Бобрищево — размышления об

Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт,

политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы,

низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВ О ЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ,

потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы:

где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы!

Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино.

О славе!

Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно,

когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство.

Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе.

Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой эполет,

стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолет

ваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули.

Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять.

Чтоб тупо не чихать от дыма.

Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино.

Но все, что мягкое, — говно.

«За стеной — дребезжанье гитары…»

За стеной — дребезжанье гитары,

льется песнь, подпевают певцу

захмелевшие здорово пары —

да и впрямь, ночь подходит к концу.

Представляю себе идиота,

оптимиста, любовника: так

отчего же не спеть, коль охота?

Вот и лупит по струнам дурак.

Эта песня, он сам ее разве

сочинил, разве слышал в кино,

ибо я ничего безобразней

этой песни не слыхивал. Но —

за окном тополиные кроны

шелестят, подпевают ему.

Лает пес. Раскричались вороны.

Воет ветер. И дальше, во тьму —

всё поют, удлиняются лица.

Побренчи же еще, побренчи.

Дребезжат самосвалы. Убийцу

повели на расстрел палачи.

Убаюкана музыкой страшной,

что ты хочешь увидеть во сне?

Ты уснула, а в комнате нашей

пустота отразилась в окне.

Смерть на цыпочках ходит за мною,

окровавленный бант теребя.

И рыдает за страшной стеною

тот, кому я оставлю тебя.

«Мои друзья не верили в меня…»

«Мои друзья не верили в меня…»

Сыны Пластполимера, Вторчермета,

у каждого из них была статья.

Я песни пел, не выставляя это

как нечто. Океан бурлил, бурлил.

Пришкандыбал татарин-участковый:

так заруби себе. Я зарубил.

Мне ведом, Боже, твой расклад херовый.

На купоросных голубых снегах,

закончившие ШРМ на тройки,

они запнулись с медью в черепах,

как первые солдаты перестройки.

А я остался, жалкий Арион,

на брег туманный вынесен волною.

Пою, пою, да петь мне не резон.

Шумит, шумит пучина подо мною.

«Досадно, но сколько ни лгу…»

Досадно, но сколько ни лгу,

пространство, где мы с тобой жили,

учились любить и любили,

никак сочинить не могу:

детали, фрагменты, куски,

сирень у чужого подъезда,

ржавеющее неуместно

железо у синей реки.

Вдали похоронный оркестр

(теперь почему-то их нету).

А может быть, главное — это

не время, не место, а жест,

когда я к тебе наклонюсь,

небольно сжимая ладони,

на плохо прописанном фоне,

моя неумелая грусть…

1998, 1999

Качели

Был двор, а во дворе качели

позвякивали и скрипели.

С качелей прыгали в листву,

что дворники собрать успели.

Качающиеся гурьбой

взлетали сами над собой.

Я помню запах листьев прелых

и запах неба голубой.

Последняя неделя лета.

На нас глядят Алена, Света.

Все прыгнули, а я не смог,

что очень плохо для поэта.

О, как досадно было, но

все в памяти освещено

каким-то жалостливым светом.

Живи, другого не дано!

«Много было всего, музыки было много…»

Много было всего, музыки было много,

а в кинокассах билеты были почти всегда.

В красном трамвае хулиган с недотрогой

ехали в никуда.

Музыки стало мало

и пассажиров, ибо трамвай — в депо.

Вот мы и вышли в осень из кинозала

и зашагали по

длинной аллее жизни. Оно про лето

было кино, про счастье, не про беду.

В последнем ряду пиво и сигарета.

Я никогда не сяду в первом ряду.

«Достаю из кармана упаковку дур-»

Достаю из кармана упаковку дур —

мана, из стакана пью дым за Ро —

мана, за своего дружбана, за ли —

мона-жигана пью настойку из сна

и тумана. Золотые картины: зеле —

неют долины, синих гор голубеют

вершины, свет с востока, восто —

ка, от порога до Бога пролетает

дорога полого. На поэзии русской

появляется узкий очень точный

узорец восточный, растворяется

прежний — безнадежный, небрежный.

Ах, моя твоя помнит, мой нежный!

«Мне холодно, читатель, мне темно…»

Мне холодно, читатель, мне темно,

но было бы темней и холодней,

не будь тебя, ведь мы с тобой — одно,

и знаю я — тебе ещё трудней,

сложней, читатель, потому — прости,

а я прощу неведомый упрёк,

что листик этот не собрал в горсти,

не разорвал, не выбросил, не сжёг.

«По родительским польтам пройдясь…»

По родительским польтам пройдясь, нашкуляв на «Памир»,

и «Памир» «для отца» покупая в газетном киоске,

я уже понимал, как затейлив и сказочен мир.

И когда бы поэты могли нарождаться в Свердловске,

я бы точно родился поэтом: завел бы тетрадь,

стал бы книжки читать, а не грушу метелить в спортзале.

Похоронные трубы не переставали играть —

постоянно в квартале над кем-то рыдали, рыдали.

Плыли дымы из труб, и летели кругом облака.

Длинноногие школьницы в школу бежали по лужам.

Описав бы все это, с «Памиром» в пальц а х на века

в черной бронзе застыть над Свердловском, да на фиг я нужен.

Ибо где те засранцы, чтоб походя салютовать, —

к горсовету спиною, глазами ко мне и рассвету?

Остается не думать, как тот генерал, а «Памир» надорвать

да исчезнуть к чертям, раскурив на ветру сигарету.

«Мы собрали все детали…»

Мы собрали все детали

механизма: тук-тук-тук.

Но печали, но печали

не убавилось, мой друг.

Преуспели, песню спели:

та-ра-ра и ла-ла-ла.

А на деле, а на деле

те же грустные дела.

Так же недруги крепчают.

Так же ангелы молчат.

Так же други умирают,

щеки Ирочки горчат.

«На окошке на фоне заката…»

На окошке на фоне заката,

дрянь какая-то желтым цвела.

В общежитии Жиркомбината

некто Н., кроме прочих, жила.

И в легчайшем подпитье являясь,

я ей всякие розы дарил.

Раздеваясь, но не разуваясь,

несмешно о смешном говорил.

Трепетала надменная бровка,

матерок с алой губки слетал.

Говорить мне об этом неловко,

но я точно стихи ей читал.

Я читал ей о жизни поэта,

четко к смерти поэта клоня.

И за это, за это, за это

эта Н. целовала меня.

Целовала меня и любила,

разливала по кружкам вино.

О печальном смешно говорила.

Михалкова ценила кино.

Выходил я один на дорогу,

чуть шатаясь, мотор тормозил.

Мимо кладбища, цирка, острога

вез меня молчаливый дебил.

И грустил я, спросив сигарету,

что, какая б любовь ни была,

я однажды сюда не приеду.

А она меня очень ждала.

«Не то чтобы втайне, но как-то…»

Не то чтобы втайне, но как-то

не очень открыто любил,

а зря, вероятно, поскольку

и мелочи не позабыл.

Штрихи, отступленья, детали

и, кажется, помню число,

и как полыхали рябины,

когда нас туда занесло.

На эту фанерную дачу,

где пили, приемник включив.

И втайне я плачу и плачу

под этот дурацкий мотив.

«Поздно, поздно! Вот — по небу прожектора…»

Поздно, поздно! Вот — по небу прожектора

загуляли, гуляет народ.

Это в клубе ночном, это фишка, играю

Словно год 43-й идет.

Будто я от тебя под бомбежкой пойду —

снег с землею взлетят позади,

и, убитый, я в серую грязь упаду…

Ты меня разбуди, разбуди.

«Не во гневе, а так, между прочим…»

Не во гневе, а так, между прочим

созерцавший средь белого дня,

когда в ватниках трое рабочих

подмолотами били меня.

И тогда не исполнивший в сквере,

где искал я забвенья в вине,

чтобы эти милиционеры

стали не наяву, а во сне —

Это ладно, всё это детали,

одного не прощу тебе, ты,

бля, молчал, когда девки бросали

и когда умирали цветы,

не мешающий спиться, разбиться,

с голым торсом спуститься во мрак,

подвернувшийся под руку птица,

не хранитель мой ангел, а так.

Наблюдаешь за мною с сомненьем,

ходишь рядом, урчишь у плеча,

клюв повесив, по лужам осенним

одинокие крылья влача.

«Мальчик-еврей принимает из книжек на веру…»

Л. Тиновской [66]

Мальчик-еврей принимает из книжек на веру

гостеприимство и русской души широту,

видит березы с осинами, ходит по скверу

и христианства на сердце лелеет мечту.

Следуя заданной логике, к буйству и пьянству

твердой рукою себя приучает, и тут:

видит березу с осиной в осеннем убранстве,

делает песню, и русские люди поют.

Что же касается мальчика, он исчезает.

А относительно пения — песня легко

то форму города некоего принимает,

то повисает над городом, как облако.

«В сырой наркологической тюрьме…»

В сырой наркологической тюрьме,

куда меня за глюки упекли,

мимо ребят, столпившихся во тьме,

дерюгу на каталке провезли

два ангела — Серега и Андрей, — не

оглянувшись, типа все в делах,

в задроченных, но белых оперениях

со штемпелями на крылах.

Из-под дерюги — пара белых ног,

и синим-синим надпись на одной

была: как мало пройдено дорог…

И только шрам кислотный на другой

ноге — все в непонятках, как всегда:

что на второй написано ноге?

В окне горела синяя звезда,

в печальном зарешеченном окне.

Стоял вопрос, как говорят, ребром

и заострялся пару-тройку раз.

Единственный один на весь дурдом

я знал на память продолженья фраз,

но я молчал, скрывался и таил,

и осторожно на сердце берег —

что человек на небо уносил

и вообще — что значит человек.

«Мы целовались тут пять лет назад…»

Мы целовались тут пять лет назад,

и пялился какой-то азиат

на нас с тобой — целующихся — тупо

и похотливо, что поделать — хам!

Прожекторы ночного дискоклуба

гуляли по зеленым облакам.

Тогда мне было восемнадцать лет,

я пьяный был, я нес изящный бред,

на фоне безупречного заката

шатался — полыхали облака —

и материл придурка азиата,

сжав кулаки в карманах пиджака.

Где ты, где азиат, где тот пиджак?

Но верю, на горе засвищет рак,

и заново былое повторится.

Я, детка, обниму тебя, и вот,

прожекторы осветят наши лица.

И снова: что ты смотришь, идиот?

А ты опять же преградишь мне путь,

ты закричишь, ты кинешься на грудь,

ты привезешь меня в свою общагу.

Смахнешь рукою крошки со стола.

Я выпью и на пять минут прилягу,

потом проснусь: ан жизнь моя прошла.

«Ты почему-то покраснела…»

Ты почему-то покраснела,

а я черемухи нарвал,

ты целоваться не умела,

но я тебя поцеловал.

Ребята в сквере водку пили,

играли в свару и буру,

крутили Токарева Вилли

и матерились на ветру.

Такой покой в волнах эфира,

ну, а пока не льется кровь,

нет ничего уместней, Ира,

чем настоящая любовь.

«Я помню всё, хоть многое забыл…»

Я помню всё, хоть многое забыл —

разболтанную школьную ватагу.

Мы к Первомаю замутили брагу,

я из канистры первым пригубил.

Я помню час, когда ногами нас

за хамство избивали демонстранты,

и музыку, и розовые банты.

Но раньше было лучше, чем сейчас.

По-доброму, с улыбкой, как во сне:

и чудом не потухла папироска,

и мы лежим на площади Свердловска,

где памятник поставят только мне.

Романс

Саше Верникову [67]

Мотив неволи и тоски —

откуда это? Осень, что ли?

Звучит и давит на виски

мотив тоски, мотив неволи.

Всегда тоскует человек,

но иногда тоскует очень,

как будто он тагильский зек,

как, ивдельский разнорабочий.

В осенний вечер, проглотив

стакан плохого алкоголя,

сидит и слушает мотив,

мотив тоски, мотив неволи.

Мотив умолкнет, схлынет мрак,

как бы конкретно ни мутило.

Но надо, чтобы на крайняк

у человека что-то было.

Есть у меня дружок Вано

и адресок его жиганский,

ширяться дурью, пить вино

в поселок покачу цыганский.

В реальный табор пить вино —

Конечно, это театрально,

и театрально, и смешно,

но упоительно-печально.

Конечно же, давным-давно,

давным-давно не те цыганы.

Я представляю все равно

гитары, песни и туманы.

И от подобных перспектив

на случай абсолютной боли

не слишком тягостен мотив,

мотив тоски, мотив неволи.

«Музыка жила во мне…»

Музыка жила во мне,

никогда не умолкала,

но особенно во сне

эта музыка играла.

Словно маленький скрипач,

скрипача того навроде,

что играет, неудач —

ник, в подземном переходе.

В переходе я иду —

руки в брюки, кепка в клетку —

и бросаю на ходу

этой музыке монетку.

Эта музыка в душе

заиграла много позже —

до нее была уже

музыка, играла тоже.

Словно спившийся трубач

похоронного набора,

что шагает мимо прач —

чечной, гаража, забора.

На гараж, молокосос,

я залез, сижу, свалиться

не боюсь, в футболке «КРОСС»,

привезенной из столицы.

«Надиктуй мне стихи о любви…»

Надиктуй мне стихи о любви,

хоть немного душой покриви,

мое сердце холодное, злое

неожиданной строчкой взорви.

Расскажи мне простые слова,

чтобы кругом пошла голова.

В мокром парке башками седыми,

улыбаясь, качает братва.

Удивляются: сколь тебе лет?

Ты, братишка, в натуре поэт.

Это все приключилось с тобою,

и цены твоей повести нет.

Улыбаюсь, уделав стакан

за удачу, и прячу в карман,

пожимаю рабочие руки,

уплываю, качаясь в туман.

Расставляю все точки на «ё».

Мне в аду полыхать за враньё,

но в раю уготовано место

вам — за веру в призванье моё.

«Я работал на драге в поселке Кытлым…»

Роме Тягунову

Я работал на драге в поселке Кытлым,

о чем позже скажу в изумительной прозе,

корешился с ушедшим в народ мафиози,

любовался с буфетчицей небом ночным.

Там тельняшку такую себе я купил,

оборзел, прокурил самокрутками пальцы.

А еще я ходил по субботам на танцы

и со всеми на равных стройбатовцев бил.

Да, наверное, все это — дым без огня

и актерство: слоняться, дышать перегаром.

Но кого ты обманешь! А значит, недаром

в приисковом поселке любили меня.

«А иногда отец мне говорил…»

А иногда отец мне говорил,

что видит про утиную охоту

сны с продолженьем: лодка и двустволка.

И озеро, где каждый островок

ему знаком. Он говорил: не видел

я озера такого наяву

прозрачного, какая там охота!

представь себе… А впрочем, что ты знаешь

про наши про охотничьи дела!

Скучая, я вставал из-за стола

и шел читать какого-нибудь Кафку,

жалеть себя и сочинять стихи

под Бродского, о том, что человек,

конечно, одиночество в квадрате,

нет, в кубе. Или нехотя звонил

замужней дуре, любящей стихи

под Бродского, а заодно меня —

какой-то экзотической любовью.

Прощай, любовь! Прошло десятилетье.

Ты подурнела, я похорошел,

и снов моих ты больше не хозяйка.

Я за отца досматриваю сны:

прозрачным этим озером блуждаю

на лодочке дюралевой с двустволкой,

любовно огибаю камыши,

чучела расставляю, маскируюсь

и жду, и не промахиваюсь, точно

стреляю, что сомнительно для сна.

Что, повторюсь, сомнительно для сна,

но это только сон и не иначе,

я понимаю это до конца.

И всякий раз, не повстречав отца,

я просыпаюсь, оттого что плачу.

«Прежде чем на тракторе разбиться…»

Прежде чем на тракторе разбиться,

застрелиться, утонуть в реке,

приходил лесник опохмелиться,

приносил мне вишни в кулаке.

С рюмкой спирта мама выходила,

менее красива, чем во сне.

Снова уходила, вишню мыла

и на блюдце приносила мне.

Потому что все меня любили,

дерева молчали до утра.

«Девочке медведя подарили», —

перед сном читала мне сестра.

Мальчику полнеба подарили,

сумрак елей, золото берез.

На заре гагару подстрелили.

И лесник три вишенки принес.

Было много утреннего света,

с крыши в руки падала вода,

это было осенью, а лето

я не вспоминаю никогда.

«Ордена и аксельбанты…»

Ордена и аксельбанты

в красном бархате лежат,

и бухие музыканты

в трубы мятые трубят.

В трубы мятые трубили,

отставного хоронили

адмирала на заре,

все рыдали во дворе.

И на похороны эти

любовался сам не свой

местный даун, дурень Петя,

восхищенный и немой.

Он поднес ладонь к виску.

Он кривил улыбкой губы.

Он смотрел на эти трубы,

слушал эту музыку.

А когда он умер тоже,

не играло ни хрена,

тишина, помилуй, Боже,

плохо, если тишина.

Кабы был постарше я,

забашлял бы девкам в морге,

прикупил бы в Военторге

я военного шмотья.

Заплатил бы, попросил бы,

занял бы, уговорил

бы, с музоном бы решил бы,

Петю, бля, похоронил.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: