Маршал, деятель правого крыла 9 страница

18-ю дивизию, которая как раз и брала Броды, и преспокойно вывезти ее к находящейся в опасности Варшаве. Оставалась только 12-я армия, о которой я уже писал, что после поражения, которое я ей нанес в апреле на полях Украины, она до конца войны не представляла собой большой военной ценности. Я рад, что у п.Серге — ева нахожу такую же оценку этой армии. За все время боев под Варшавой она не смогла сломить сопротивление не то что трех дивизий, которые тогда еще стояли против нее, но и одной нашей 7-й дивизии, прикрывавшей под Хелмом до самого конца варшавского сражения правый фланг нашего контрнаступления от Вепржа. Одно из двух: либо П.Тухачевскому в расчете на взаимодействие с южной группировкой следовало подождать ее, а может быть, и помочь ей, либо не жаловаться и не сетовать потом, когда он отважился начать решающий „поход за Вислу«без какого-либо намека на возможность эффективной помощи с юга.

Тем временем П.Тухачевский в расчете на такое взаимодействие не только решается идти вперед, но

своим приказом от 8 августа отводит свои войска значительно севернее, обходя главными силами (двумя армиями) даже Варшаву. Создается впечатление, что он избегает взаимодействия, на которое так надеется. Впрочем, в качестве помощи он получит самую северную дивизию 12-й армии (58-ю), которая подходила к Влодаве несколько южнее Бреста. Признаюсь, что как во время самой войны, так и теперь, при ее аналитическом разборе, я не могу избавиться от впечатления, что п. Тухачевский вовсе не рассчитывал на взаимодействие с югом, потому что он поставил себе такую далекую цель, как форсирование Вислы между Плоцком и Модлином*, что явствует из его приказа, с которым я смог ознакомиться только сейчас. А достижение такой глубокой цели было бессмысленно связывать и с действиями 12-й армии, робко переминающейся с ноги на ногу у Буга, и с действиями потрепанной армии Буденного, которая в течение нескольких дней после неудачи под Бродами не подавала никаких признаков жизни. Если сосредоточение советских войск под Варшавой (чего, кстати, я ожидал) отодвигало П.Тухачевского от 12-й армии на Буге более чем на 200 километров, то „поход за Вислу«в ее нижнем течении за Варшавой (чего я совсем не ждал) добавлял к этому расстоянию еще добрую сотню километров, превращая в полную иллюзию взаимодействие с оставшейся где-то далеко на востоке 12-й армией. В начале своей работы, характеризуя П.Тухачевского, я говорил, что вижу в нем тип полководца, слишком поглощенного решением только своей задачи и только своими мыслями. Этот тип я называю типом доктринера, для которого наполеоновское „realite deschoses«** просто не существует. Предполагаю, что и в этом случае пТу — хачевский спокойно оставил без внимания реальную обстановку за южным флангом своих армий и пренебрег грозящей ему опасностью. Второе забвение „realitc des choses«выражалось, как мне кажется, в недооценке противника, которого он так часто и в своем воображении, и в своей книжке „давил«, „громил«и „рассеивал«.

*Город Модлин в книге М.Тухачевского Новогеоргиевск.

**„ realite des choses«(Ф Р •) — реальность вещей.

Правда, здесь у него было немалое оправдание. Воюя до сих пор с генералом Шептицким, он дошел до Вислы относительно легко и все попытки сопротивления пресекал практически силами одной 4-й армии. Он сумел сосредоточить против нашей 1-й армии свои превосходящие силы, оставив против остальных наших войск лишь малую часть своих, как будто был совершенно уверен, что с нашей стороны не может быть никакого сюрприза. Но когда П.Тухачевский в своей работе анализирует обстановку, он впадает в странное противоречие. С одной стороны, свято веря в так часто повторяемое „раздавливание«, он утверждает, что „это была уже не та армия, с которой нам пришлось сразиться в июле того же года«, так как она была полностью деморализована. Кроме того, все наши тылы, оказывается, „были загромождены дезертирами«, а наряду с этим, в возбужденном классовыми отношениями воображении П.Тухачевского, внутри Польши везде что-то „глухо волновалось, клокотало и бурлило«. Таким противником можно было пренебречь! Однако П.Тухачевский преувеличенно и не совсем правдиво показывает неслыханно быстрый рост в этот период нашей военной мощи. При этом он добавляет, что, „несмотря на свою молодость и необученность, новые формирования были достаточно боеспособны«. Скажу опять, что такие противоречия, явно не соответствующие „realite des choses«, могут помещаться только в голове доктринера.

Результатом раздумий и размышлений п.Тухачевско — го был приказ, отданный им 8 августа. Его приводит п.Сергеев. Читатель найдет содержание этого приказа на стр. 77–78 брошюры П.Тухачевского. Нам, полякам, этот приказ был неизвестен, и мы были вынуждены лишь строить догадки, основанные на наблюдениях за действиями противника. Недооценка противника прослеживается в этом приказе особенно отчетливо. Пан Тухачевский знал, что именно в Варшаве и ее окрестностях, а сюда я включаю и Модлин, мы сосредоточили крупные силы для обороны столицы. Об этом он пишет на стр. 72 своей брошюры. Несмотря на это, П.Тухачевский направляет к Варшаве и Модлину две свои самые южные армии, а две

северные, в том числе самую сильную, 15-ю, бросает в обход Варшавы с приказом форсировать Вислу на участке между Плоцком и Модлином. Иными словами, он совершает маневр, при котором его силы, и без того слишком удаленные от 12-й армии, оставшейся на Буге, рассекаются надвое широкой водной преградой — Вислой. Надо иметь слишком слабое представление о противнике и его боеспособности, чтобы отважиться на такой опасный маневр. Задачу прикрытия этого маневра с юга могла бы выполнять так называемая Мозырская группа, в состав которой, по данным п.Сергеева, входили две дивизии. Этой группе была придана приближающаяся, но все же находящаяся еще слишком далеко 58-я дивизия из состава 12-й армии. Однако в приказе Мозырская группа не получает четкой и ясной задачи на прикрытие маневра, наоборот, П.Тухачевский приказывает ей также выдвигаться к Висле и форсировать ее в районе Демблина*.

Повторяю, об этом приказе я ничего не знал. Я только наблюдал за перемещениями советских войск, приближающихся со всех сторон к Варшаве. Но зная, какое большое влияние на исход любой войны оказывает занятие противником столицы, я предполагал, что пТу — хачевский будет стремиться сосредоточить все свои силы для прорыва нашей обороны и взятия Варшавы. Правда, я наблюдал определенные маневры конницы п.Сергеева, не приближающие ее к Варшаве, а направленные строго на запад, но приписывал это замыслу П.Тухачевского отрезать нас от моря, то есть от Гданьска, при помощи какого-то передового отряда конницы при поддержке некоторой части пехоты. В анализе П.Тухачевского такой вариант рассматривается, но, видимо, при отдании приказа он от него отказался, потому что 8 августа он предписывает северной, 4-й армии выставить в направлении на Торунь (Торн в книге М.Тухачевского. — Примлерев.) лишь небольшое прикрытие.

В отношении наших действий у П.Тухачевского есть еще одно странное недоразумение. Он утверждает, что

'Город Демблин в книге M. Т у х а ч е в с к о г о Ивангород.

мы вывезли из Восточной Галиции почти все войска, оставив там только украинские формирования Петлюры и генерала Павленко с одной кавалерийской дивизией. Правда, он сам сомневается в этом и уточняет, что кое-какие пехотные дивизии, как осколки нашей армии, там могли еще остаться. Но, одобряя в другом месте эту нашу смелость, он тем самым, как мне кажется, ищет возможность преувеличить собранные против него польские силы и одновременно обвинить своих южных коллег в том, что они не помогли ему во время разгрома под Варшавой. Тем временем дело обстояло совершенно иначе. Из нашей 6-й армии была вывезена только 18-я дивизия и небольшая часть конницы, а 12, 13-я и половина 6-й дивизии остались на месте. Кроме того, туда прибыла 5-я дивизия, сильно потрепанная в боях на севере, и я приказал направить ее во Львов для пополнения и переформирования, так как она в основном состояла из львовян и поляков — жителей Восточной Галиции. Тогда же, когда П.Тухачевский только готовил свой приказ, то есть 6 и 7 августа, против 12-й армии еще стояли мои самые лучшие дивизии — 1-я и 3-я легионеров. Такая обстановка не могла быть неизвестна П.Тухачевскому, и если он мог не заметить прибытие под Варшаву 18-й дивизии, то все остальные изменения в группировке наших войск никак не могли быть учтены в приказе от 8 августа по той простой причине, что они произошли значительно позже. Мои вступительные замечания слишком затянулись, но это оттого, что в обеих главах, посвященных подготовке к варшавской операции, у П.Тухачевского часто бывает очень трудно доискаться исторической правды, так как в них он долго и многословно сокрушается по поводу неудачной операции и приводит множество аргументов и мотивов, не связанных с его мыслями перед отданием приказа 8 августа, а вытекающих из более поздних колебаний, анализов и оценок.

По странному стечению обстоятельств приказы на варшавское сражение с обеих сторон были отданы почти одновременно: разница составила всего двое суток (наш приказ датируется 6 августа). Прежде всего хочу опро—

вергнуть бытующее утверждение, якобы эта дата была связана с созывом какого-то военного совета. Так вот, все важные решения во время войны я принимал сам, без всякого совета. Когда 2 августа я вернулся в Варшаву с юга, из Хелма, то нашел положение очень тревожным. Наша столица была в опасности, и я немедленно ощутил давление со стороны военных кругов, которые требовали немедленных действий. Все без исключения сходились в одном мнении, что именно Варшава, а не что-нибудь другое является целью операций П.Тухачевского. Все ответственные лица — и военные, и гражданские — пребывали в сильном нервном напряжении. Как всегда бывает в таких случаях, неудачи последнего месяца со всеми моральными и материальными последствиями особенно остро переживали военные. Что касается меня лично, то, будучи настроенным бороться до конца, я тем не менее, также был под сильным впечатлением неудавшейся операции по нанесению контрудара из-под Бреста и в первый момент просто не видел разумного выхода из создавшейся ситуации. Поэтому, решительно пресекая все попытки оказать на меня какое-либо давление, я объявил, что приму окончательное решение 6 августа. Уже в этом выборе даты, которую я считал счастливой, так как она была связана с моим недавним прошлым — днем выступления в 1914 году из Кракова на войну, каждый аналитик легко заметит чувство неуверенности в себе, как бы внутреннее колебание. Ведь давно прошли те времена, когда вожди имели около себя прорицателей, указывающих счастливые и роковые дни. Поэтому смею утверждать, что дата приказа не зависела от чьей-то правильной или неправильной оценки обстановки. Но из-за того, что вокруг этого решения у нас сплелся целый клубок сплетен, домыслов и легенд, которые в великом множестве можно найти также у П.Тухачевского и у п.Сергеева, я позволю себе ненадолго, просто для исторической точности, остановиться на этом вопросе, впрочем, не представляющем особой ценности для моего анализа.

По должности самыми близкими моими соратниками были в то время три человека: генерал Розвадовский,

как начальник штаба, генерал Соснковский, как военный министр, и только что прибывший из Франции генерал Вейганд, как технический советник франко-английской миссии, присланный к нам в это грозное для нас время. Мнения этих генералов об обстановке были, как всегда, чрезвычайно противоречивы. А учитывая, что обстановка была накалена, по всей видимости, и дебаты в мое отсутствие были не из приятных. Я очень смеялся, потому что двое из них, генерал Розвадовский и генерал Вейганд, разговаривали друг с другом только дипломатическими нотами, пересылаемыми из одного кабинета в другой. Примирителем и добрым духом этой вечно спорящей пары был генерал Соснковский, военный министр. Пан Тухачевский, видимо, что-то слышал об этих спорах, если говорит, что французские и польские писатели любят сравнивать сражение на Висле с операцией на Марне. Действительно, Марна упоминалась во всех разговорах очень часто, причем и генерал Вейганд, и генерал Соснковский — каждый имел свое мнение относительно Марны. Как когда-то маршал Жоффр хотел прикрыться Марной или Сеной, за которыми он мог бы перегруппировать отступавшие войска к своему левому флангу, где находилась столица, Париж, так и здесь под прикрытием Сана и Вислы готовился маневр, сильным левым флангом опирающийся на столицу Варшаву. Как там, так и здесь готовился контрудар левым флангом, из-под столицы. Генерал Розвадовский был противником этой Марны, потому что он был вообще противником всего, что говорилось в другом кабинете в здании на Сасской площади. К тому же, как своеобразный патриот Восточной Галиции, он внутренне не мог согласиться с известным, но враждебным ему призывом: „За Сан!«. Зато из него как из рога изобилия сыпались разнообразные концепции; ни на одной из них он не останавливался, меняя их чуть ли не каждый час.

Я пишу это о генерале Розвадовском не для того, чтобы его обидеть, а для того, чтобы не дать сделать из этого генерала посмешище, из генерала, который много потрудился в это тяжелое для нас время. Я назначил его своим начальником штаба не потому, что он был самым

подходящим на эту должность, а потому, что он являл собой счастливое исключение из всех тогдашних высших генералов. Он никогда не терял бодрости духа, энергии и моральной силы, он верил в нашу победу, когда многие, очень многие эту веру уже утратили, а если и работали, то через силу, надломленные морально. Все это компенсировало для меня большие недостаки генерала как начальника штаба, ибо я не знаю такого дела, над которым он мог бы высидеть хотя бы час. Поэтому я не удивлялся, что генерал Вейганд, привычный к систематичной работе в штабах, прибег к столь дипломатическим методам в их взаимоотношениях.*

Я лично редко принимал участие в дискуссиях и спорах, но наравне с другими, даже с П.Тухачевским, позволил себе историческое сравнение, которое сейчас представляется мне наиболее точным, если вообще исторические сравнения могут быть точными. Пан Тухачевский, желая более резко выразить свое негодование по поводу действий (а вернее, бездействия) южной группировки, сравнивает битву под Варшавой с поражением Самсонова в Восточной Пруссии в 1914 году. Там ген.Ренненкампф, как здесь Буденный и командующий 12-й армией, преследуя другие цели, не помог своевре^ менно Самсонову, когда маршал Гинденбург сосредоточил против него все свои силы и нанес ему сокрушительное поражение. Что касается меня, то я сравнивал „поход за Вислу«П.Тухачевского с таким же „походом за Вислу«ген.Паскевича в 1830 году. Я даже говорил, что концеп — ция и построение марша позаимствованы, видимо, из архивов польско-русской войны 30-го года. Читая работы П.Тухачевского и п.Сергеева, я не без некоторого торжества заметил, что некоторые известные мне мотивы

«Какой-то пижон в недавно изданной брошюре «Кампания 1920 года

приписывая ему нелестные оценки, которые он якобы высказывал в мой адрес, и которые якобы дискредитировали меня как верховного главно^ командующего. Эта брошюра получила острую отповедв ген.Пискора, с

которым в оперативных вопросах я работал болвше, чем с г е и. Р о з в а д о вский. Можно было бы не обращатв внимания на подобную литературу,

ген.Паскевича, который боролся с революционной Вар — шавой и в память о своих подвигах получил титул князя Варшавского, как две капли воды похожи на мотивы П.Тухачевского, который спустя почти сто лет стремился захватить нашу столицу. Пан Тухачевский, как и Паске вич, опирался своим правым флангом, то есть основными силами, на якобы нейтральные, но на самом деле враждебные нам государства. Уже с самого начала он имел от этого большую пользу, так как Литва стала ему активно помогать. С обеспокоенностью я следил за развитием этих событий, особенно когда правый фланг П.Тухачевского точно так же уперся в Восточную Пруссию. Я даже велел добыть сведения, не пользуется ли он той помощью, которую когда-то извлекал из своего положения Паскевич. Он, как и П.Тухачевский, испытывая серьезные трудности с тыловым и транспортным обеспечением, пытался заручиться помощью Пруссии в поставках войскам всего необходимого, помощью, основанной на общих интересах захватчиков Польши. Особенно меня беспокоили поставки боеприпасов, которых у П.Тухачевского могло не хватать после долгого похода от Западной Двины и Березины к Варшаве.

Исторические сравнения могут и не оправдаться, поэтому всегда остается необходимость в острых, образованных умах. Этой чертой должны обладать прежде всего военные, потому что ум свой и характер они оттачивают чаще всего на истории войн, даже давно прошедших. Поэтому исторические примеры часто являются отправной точкой в размышлениях полководцев. Но эти примеры не обладают такой силой, как различные доктрины и доктринки, и при их использовании в спорах и дискуссиях, как правило, меньше всего годится суровый окрик из-под купола Дома Инвалидов в Париже: „Mais c'est la realite des choses qui commande, messieursl«*, ибо исторические примеры редко побуждают людей, а значит и полководцев, к действию. Но уж если эта тема затронута, то в литературном поединке с П.Тухачевским я не

* M a i s c'est a realite des choses qui commande,

messieurs! (фр.) Но, господа, ато же реальность вещей, которой нельая пренебрегать!

могу не воспользоваться случаем и не сказать ему, что пример Марны представляется недостаточно обоснованным.

Естественно, я не имею в виду стратегическую ойла-^ новку и основные предпосылки этого сражения, потому что они не имеют ничего общего с нашим анализом по одной простой причине. Если ген. фон Клюк подставил французам свой правый фланг, сближаясь с соседней армией ген. Бюлова, то П.Тухачевский удалялся от своих южных соседей, подвергая опасности прежде всего свой левый фланг и опираясь правым на нейтральную, но враждебную Польше Восточную Пруссию. Сходство прослеживается скорее в психологическом подтексте приказов и действий немцев в 1914 году и П.Тухачевского в 1920 году — в недооценке и пренебрежении противни^ ком. Если П.Тухачевский направо и налево „рассеивал«, „давил«и „громил«, то генералы фон Клюк, фон Бюлов и фон Гаузен, не имея в своем лексиконе этих русских слов, ежедневно слали в Главный штаб победные донесения, в которых противник спасался бегством, избегая встречи с грозными германскими когортами. А когда в Главном штабе, наконец, поверили в разгром французской армии, разгром, существовавший только лишь в поступивших донесениях, то с их фронта сразу же сняли два корпуса для других государственных нужд, два корпуса, которых как раз и не хватило для победы на Марне. У нас же, если верить П.Тухачевскому и п.Сер — гееву, наиболее часто „рассеиваемыми«, наиболее „раздавленными«, полностью деморализованными и небоеспособными за все время отступления от Двины и Березины к Висле всегда оказывались три наши дивизии: 8, 10-я и 1-я литовско-белорусская. Но именно эти дивизии пат — хически лучше всех выдержали все тяготы отступления, и именно их контратаки не позволили противнику развить первый успех при непосредственном ударе на Варшаву.

Переходя к решению, которое я принял 6 августа, сразу же отмечу, что в дискуссиях, к которым я помимо воли прислушивался, не принимались во внимание два особо важных, на мой взгляд, фактора. Одним из них

было то, что мы должны были начать мирные переговоры. Именно под давлением того, что П.Тухачевский называет заговором международного капитала или мак — дународной буржуазии, мы должны были послать свою делегацию не куда-нибудь, а в Минск, где находился П.Тухачевский, чтобы, как милостыню, выпрашивать у него мир. Иначе как нищенством это назвать нельзя, потому что мирные переговоры мы должны были начать именно в тот момент, когда противник стоял у ворот нашей столицы и грозил уничтожить наше государственное устройство, прежде чем молвит слово о мире. Не знаю, какие чувства в отношении этого шага испытывали уважаемые участники исторической дискуссии на Сасской площади, не знаю и никогда не пытался узнать. Зато могу сказать со всей определенностью, что меня, человека, которого учили, но так и не научили покорности, именно этот момент тяготил более всего, а как верховный главнокомандующий и глава государства я обязан был позаботиться о том, чтобы наша делегация не выезжала из столицы без полной уверенности в ее безопасности. Как мы увидим ниже, это сильно сказалось на моем решении.

Вторым обстоятельством, которое не учли дискутанты и которое всегда тяжелым бременем лежит на главнокомандующих, была вопиющая необходимость реорганизации управления на случай, если бы нам удалось взять инициативу в свои руки. Еще раньше я сменил командование на севере — и ген.Шептицкого, и ген.Зыгадловича. Ген. Шептицкий был отстранен от командования фронтом, как я и намеревался, с выходом войск на Буг. Генерала Зыгадловича, командующего 1-й армией, еще раньше, при потере Гродно, заменил ген. Ромер. С удовлетворением отмечаю, что, когда этот энергичный генерал принял на себя командование, наша 1-я армия, хоть и продолжала испытывать на себе давление трех северных армий противника, сумела сделать то, что я требовал от севера, — выиграла время.

Я всегда с удовольствием вспоминаю тот момент, как однажды, изучая схему обстановки, составленную по донесениям за день, я вдруг обратил внимание на неожи—

данный и небывалый дотоле факт: при отступлении на запад 4-я армия опередила соседнюю правофланговую дивизию 1-й армии (1-ю литовско-белорусскую), да так, что та была вынуждена глубоко загнуть свой оголившийся правый фланг. Впрочем, и сам П.Тухачевский признает, что сопротивление нашей 1-й армии на рубеже Нарева было первым серьезным препятствием, которое он встретил во время своего похода к Висле. Поэтому сейчас речь уже не шла о персональных перемещениях на командных должностях — решение, которое мне предстояло принять, должно было многое изменить в организации и структуре управления, в распределении задач. Иначе идея захвата нами стратегической инициативы заранее была бы обречена на неудачу.

Эти два обстоятельства давили на меня невыносимым бременем, причем первое из них неизбежно тянуло вниз, к стратегическому абсурду, против которого восставал разум. Именно этот тяжкий груз больше всего мучил меня, когда в ночь с 5-го на 6 августа не на каком-то там совещании, а в полном одиночестве, в своем кабинете, в Бельведере, я терзался и изводил себя в поисках выхода, в поисках решения. Великий знаток души человеческой, великий психолог войны, Наполеон, говорил, что, когда ему надо принять важное военное ршение, он чувствует себя „со'шше une fille qui accouche«— как молодая женщина во время родов. Часто после этой ночи я размышлял о великой утонченности мысли Наполеона, который, презирая слабость прекрасного пола, сравнивает себя, колосса воли и гения, со слабой женщиной, мучающейся в родовых схватках. Он говорил, что в эти моменты ощущает в душе какую-то неясную тревогу. Вот и я в этой тревожной муке не мог преодолеть чувства бессмысленности предстоящего сражения, ощущения нелепой пассивности моих главных сил, собранных в Варшаве. Я считал, что контратака из Варшавы и Модлина безнадежна. Везде она ударит во фронт главных сил противника, стянутых к Варшаве, а ведь до сих пор ни наши войска, ни командиры так и не смогли справиться с его мощным натиском. Кроме того, над всей Варшавой сгустился кошмар бессилия и трусости.

Верным тому доказательством была делегация горожан, которые пришли ко мне с мольбой о мире. Варшаву я заранее обрекал на пассивную роль, на сдерживание натиска, который на нее обрушится. Но разум мой не мог примириться с пассивностью большей части моих сил. Когда вновь и вновь я возвращался к мысли об уменьшении столичного гарнизона, находящегося практически в бездействии, меня охватывал страх, а выдержит ли Варшава, не приведет ли сам факт вывода из города какой-то части собранных там войск к подрыву и без того слабых моральных сил и к потере веры в возможность обороны столицы. На примере Львова я хорошо себе представлял, что может значить крупный город, когда на подступах к нему идут бои и когда по его улицам во всех направлениях растекаются остатки ближайших тылов тех частей, которые ведут бой. В такие минуты солдат должен жить одной жизнью с городом, и каждое колебание души города в ту или другую сторону подрывает или поддерживает силы солдата. Я хорошо помнил, что большая часть моих сил, собранных в Варшаве, пришла в столицу после целого ряда поражений и неудач. Уменьшение числа войск, находящихся в городе, вывод из него хотя бы нескольких частей — это пред-^ ставлялось мне небезопасным. Так что же, десять дивизий, почти половину польской армии обрекать на пассивное бездействие? Вот вопрос, который я себе задавал. Вновь и вновь я тасовал силы, намеченные для обороны Варшавы и Модлина. Благодаря энергичным действиям, которые предпринял ген. Соснковский, сразу бросалась в глаза огромная, невиданная у нас прежде плотность артиллерии. Она приближалась к идеалу, который определил „опыт мировой войны«. Артиллерия могла вести поистине ураганный огонь — не такой, каким меня часто кормили в донесениях. И мне показалось возможным, сообразуясь со смыслом войны, смыслом тактики, хоть часть пехоты, способной двигаться и маневрировать, компенсировать огневой мощью артиллерии. Сколько раз я пытался убедить себя в том, что нельзя отдавать такие абсурдные (а для меня это было очевидным) распоряжения, столько раз я откладывал принятие реше—

ния, задавленный бременем ответственности за государство и за столицу. Я не мог заставить себя поверить ни в моральную силу армии и жителей города, ни в надежность командиров одних и других. Эти проблемы измучили меня до такой степени, что иногда по углам кабинета мне стал мерещиться кто-то хихикающий и насмехающийся надо мной за то, что в основу своего решения я кладу нелепость и глупость.

Все ходы и комбинации, которые я прикидывал, чтобы хоть как-то организовать и расставить войска в положение, удобное для проведения маневра и атаки, неизбежно оказывались более слабыми и необеспеченными, чем силы, вынужденные против моей воли вести лишь пассивную оборону. Да и откуда же было взять столько войск? Бессилие так и плевало мне в лицо, когда вновь и вновь я принимался за расчеты в надежде найти способ перехватить инициативу. В этих расчетах у меня никак не сходились концы с концами. Первое, что бросалось в глаза, — это 4-я армия, медленно отступающая от Буга. Непрерывный натиск противника выводил ее к Висле между Варшавой и Демблином. Там не было ни мостов, ни переправ. В случае сильного удара противника она могла оказаться в критическом положении вплоть до опрокидывания в Вислу. Ее нужно было сдвинуть либо к Варшаве, либо к Демблину. А может, разделить ее надвое и направить одну часть на север, а другую на юг? Если всю 4-ю армию или большую ее часть отклонить к югу, то тогда можно было бы иметь немного свободных сил, не связанных Варшавой. Но для этого необходимо было хоть как-то прикрыть и укрепить западный берег Вислы между Варшавой и Демблином, и вновь пассивная часть войск вырастала за счет сил, которые можно было бы использовать для удара. Да и моральное состояние 4-й армии внушало некоторые опасения. Правда, она отступала так же долго, как и 1-я армия, имея за собой, может, даже меньше боев, но неожиданная потеря Бреста не вселяла в меня особого оптимизма в отношении ее боевого духа.

Вторым источником сил для меня могла быть южная группировка, из которой уже была взята 18-я дивизия.

Положение на юге было лучше, чем на севере, а напряженная боевая работа и неустанная активность командиров позволяли надеяться на хорошее моральное состояние этих войск. Ситуация облегчалась тем, что Буденный теперь находился перед фронтом наших войск, поэтому его подвижная конница не могла помешать железнодорожным перевозкам и пешим маршам. Но когда я пробовал подсчитать, какие силы я могу взять с юга, то непременно приходил к выводу, что я не вправе более или менее существенно ослаблять свою южную группировку. Победа над Буденным была половинчатой, и хотя казалось, что он не в состоянии сразу же начать новое наступление, однако в случае значительного ослабления наших сил не было гарантии, что конная армия, доставившая нам столько неприятностей, не возобновит свой поход. А естественным и наиболее опасным для нас направлением ее движения было бы воссоединение с главными советскими силами, с войсками под командованием П.Тухачевского. Таким образом, все расчеты, которые я производил в ночь с 5-го на 6 августа, показывали, что я могу взять с юга, если не хочу слишком рисковать, всего-навсего два пехотных полка и еще, может, кавалерийскую бригаду. Такая немногочисленная группа вряд ли могла оказать существенное влияние на силу контрудара из-под Варшавы и укрепить боевой дух других войск. В итоге, сопоставив все данные, я приходил к одному и тому же выводу, что для контратаки можно использовать лишь три-четыре пехотные дивизии с небольшим количеством конницы. Ну и что могла дать такая контратака, если до сих пор противник успешно преодолевал сопротивление главных сил нашей армии?

Любой вариант упирался в недостаток силы, показывая всю бессмысленность борьбы или увеличивая до невероятных размеров риск, перед которым пасовала логика. Все представлялось в черном цвете, навевало безысходность и тоску. Единственным светлым пятном на моем горизонте было отсутствие в наших тылах конницы Буденного и бессилие 12-й армии, которая все никак не могла оправиться после поражения на Украине.

Реорганизация управления вырисовывалась достаточно четко. Как только большая часть войск будет собрана в Варшаве и ее предместьях, там необходимо поставить единое командование, а все имеющиеся силы разделить на две армии. Контратака, независимо от того, каким количеством сил она будет проводиться, должна управляться одним командующим. Южная группировка, которая прикрывала северную, тоже должна быть сосредоточена в одних руках. Это полностью ломало прежнюю структуру управления. Самая трудная задача выпадала на долю того, кто, будучи слабым, должен был дать силу и, вопреки здравому смыслу, решить исход сражения. Я с самого начала решил, что ни от кого из своих подчиненных не могу требовать, чтобы этот абсурд он возложил на свои плечи, и если уж я, как верховный главно^ командующий, закладываю этот абсурд в основу своего решения, то я должен взять на себя и выполнение наиболее абсурдной его части. Поэтому я утвердился в мысли, что контратакующей группой, неважно, сильной или слабой, я буду командовать лично. На эту мысль меня навело и нежелание в ходе решающей операции находиться под давлением наших мудрствующих трусов и паникеров.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: