Глава 24. Смерть финансового инспектора города Полудня

Финансовый инспектор города Полудня проснулся рано утром первого августа. Вечером он завёл старинные часы в холле, так как часы, доставшие ему когда-то от отца, замерли, и он ещё не успел отнести их к мастеру-часовщику. Он специально завёл механизм в холле на час раньше, чтобы успеть сегодня всё, что не сделал вчера. Но предусмотрительность инспектора оказалась напрасной. Мария кашляла в эту ночь особенно сильно, заходясь в надсадных приступах до рассвета, инспектор спал какими-то урывками, среди снов была только одна отчётливая сцена – с Круглой площадью, кровавой печатью и гибелью самой дорогой ему женщины. Остальное время сон инспектора рвался и распадался на составные элементы, сцены и реплики, где актёры перепутали все слова и теперь пытались выкрутиться на сплошной импровизации и сюрреалистических приёмах. Сквозь невнятные сюжеты проступали очертания комнаты, шифоньера, спинки стула с висящим на ней лифом жены. Адель застал бледное утро с поличным.

Инспектор лежал в постели на дне черно-белых сумерек. Оставалось десять минут до официального взрыва, что таился в тяжёлом часовом саркофаге этажом ниже. Адель ощущал себя за скобками обычных причинно-следственных цепочек, словно приехавший по ошибке раньше и заставший курортный особняк не в сезон. Мысли его текли свободно, словно тёплый поток в сердцевине Великого Оу.

Адель лежал в темноте.

Он думал о кашле жены, рассматривая тёмный профиль в призрачном свете, и находил его таким же прекрасным, как в молодости, пока очередной приступ не заставлял её губы вытянуться по-рыбьи, а шею покрыться сетью напряжённых жил. Адель взял жену за руку, но кисть Марии выскользнула: она перевернулась на другой бок. Адель лежал в темноте. Мысли его текли свободно.

Он думал о том, что она умрёт в течение года, если они не переедут на Океанское побережье, где живёт верный Густав, где есть больница и санаторий, способный спасти её от смерти, где соли и йода в воздухе ещё больше, чем на берегу здешнего Королевского залива, и где можно купить дом, где цены не завышены в десятки раз из-за глупых законов Здания. Потом он подумал, что она так кашляла ночью из-за сильного западного ветра, который, дуя днём, стих к вечеру, и жена инспектора, ранее чувствовавшая себя совсем здоровой, теперь словно мучилась похмельем.

Потом он подумал, что его сбережений, накопленных за пятнадцать лет службы в Здании, и денег, полученных с продажи их комнаты, вряд ли хватит на сносный дом на Океанском побережье, что ему придётся мучительно увольняться, что его не будут отпускать, что всё это точно затянется больше, чем на год. И ещё он думал, что, переехав, он больше не увидит никогда прекрасную женщину со светло-русыми волосами. И это тревожило его больше всего, хотя он был не в силах себе признаться. Мысли его текли свободно.

Он подумал, о том, каково будет тому, кто сменит его на должности. Он подумал сначала, что новому человеку будет тяжело, но потом понял, что он приспособится, как и все до него. И сбор налогов опять превратится в задаривание должностного лица самыми лучшими обедами, вещами, услугами, не желаете ли вина, господин инспектор, право, лучший сорт. А иногда и просто деньгами, чтобы тот закрыл глаза на деньги гораздо большие, уходящие подводными течениями под лёгкой рябью цифр подложных деклараций и документов. Попробуйте эти сигары, они бесподобны. Что вся работа, проведённая инспектором, окажется напрасной. И даже если у него получится сделать то, к чему он так долго шёл, всё будет уже ненужным. И никакой благодарности ни от кого. Осетрина, господин инспектор, осетрина! Феерия!

«Глупо надеться на стопку листков в портфеле. Их не поменять», – подумал инспектор. Мысли его текли свободно.

А потом он вспомнил, как повесился в камере разорившийся конторщик Леон, потому что ему нечем было кормить детей и жену, и Леон с синим лицом вошёл в комнату и сел на стул, деликатно стараясь не касаться лифа Марии. А потом он вспомнил, как ударил тростью в висок и убил бросившегося на него рабочего, что потерял работу в мастерской, закрытой за долги. И этот рабочий, мокрый от предсмертного жара, встал рядом с Леоном, совсем нескромно положив грязную руку прямо на кружева на спинке стула, а инспектор вспоминал и вспоминал, и все они входили, мёртвые, разорившиеся, безмолвные, входили и смотрели на Аделя и Марию. «Ничего нельзя исправить, – думал задыхающийся Адель, пока призраки прошлого наполняли комнату. – Ничего нельзя исправить», – думал он, и сердце ему сдавливало сильнее, а они входили, и входили, один за другим, и было тесно, и нечем было дышать…

И среди входящих была Мария, с сухим желтоватым лицом после долгой болезни и похорон, и она спрашивала у Аделя: «А теперь? А теперь твои принципы важнее, чем я, важнее, чем я? Посмотри, сколько умерло и пострадало от них, посмотри Адель», – и Адель боялся, что проснётся живая Мария, и искал в толпе вошедших отца, ведь отец говорил всегда, что к смерти лучше прийти с пустыми руками, но руками чистыми, и не находил его, а находил только какого-то толстяка с прострелянными животом, а призраки входили один за другим, и Жермен, и зеленоглазый мальчик, и Сюзанна в одной туфле с мужем под руку, и мама, и Анна, господи, как душно, и Адель пытался дотянуться до тумбочки, зачем – непонятно, то ли за пустой коробкой из-под пилюль, что когда-то выписывал ему Густав, то ли за замершими часами, то ли за чем-то ещё, но никак не мог дотянуться и с каким-то ледяным спокойствием думал, что вот сейчас должны зазвонить часы, но он не поднимется с постели, а будет слушать их звон, в комнате полной воспоминаний, и умрёт ещё до последнего из шести ударов, и часы зазвонили, и финансовый инспектор города Полудня, Адель Вличкий, умер на сорок шестом году жизни, и эхо часов оседало где-то за обоями медной пылью, и только испуганная мебель застала эту некрасивую…

Инспектор встал с постели, спустился в холл и за оставшуюся минуту, не дав часам пробить шесть раз, предотвратил взрыв грядущего дня, словно освободив себя от всех его последствий. Как бы инспектор ни хотел смерти, жизнь продолжалась, несмотря на все уловки воображения.

А пятнадцать минут спустя он шёл на службу, ощущая возникшую между лёгких необъятную вседозволенность оттого, что это совсем не он, не инспектор идёт по пустынной улице, опираясь на трость, а он, он будто лежит совсем мёртвый рядом с не проснувшейся Марией. Мысли его текли свободно.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: