Осенью в старом парке

Осенью в старом парке

листик прижат к плечу.

Ах, за Твои подарки

я еще заплачу.

Это такая малость —

пятнышко на душе.

Летом еще казалось,

что заплатил уже.

Облачко на дорожке,

пар от сырой земли.

Кожаные сапожки

в синий туман ушли.

Долго стучал — как сердце —

крошечный каблучок.

Стоит лишь оглядеться,

видишь, как одинок.

И остается росчерк

веточки на ветру —

я этот мелкий почерк

в жизни не разберу.

«Так просидишь у вас весь вечер…»

Так просидишь у вас весь вечер,

а за окошко глянешь — ночь.

Ну что ж, друзья мои, до встречи,

пора идти отсюда прочь.

И два часа пешком до центра.

И выключены фонари.

А нет с собою документа,

так хоть ты что им говори.

…Но с кем бы я ни повстречался,

какая бы со мной беда,

я не кричал и не стучался

в чужие двери никогда.

Зачем, сказали б, смерть принес ты,

накапал кровью на ковры…

И надо мной мерцали звезды,

летели годы и миры.

«Утро, и город мой спит…»

Утро, и город мой спит.

Счастья и гордости полон,

нищий на свалке стоит —

глаз не отводит, глядит

на пустячок, что нашел он.

Эдак посмотрит и так —

старый и жалкий до боли.

Милый какой-то пустяк.

Странный какой-то пустяк.

Баночка, скляночка, что ли.

Жаль ему баночки, жаль.

Что ж ей на свалке пылиться.

Это ведь тоже деталь

жизни — ах, скляночки жаль,

может, на что и сгодится.

Что если вот через миг

наши исчезнут могилы,

божий разгладится лик?

Значит, пристроил, старик?

Где-то приладил, мой милый…

Новый год

Жена заснула, сын заснул —

в квартире сумрачней и тише.

Я остаюсь с собой наедине.

Вхожу на кухню и сажусь на стул.

В окошке звезды, облака и крыши.

Я расползаюсь тенью по стене.

Закуриваю, наливаю чай.

Все хорошо, и слава богу…

Вот-вот раскрою певчий рот.

А впрочем, муза, не серчай:

я музыку включу и понемногу

сойду на нет, как этот год.

Включаю тихо, чтоб не разбудить.

Скрипит игла, царапая пластинку.

И кажется, отчетливее скрип,

чем музыка, которой надо жить.

И в полусне я вижу половинку

сна: это музыка и скрип.

Жена как будто подошла в одной

рубашке, топоток сынули

откуда-то совсем издалека.

И вот уже стоят передо мной.

Любимые, я думал, вы уснули.

В окошке звезды, крыши, облака.

«Через парк по ночам я один возвращался домой…»

Через парк по ночам я один возвращался домой —

если б все описать, что дорогой случалось со мной —

скольких спас я девиц, распугал похотливых шакалов.

Сколько раз меня били подонки, ломали менты —

вырывался от них, матерился, ломился в кусты.

И от злости дрожал. И жена меня не узнавала в

этом виде. Ругалась, смеялась, но все же, заметь,

соглашалась со мною, пока не усну, посидеть.

Я, как бог, засыпал, и мне снились поля золотые.

Вот в сандалиях с лирой иду, собираю цветы… И

вдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог:

«Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок».

«Не потому ли Бога проглядели…»

Не потому ли Бога проглядели,

что не узрели Бога, между нами?

И право, никого Он в самом деле

не вылечил, не накормил хлебами.

Какой-нибудь безумец и бродяга —

до пят свисала рваная дерюга,

качалось солнце, мутное как брага,

и не было ни ангела ни друга.

А если и была какая сила,

ее изнанка — горечь и бессилье

от знанья, что конец всего — могила.

Не для того ли Бога и убили,

чтобы вина одних была громадна,

а правота других была огромна.

…Подайте сотню нищему, и ладно,

и даже двести, если вам угодно.

«Скажи мне сразу после снегопада…»

Скажи мне сразу после снегопада —

мы живы, или нас похоронили?

Нет, помолчи, мне только слов не надо

ни на земле, ни в небе, ни в могиле.

Мне дал Господь не розовое море,

не силы, чтоб с врагами поквитаться,

возможность плакать от чужого горя,

любя, чужому счастью улыбаться.

…В снежки играют мокрые солдаты —

они одни, одни на целом свете…

Как снег — чисты, как ангелы — крылаты,

ни в чем не виноваты, словно дети.

Петербург

…Распахни лазурную шкатулку —

звонкая пружинка запоет,

фея пробежит по переулку

и слезами руки обольет.

Или из тумана выйдут гномы,

утешая, будут говорить:

жизнь прекрасна, детка, ничего мы

тут уже не можем изменить.

Кружатся наивные картинки,

к облачку приколоты иглой.

Или наших жизней половинки

сшиты паутинкой дождевой…

До чего забавная вещица —

неужели правда, милый друг,

ей однажды суждено разбиться,

выпав из твоих усталых рук?

«Ах, подожди еще немножко…»

Ах, подожди еще немножко,

постой со мной, послушай, как

играет мальчик на гармошке —

дитя бараков и бродяг.

А рядом, жалкая как птаха,

стоит девчонка лет пяти.

Народ безлюб, но щедр, однако —

подходят с денежкой в горсти.

Скажи с снобизмом педагога

ты, пустомеля пустомель,

что путь мальчишки — до острога,

а место девочки — бордель.

Не год, а век, как сон, растает,

твой бедный внук сюда придет,

а этот мальчик все играет,

а эта девочка — поет.

Дом поэта

…От тех, кто умер, остается

совсем немного, ничего.

Хотя, откуда что берется:

снег, звезды, улица. Его

любили? Может, и любили.

Ценили? К сожаленью, нет.

Но к дню рождения просили

писать стихи. Он был поэт.

А как же звезды? Разве звезды?

Звезд ы?

Конечно же, звезд ы!

Когда сложить все это, просто

получим сгусток пустоты.

Но ты подумай, дом поэта.

Снег, звезды, очертанья крыш —

он из окошка видел это,

когда стоял, где ты стоишь.

«…Я часто дохожу до храма…»

…Я часто дохожу до храма,

но в помещенье не вхожу —

на позолоченного хлама

горы с слезами не гляжу.

В руке, как свечка, сигарета.

Стою минуту у ворот.

Со мною только небо это

и полупьяный нищий сброд.

…Ах, одиночество порою,

друзья, подталкивает нас

к цинизму жуткому, не скрою,

но различайте боль и фарс…

А ты, протягивая руку,

меня, дающего, прости

за жизнь, за ангелов, за скуку,

благослови и отпусти.

Я не набит деньгами туго…

Но, уронив платочек в грязь,

ещё подаст моя подруга,

с моей могилы возвратясь.

«Вдвоем с тобой, в чужой квартире…»

Вдвоем с тобой, в чужой квартире, —

чтоб не замерзнуть, включим газ.

Послушай, в этом черном мире

любой пустяк сильнее нас.

Вот эти розы на обоях,

табачный дым, кофейный чад

лишь захотят — убьют обоих,

растопчут, если захотят.

Любовники! какое слово,

великая, святая ложь.

Сентиментален? Что ж такого?

Чувствителен не в меру? Что ж!

А помнишь юность? Странным светом

озарены и день и ночь.

Закрой глаза, укройся пледом —

я не могу тебе помочь.

«Все, что взял у Тебя, до копейки верну…»

Все, что взял у Тебя, до копейки верну

и отдам Тебе прибыль свою.

Никогда, никогда не пойду на войну,

никогда никого не убью.

Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,

обнимают подружек без рук.

Не за то ли сегодня я так одинок,

что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,

на уродов Твоих не глядеть.

Или должен, как Ты, я ночами не спать,

колыбельные песни им петь?

Грустная песня

Пройди по улице пустой —

морозной, ветреной, ночной.

Закрыты бары, магазины…

Как эти дамы, господа

прекрасны. Яркие витрины.

Не бойся, загляни туда.

Не ад ли это? Высший свет

телесных[30]? Да. А впрочем, нет.

Она, как ангел, человечна.

Ладони повернула так,

как будто плачет, плачет вечно.

И смотрит милая во мрак.

О, этот тёмно-синий взор —

какая боль, какой укор.

И гордость, друг мой, и смиренье.

Поджаты тонкие уста.

Она — сплошное сожаленье.

Она — сплошная доброта.

…Прижмись небритою щекой

к стеклу холодному. Какой

морозный ветер. Переливы

созвездий чудных на снегу.

И повторяй неторопливо:

«Я тоже больше не могу…»

Зима

Каждый год наступает зима.

Двадцать раз я ее белизною

был окутан. А этой зимою

я схожу потихоньку с ума,

милый друг. Никого, ничего.

Стих родившись, уже умирает,

стиснув зубы. Но кто-то рыдает,

слышишь, жалобно так, за него.

…А когда загорится звезда —

отключив электричество в доме,

согреваю дыханьем ладони

и шепчу: «Не беда, не беда».

И гляжу, умирая, в окно

на поля безупречного снега.

Хоть бы чьи-то следы — человека

или зверя, не все ли одно.

Дом

…Все с нетерпеньем ждут кино,

живут, рожают, пьют вино.

Картофель жарят, снег идет,

летит по небу самолет.

В кладовке темной бабка спит

и на полу горшок стоит.

Уходят утром на завод.

…А завтра кто-нибудь умрет —

и все пойдут могилу рыть…

В кладовке ангел будет жить —

и станет дочь смотреть в глазок,

как ангел писает в горшок.

Тюльпан

Я не люблю твои цветочки,

вьюнки и кактусы, болван.

И у меня растет в горшочке

на подоконнике тюльпан.

Там, за окном, дымят заводы,

там умирают и живут,

идут больные пешеходы,

в ногах кораблики плывут,

там жизнь ужасна, смерть банальна,

там перегибы серых стен,

там улыбается печально

живущий вечно манекен,

там золотые самолеты

бомбят чужие города,

на облака плюют пилоты,

горит зеленая звезда.

И никого, и никого не

волнует, Господи прости,

легко ль ему на этом фоне,

такому стройному, цвести.

«…Во всем вторая походила…»

…Во всем вторая походила

на первую, а я любил

ее как первую — и в этом

я на поэта походил,

а может быть, и был поэтом.

«Когда наступит тишина…»

Когда наступит тишина,

у тишины в плену

налей себе стакан вина

и слушай тишину.

Гляди рассеянно в окно —

там улицы пусты.

Ты умер бы давным-давно,

когда б не верил ты,

что стоит пристальней взглянуть,

и все увидят ту,

что освещает верный путь,

неяркую звезду.

Что надо только слух напрячь,

и мир услышит вдруг

и скрипки жалобу, и плач

виолончели, друг.

«Над домами, домами, домами…»

Над домами, домами, домами

голубые висят облака —

вот они и останутся с нами

на века, на века, на века.

Только пар, только белое в синем

над громадами каменных плит…

Никогда, никогда мы не сгинем,

мы прочней и нежней, чем гранит.

Пусть разрушатся наши скорлупы,

геометрия жизни земной, —

оглянись, поцелуй меня в губы,

дай мне руку, останься со мной.

А когда мы друг друга покинем,

ты на крыльях своих унеси

только пар, только белое в синем,

голубое и белое в си…

«Особенно когда с работы…»

Особенно когда с работы,

идя, войдешь в какой-то сквер,

идешь и забываешь, что ты

очкарик, физик, инженер,

что жизнь скучна, а не кошмарна,

что полусвет отнюдь не мрак,

и начинаешь из Верхарна

Эмиля что-то просто так

о льдах, о холоде — губами

едва заметно шевеля,

с его заветными словами

свое мешая тра-ля-ля.

…Но это тра-ля-ля, дружище,

порой, как губы ни криви,

дороже жизни, смерти чище,

важнее веры и любви.

«Нас с тобой разбудит звон трамвая…»

Нас с тобой разбудит звон трамвая,

ты протрёшь глаза:

небеса, от края и до края

только небеса…

Будем мы обижены как дети:

снова привыкать

к пустякам, что держат нас на свете.

Жить и умирать

возвратят на землю наши души,

хоть второго дня

я, молясь, просил Его: послушай,

не буди меня.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: