Две минуты до Нового года

…Мальчик ждет возле елочки чуда —

две минуты до полночи целых.

Уберите ж конфеты и блюдо

желтых сладких и розовых спелых.

Не солдатиков в яркой раскраске,

не машинку, не ключик к машинке —

мальчик ждет возле елочки сказки.

Погляжу за окошко невольно —

мне б во мрак ускользнуть и остаться.

Мне сегодня за мальчика больно,

я готов вместе с ним разрыдаться.

Но не стану, воспитанный строго,

я ведь тоже виновен немножко —

вместо чуда, в отсутствии Бога,

рад вложить безделушку в ладошку.

С любовью

…Над северной Летой

стоят рыбаки…

прощай, мое лето,

друзья и враги.

На черном причале —

как те господа —

я, полон печали,

гляжу в никуда.

Прощайте, обиды

и счастье всерьез.

До царства Аида.

До высохших слез.

До желтого моря.

До синего дна.

До краха. До горя.

По небу луна,

как теннисный шарик,

летит в облака.

Унылый кораблик

отчалил… Пока.

Новая Голландия

По чернильной глади я

проведу ладошкой.

Новая Голландия,

как тебя немножко.

Ну к гребёной матери

прозябать в отчизне —

я на белом катере

уплыву по жизни.

Ветер как от веера —

чем дыханье, тише.

«Уличка» Вермеера —

облака и крыши —

в золоченой раме.

Краха что-то вроде, не

умереть на Родине,

в милом Амстердаме.

«Носик гоголевский твой…»

Носик гоголевский твой,

Жанна, ручки, Жанна, ножки…

В нашем скверике листвой

все засыпаны дорожки —

я брожу по ним один,

ведь тебя со мною нету.

Так дотянем до седин,

Жанна, Жанночка, Жанетта —

говорю почти как Пруст,

только не пишу романы,

потому что мир мой пуст

без тебя, мой ангел Жанна.

Тяжела моя печаль,

ты ж прелестна и желанна…

Жанна, Жанна, как мне жаль,

как мне больно, Жанна, Жанна.

«Под огромною звездою…»

Под огромною звездою

сердце — под Рождество

с каждой тварью земною

ощущает родство.

С этим официантом,

что спешить показать

перстенек с бриллиантом,

не спеша подливать.

С этой дамой у стойки,

от которой готов

унаследовать стойкий

горький привкус духов.

И блуждая по скверам

с пузырем коньяка,

с этим милицанером

из чужого стиха.

«С десяток проглядев, наверное…»

С десяток проглядев, наверное,

снов вновь и вновь перенеся

такое мрачное и скверное, —

но, лучше, видимо, нельзя.

Одна улыбочка беспечная,

с ней и дотянем до седин.

Ты жив, мой мальчик? Ну конечно, я

живу, как Бог, совсем один.

Живу, разламывая целое.

Глаза открою поутру

зимой — зима такая белая,

в такую зиму я умру.

«Вот и мучаюсь в догадках…»

«Перед вами торт «Букет»

Словно солнца закат — розовый

…Прекрасен как сок берёзовый»

Надпись на торте

Вот и мучаюсь в догадках,

отломив себе кусок, —

кто Вы, кто Вы, автор сладких,

безупречных нежных строк?

Впрочем, что я, что такого —

в мире холод и война.

Ах, далёк я от Крылова,

и мораль мне не нужна.

Я бездарно, торопливо

объясняю в двух словах —

мы погибнем не от взрыва

и осколков в животах.

В этот век дремучий, страшный

открывать ли Вам секрет? —

мы умрём от строчки Вашей:

«Перед вами торт “Букет”…»

«Магом, наверное, не-человеком…»

Магом, наверное, не-человеком,

черным, весь в поисках страшной

поживы,

помню, сто раз обошел перед снегом

улицы эти пустые, чужие.

И, одурев от бесхозной любови,

скуки безумной, что связана с нею,

с нежностью дикой из капельки крови

взял да и вырастил девочку-фею.

…Как по утрам ты вставала с постельки,

в капельки света ресницы макая,

видела только минутные стрелки…

Сколько я жизни и смерти узнаю,

что мне ступили на сердце —

от ножек —

и каблучками стучат торопливо.

Самый поганый на свете художник

пусть нас напишет — все будет красиво.

«В одной гостиничке столичной…»

В одной гостиничке столичной,

завесив шторами окно,

я сам с собою, как обычно,

глотал дешевое вино.

…Всезнайки со всего Союза,

которым по хую печаль

и наша греческая муза,

приехали на фестиваль.

Тот фестиваль стихов и пенья

и разных безобразных пьес

был приурочен к Дню рождения

поэта Пушкина А.С.

Но поэтесс, быть может, лица

и, может быть, фигуры их

меня заставили закрыться

в шикарных номерах моих…

И было мне темно и грустно,

мне было скучно и светло, —

стихи, и вообще искусство,

я ненавидел всем назло.

Ко мне порою заходили,

но каждый был вполне кретин.

Что делать, Пушкина убили,

прелестниц нету, пью один.

«Долго-долго за нос водит…»

Долго-долго за нос водит,

а потом само собой

неожиданно приходит

и становится судьбой.

Неожиданно взрослеем:

в пику модникам пустым

исключительно хореем

или ямбом говорим.

Не лелеем, гоним скуку

и с надменной простотой

превращаем в бытовуху

музы лепет золотой.

Без причины не терзаем

почву белого листа,

Бродскому не подражаем —

это важная черта.

А не завтра — послезавтра

мы освоим твердый шаг,

грозный шаг ихтиозавра

в смерть, в историю, во мрак.

«…Когда примерзают к окурку…»

…Когда примерзают к окурку

знакомые с речью уста,

хочу быть похожим на урку

под пристальным взором мента.

Ни Ада, ни Рая, ни Бога —

чтоб нас прибирали к рукам,

нам так хорошо, одиноко,

так жарко и холодно нам.

В аллее вечернего парка

ты гневно сняла сапожок,

чтоб вытряхнуть снег, — как подарка,

я ждал нашей встречи, дружок.

Недоуменье

…С какою щедростью могу я поквитаться

с тем, кто мне выделил из прочих благ своих

от дикой нежности ночами просыпаться,

искать их, призрачных, не обретая их.

Игра нелепая, она без всяких правил,

снежинка легкая, далекая звезда,

письмо написано, и я его отправил

куда неведомо, неведомо куда.

Покуда ненависть сменяется любовью,

живем, скрипим еще, но вот она пришла —

как одиночество с надломленною бровью

в окошко бросится, не тронет и стекла.

А как не бросится, а как забьется в угол,

комочек маленький, трепещущий комок,

я под кровать его, я в шкаф его засунул,

он снова выскочил, дрожит и смотрит вбок.

С кем попрощаемся, кого сочтем своими?

Вот звезды, сгусточки покоя и огня…

И та, неяркая, уже имеет имя —

его не знаю я и выдумал не я.

Одной поэтессе

…Слоняясь по окраинным дворам,

я руку жал убийцам и ворам.

Я понимал на ощупь эти руки:

не раз они заламывались в муке.

Ты жаждешь денег? Славы? Ты? Поэт?

Но, извини, как будто проще нет

пути, чтоб утолить подобны страсти:

воруй, и лги, и режь, и рви на части.

…Кто в прошлой жизни нищим все раздал,

в богатстве, славе жил, а умирал

в пещере мрачной, в бедности дремучей,

тот в этой жизни — и представься случай —

(с гордыней ведь не справится душа)

ни жалости не примет, ни гроша.

Почти элегия

Под бережным прикрытием листвы

я следствию не находил причины,

прицеливаясь из рогатки в

разболтанную задницу мужчины.

Я свет и траекторию учел.

Я план отхода рассчитал толково.

Я вовсе на мужчину не был зол,

он мне не сделал ничего плохого.

А просто был прекрасный летний день,

был школьный двор в плакатах агитпропа,

кусты сирени, лиственная тень,

футболка «КРОСС» и кепка набекрень.

Как и сейчас, мне думать было лень:

была рогатка, подвернулась …

У телеэкрана

Уж мы с тобой, подруга, поотстали

от моды — я живой и не вдова ты,

убили этих, тех — не убивали,

повсюду сопляки и автоматы.

Я не могу смотреть на эти лица,

верней — могу, но не могу представить,

что этот бедный юноша-убийца

и нас убил, разрушив нашу память.

…Давай уйдем, нам Петр откроет двери,

нас пустят в Рай за жалость и за скуку…

О, если бы я мог еще поверить

во что-то неземное — дай мне руку.

«Над саквояжем в черной арке…»

Над саквояжем в черной арке

всю ночь трубил саксофонист.

Бродяга на скамейке в парке

спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом

и буду, если не умру,

в рубахе белой с синим бантом

играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца

под небом, выпитым до дна, —

спи, ни о чем не беспокойся,

есть только музыка одна.

1997, июнь, Санкт-Петербург

«Как пел пропойца под моим окном!..»

Как пел пропойца под моим окном!

Беззубый, перекрикивая птиц,

пропойца под окошком пел о том,

как много в мире тюрем и больниц.

В тюрьме херово: стражники, воры.

В больнице хорошо: врач, медсестра.

Окраинные слушали дворы

такого рода песни до утра.

Потом настал мучительный рассвет,

был голубой до боли небосвод.

И понял я: свободы в мире нет

и не было, есть пара несвобод.

Одна стремится вопреки убить,

другая воскрешает вопреки.

Мешает свет уснуть и, может быть,

во сне узнать, как звезды к нам близки.

«Зависло солнце над заводами…»

Зависло солнце над заводами,

и стали черными березы.

..Я жил тут, пользуясь свободами

на смерть, на осень и на слезы.

Спецухи, тюрьмы, общежития,

хрущевки красные, бараки,

сплошные случаи, события,

убийства, хулиганства, драки.

Пройдут по ребрам арматурою

и, выйдя из реанимаций,

до самой смерти ходят хмурые

и водку пьют в тени акаций.

Какие люди, боже праведный,

сидят на корточках в подъезде —

нет ничего на свете правильней

их пониманья дружбы, чести.

И горько в сквере облетающем

услышать вдруг скороговорку:

«Серегу-жилу со товарищи

убили в Туле, на разборке…»

«Две сотни счетчик намотает…»

Две сотни счетчик намотает, —

очнешься, выпятив губу.

Сын Человеческий не знает,

где приклонить ему главу.

Те съехали, тех дома нету,

та вышла замуж навсегда.

Хоть целый век летай по свету,

тебя не встретят никогда.

Не поцелуют, не обнимут,

не пригласят тебя к столу,

вторую стопку не придвинут,

спать не положат на полу.

Как жаль, что поздно понимаешь

ты про такие пустяки,

но наконец ты понимаешь,

что все на свете мудаки.

И остается расплатиться

и выйти заживо во тьму.

Поет магнитофон таксиста

плохую песню про тюрьму.

«Я вышел из кино, а снег уже лежит…»

Я вышел из кино, а снег уже лежит,

и бородач стоит с фанерною лопатой,

и розовый трамвай по воздуху бежит —

четырнадцатый, нет, пятый, двадцать пятый.

Однако целый мир переменился вдруг,

а я все тот же я, куда же мне податься,

я перенаберу все номера подруг,

а там давно живут другие, матерятся.

Всему виною снег, засыпавший цветы.

До дома добреду, побряцаю ключами,

по комнатам пройду — прохладны и пусты.

Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.

«Прекрасен мир и жизнь мила…»

Прекрасен мир и жизнь мила,

когда б еще водились деньги

— капуста, говоря на сленге

и зелень на окне цвела.

В Свердловске тоже можно жить:

гулять с женой в Зеленой роще.

И право, друг мой, быть бы проще

пойти в милицию служить.

«Под красивым красным флагом…»

Под красивым красным флагом

голубым июньским днём

мы идём солдатским шагом,

мальчик-девочка идём.

Мы идём. Повсюду лето.

Жизнь прекрасна. Смерти нет.

Пионер-герой с портрета

смотрит пристально вослед.

Безо всякой, впрочем, веры,

словно думая о нас:

это разве пионеры…

подведут неровен час…

Знать, слаба шеренга наша,

плохо, значит, мы идём.

Подведём, дражайший Паша,

право, Павел, подведём!

«Над головой облака Петербурга…»

О. Дозморову

Над головой облака Петербурга

Вот эта улица, вот этот дом.

В пачке осталось четыре окурка —

видишь, мой друг, я большой эконом.

Что ж, закурю, подсчитаю устало:

сколько мы сделали, сколько нам лет?

Долго еще нам идти вдоль канала,

жизни не хватит, вечности нет.

Помнишь ватагу московского хама,

читку стихов, ликованье жлобья?

Нет, нам нужнее «Прекрасная Дама»,

желчь петербургского дня.

Нет, мне нужней прикурить одиноко,

взором скользнуть по фабричной трубе,

белою ночью под окнами Блока,

друг дорогой, вспоминать о тебе!

«Молодость мне много обещала…»

Молодость мне много обещала,

было мне когда-то двадцать лет.

Это было самое начало,

я был глуп, и это не секрет.

Мне тогда хотелось быть поэтом,

но уже не очень, потому

что не заработаешь на этом

и цветов не купишь никому.

Вот и стал я горным инженером,

получил с отличием диплом.

Не ходить мне по осенним скверам,

виршей не записывать в альбом.

В голубом от дыма ресторане

слушать голубого скрипача,

денежки отсчитывать в кармане,

развернув огромные плеча.

Так не вышло из меня поэта

и уже не выйдет никогда.

Господа, что скажете на это?

Молча пьют и плачут господа.

Пьют и плачут, девок обнимают,

снова пьют и все-таки молчат,

головой тонически качают,

матом силлабически кричат.

«Молодость, свет над башкою, случайные встречи…»

Молодость, свет над башкою, случайные встречи.

Слушает море под вечер горячие речи,

чайка кричит и качается белый корабль —

этого вечера будет особенно жаль.

Купим пиджак белоснежный и белые брюки,

как в кинофильме, вразвалку подвалим к подруге,

та поразмыслит немного, но вскоре решит:

в августе этом пусть, ладно уж, будет бандит.

Все же какое прекрасное позднее лето.

О удивление: как, у вас нет пистолета?

Два мотылька прилетают на розовый свет

спички, лицо озаряющей. Кажется, нет.

Спичка плывет, с лица исчезает истома.

Нет, вы не поняли, есть пистолет, только дома.

Что ж вы не взяли? И черное море в ответ

гордо волнуется: есть у него пистолет!

Есть пистолет, черный браунинг в черном мазуте.

Браунинг? Врете! Пойдемте и не протестуйте,

в небе огромном зажглась сто вторая звезда.

Любите, Боря, поэзию? Кажется, да.

Памяти поэта

В помещении — слева и справа,

сзади, спереди — тысячи глаз

смотрят пристально так и лукаво:

как он, право, споткнется сейчас!

А споткнувшись, он станет таким же

как и мы, нехорошим таким,

был высоким, а станет чуть ниже,

и его мы охотно простим.

Но когда, и споткнувшись, он все же

будет нас избегать, вот тогда…

Вышел в улицу: Господи Боже,

никого, ничего, никогда.

Только тусклые звезды мерцают,

только яркие звезды горят:

никогда никого не прощают,

никому ничего не простят!

«Водой из реки, что разбита на сто ручьев…»

Водой из реки, что разбита на сто ручьев, в горах

умылся, осталось в руках

золото, и пошел, и была сосна

по пояс, начиналась весна,

солнце грело, облака

летели над головой дурака,

подснежник цвел — верный знак

не прилечь, так хоть сбавить шаг,

посмотреть на небо, взглянуть вокруг,

но не сбавил шаг, так и ушел сам-друг,

далеко ушел, далеко,

машинально ладони вытерев о.

Никто не ждал его нигде.

…Только золото в голубой воде,

да подснежник с облаком — одного

цвета синего — будут ждать его…

«Родился б в солнечном 20-м…»

Родился б в солнечном 20-м,

писал бы бойкие стишки

о том, как расщепляют атом

в лабораторьях мужики.

Скуластый, розовый, поджарый

всех школ почетный пионер,

из всех пожарников, пожарник,

шахтер и милиционер

меж статуй в скверике с блокнотом

и карандашиком стоял,

весь мир разыгрывал по нотам,

простым прохожим улыбал.

А не подходит к слову слово,

ну что же, так тому и быть —

пойти помучить Гумилева

и Пастернака затравить.

«В простой потёртой гимнастёрке…»

В простой потёртой гимнастёрке

идёт по улице солдат.

Вослед солдату из-за шторки

в окошко девушка глядит.

…Я многого не видел в жизни.

Но не кому-нибудь назло

я не служил своей отчизне,

а просто мне не повезло.

Меня не били по печёнкам,

не просыпался я в поту.

И не ждала меня девчонка,

Учащаяся ПТУ.

И вообще меня не ждали,

поскольку я не уезжал.

Решал двойные интегралы

и вычислял факториал.

Глядел в окно на снег и лужи,

опять на лужи и на снег.

И никому я не был нужен,

презренный штатский человек.

Но если подойдут с вопросом:

«Где ты служил?» Скажу: «Сынок!

Морфлот. Сопляк, я был матросом».

И мне поверят, видит Бог.

«…В аллее городского сада…»

…В аллее городского сада

сказала, бантик теребя:

«Я не люблю тебя, когда ты

такой, Борис». А я тебя —

увы, увы — люблю, любую.

Целую ручку на ветру.

Сорвал фиалку голубую,

поскольку завтра я умру.

«В белом поле был пепельный бал…»

«В белом поле был пепельный бал…»[33]—

вслух читал, у гостей напиваясь,

перед сном как молитву шептал,

а теперь и не вспомнить, признаюсь.

Над великой рекой постою,

где алеет закат, догорая.

Вы вошли слишком просто в мою

жизнь — играючи и умирая.

Навязали свои дневники,

письма, комплексы, ветви сирени.

За моею спиной у реки

вы толпитесь, печальные тени.

Уходите, вы слышите гул —

вроде грохота, грома, раската.

Может быть, и меня полоснул

тонким лезвием лучик заката.

Не один ещё юный кретин

вам доверит грошовое горе.

Вот и всё, я побуду один,

Александр, Иннокентий, Георгий[34].

«…Кто тебе приснился? Ежик?!..»

И. К. [35]

…Кто тебе приснился? Ежик?!

Ну-ка, ну-ка, расскажи.

Редко в сны заходят все же к

нам приятели ежи.

Чаще нас с тобою снятся

дорогие мертвецы,

безнадежные страдальцы,

палачи и подлецы.

Но скажи, на что нам это,

кроме страха и седин:

просыпаемся от бреда,

в кухне пьем валокордин.

Ежик — это милость рая,

говорю тебе всерьез,

к жаркой ручке припадая

и растроганный до слез.

Элегия («…Нам взяли ноль восьмую алкаши…»)

…Нам взяли ноль восьмую[36]алкаши —

И мы, я и приятель мой Серега,

Отведали безумия в глуши

Строительной, сбежав с урока.

Вся Родина на пачке папирос.

В наличии отсутствие стакана.

Физрук, математичка и завхоз

Ушли в туман. И вышел из тумана

Огромный ангел, крылья волоча

По щебню, в старуш а чьих ботах.

В одной его руке была праща,

В другой кастет блатной работы.

Он, прикурив, пустил кольцо

Из твердых губ и сматерился вяло.

Его асимметричное лицо

Ни гнева, ни любви не выражало.

Гудрон и мел, цемент и провода.

Трава и жесть, окурки и опилки.

Вдали зажглась зеленая звезда

И осветила детские затылки.

…Таков рассказ. Чего добавить тут?

Вот я пришел домой перед рассветом.

Вот я закончил Горный институт.

Ты пил со мной, но ты не стал поэтом.

«Давай по городу пройдем…»

Давай по городу пройдем

ночному, пьяные немножко.

Как хорошо гулять вдвоем.

Проспект засыпан белой крошкой.

…Чтоб не замерзнуть до зари,

ты ручкой носик разотри.

Стой, ничего не говори.

Я пессимист в седьмом колене:

сейчас погасят фонари —

и врассыпную наши тени,

как чертенята, стук-постук

нет-нет, как маленькие дети.

Смотри, как много их вокруг,

да мы с тобой одни на свете.

«…Дым из красных труб…»

…Дым из красных труб —

как нарисовали.

Лошадиный труп

в голубом канале.

Грустно без Л.Д.[37],

что теперь на море.

Лодка на воде,

и звезда — во взоре.

Но зато Л.А.[38] —

роковая дама,

и вполне мила,

как сказала мама.

Словно сочинил

это Достоевский.

До утра кадил

фонарями Невский.

И красив как бог

на краю могилы

Александр Блок —

умный, честный, милый.

«Поехать в августе на юг…»

Поехать в августе на юг

на десять дней, трястись в плацкарте,

играя всю дорогу в карты

с прелестной парочкой подруг.

Проститься, выйти на перрон

качаясь, сговориться с первым

о тихом домике фанерном

под тенью шелестящих крон.

Но позабыть вагонный мат,

тоску и чай за тыщу двести,

вдруг повстречавшись в том же месте,

где расставались жизнь назад.

А вечером в полупустой

шашлычной с пустотой во взоре

глядеть в окно и видеть море,

что бушевало в жизни той.

К Олегу Дозморову [39]