёвку. В комнате, в потолке есть удобный крюк. С табурета оттолкнуться и всё. Лучше днём, когда все уйдут. Правда, похороны, тело».

Моряк услышал музыку в шипящем ореоле затёртой пластинки. Он открыл глаза и увидел у входа во двор его.

У него не было ни ужасного чёрного цилиндра, ни обрубка вместо левой руки, ни своры собак, идущей следом, как гласили о нём глупые легенды.

Но он был одет в какие-то лохмотья, взгляд его был бесцельным, слепым, голова была белой от седины, а в руках он держал древний механический граммофон.

Да, сомнений не было.

Это был он.

Слепой Шарманщик.

Шарманщик сыграет, заветное вспомнишь…

Моряк сглотнул. Все смотрели туда, где застыл слепой старик, раздумывающий, шагать ему внутрь или нет, стоял, словно пробуя воздух на вкус. Да, это он. Все это поняли.

Шарманщик – один из самых старых жителей города – ещё несколько десятилетий назад превратился в легенду. По преданию, пластинки Шарманщика носят на себе необычную музыку: они играют прошлое людей, оказавшихся рядом. И встретить этого седого, прямого, как палка, старика в лохмотьях из серой мешковины с механическим патефоном в руках — знак для каждого. Знак того, что нужно вспомнить. Эта встреча может оказаться большим счастьем.

А ещё говорят, что Шарманщик приходит ко многим за несколько минут до смерти, прокручивая перед ними всю мелодию прожитого. Впрочем, много что говорят.

Он всегда появляется неожиданно, то в самых разных местах, то начиная приходить в одни и те же.

Шарманщика нельзя встретить нарочно.

Весь город можно разделить на тех, кто верит в Шарманщика, и тех, кто не верит. И, одновременно и независимо от этой веры, на тех, кто встречал его, и даже не один раз, и на тех, кто никогда его не видел. Многие мечтают об этой встрече, многие боятся её, многие равнодушны, но одно известно точно: Шарманщик сам выбирает, куда и к кому приходить. Намеренно искать Шарманщика даже не дурной тон, а святотатство, посягательство на какие-то не понимаемые, но ощущаемые подспудно устои города, то же, что ссориться или сквернословить в полдень. Ещё большее преступление – следовать за ним после встречи.

Шарманщика нужно отпускать легко. Он существует, как солнечный удар, обморок, ливень, влюблённость, внезапный ветер, принёсший запах моря. Шарманщик случается.

Моряк смотрел на него, боясь пошевелиться, как, впрочем, и любой во дворе.

Шарманщик сыграет…

«Это мой шанс вспомнить», – думал моряк. Как, впрочем, и любой во дворе.

Пластинка Шарманщика крутилась, и можно было расслышать мелодию чужого детства, колокольчики, хрустальные нити ксилофона.

Те, кто сидел на скамейках вокруг фонтана, замерли, смолкли и смотрели только на Шарманщика. Шарманщик чувствовал это. Он стоял у входа во двор, пробуя летние сумерки на вкус.

Где-то в кронах пели птицы, наверху точили нож о нож, затем на последнем этаже рассмеялись, но названное выше было далёким, мелким, чужим. Все смотрели на него.

Шарманщик остановил пластинку. Замерли колокольчики, и кончился жёлтый сентябрь из чьего-то предыдущего прошлого. Стало особенно тихо.

Слепой Шарманщик стоял у входа во двор, молчал и смотрел вперёд невидящими глазами. За его спиной сквозь узкую горловину двора видна была вечерняя улица в созвездиях столбов и окон, кометами пролетали зажжённые фонари велосипедов, колясок, звонко смеялись прохожие. Улица была настолько ненужной, лишней, насколько может быть ненужным и лишним что-то, кроме музыки, с июля по август.

На скамейках вокруг фонтана сидели пять человек.

Шарманщик молчал.

И все: маленький тёмный гимназист лет пятнадцати, уставший от насмешек и издевательств своего ненавистного класса, но уже готовый освободиться от круговой поруки большинства; и акушерка в жёлтом плаще с лицом в отметинах горя и гордости, молодая всего несколько лет назад, но растерявшая красоту из-за гибели двух новорождённых близнецов по её вине; и худой учитель, возможно, преподающий историю в классе гимназиста, натянутый, как нерв, застёгнутый на все пуговицы, переполненный правилами и принципами, запутавшийся и уже готовый от них отказаться; а, главное, сидящий прямо напротив моряка полный лысоватый мужчина неопределённой профессии с чемоданом прошлого, человек, когда-то покинувший город, в котором был любим, покинувший, ради эфемерной удачи, бросивший любимую и внебрачного сына; и ничего не помнящий моряк (с неразборчивым женским на левом запястье), так вот, все, все понимали, что эта встреча может быть единственной в их жизни. Все понимали, что сейчас вершится их судьба.

Что Шарманщик выбирает.

И вот он тронул ручку.

Тронул тихо и нежно.

Шарманщик сыграет…

Шарманщик тронул ручку граммофона и из раструба полился июнь какого-то затёртого года, полился рядами черно-белых клавиш, растягивающихся в длинную набережную, и пока каждый, за исключением одного, понимал, что эта музыка не его и не о нём, лысоватый мужчина с чемоданом без ручки, сидящий прямо напротив моряка, задышал глубже и чаще, в такт клавишам слоновой кости, а зрачки его расширились до размеров потерянного прошлого, голубые глаза потемнели, и по покрасневшему небосводу щеки пронеслась влага. Игла, ползущая по винилу, подбиралась к его сердцу.

И, пока каждый разочарованно, но с облегчением выдыхал страх и надежду летних сумерек, музыка уже рисовала всем другой, далёкий город, и лысоватый мужчина, молодой, шёл рука об руку с ней, темноволосой, с бровями вразлёт, такой красивой в её некрасивом синем платье. Небо над морем было голубым, нежным, пели гудками корабли, а далеко впереди бежал их сын, играющий с воздушным змеем, которого ему подарил отец, и змей трепетал на ветру, на фоне немыслимых облаков. И мужчина там, и все остальные здесь, уже знали, что он больше не увидит их снова, но ни женщина, ни сын этого не ведали, потому музыка была так легка и так трагична.

Взлетало ужасное синее платье, взлетал и опадал на ветру подарок отца в крепкой маленькой кисти, а мужчина с чемоданом уже плакал, и каждый плакал о нём и, в то же время, о своём, игла плыла сквозь винил.

Пластинка затихла так же легко и невыносимо, как и началась.

Все, оглушённые тишиной, ослеплённые слезами, растерянно смотрели друг на друга, и лишь мужчина с чемоданом не смотрел ни на кого. Гул голосов только успел ворваться в тихий дворик с фонтаном, а маленький лысоватый мужчина, уже весь размякший, постаревший и разбитый, с трудом поднимался, ни на кого глядя, прижимая чемодан без ручки, уходил прочь, кинув все деньги, попавшиеся в кармане, в лоток, прикреплённый к патефону. Неясно, куда он двинулся потом, выйдя из дворика, но одно было известно доподлинно: когда он пересекал Круглую площадь, старенький чемодан с дряхлым замком раскрылся, и из него вылетела огромная стая сухих листьев, разлетевшихся на ветру.

Когда он ушёл, все ещё сидели тихо, обживаясь в новой печали, и только наверху кто-то упрямо точил ножи. Шарманщик стоял в начале двора, и рука его до сих пор лежала на рукоятке. Никто не смел проявить ту робкую надежду, которая теплилась у каждого. Никто, кроме моряка.

…он плакал особенно сильно, ведь эта история была так похожа на его неизвестные сны, и в то же время не была ими, эта грусть была так близка ему и всё же была чужой, эта ностальгия была настолько сильна, но опять не имела имени. Потому моряк, совсем постаревший и раскисший, плакал, не останавливаясь. А потом вдруг поднял красные глаза на слепого Шарманщика, и было в его взгляде столько мольбы, что всем даже стало неловко.

А Шарманщик, видимо, что-то почувствовал, и его рука снова тронула рукоятку.

 

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных