Маршал, деятель правого крыла 8 страница

северном фланге наших армий, где-то в районе Вильно, останется группа наших войск, для которой мы не найдем окопов и проволочного прикрытия. В случае наступления противника эта группа должна была прикрыть и сам город Вильно. В то время в разговорах и дискуссиях, а также в приказах, отдаваемых из Варшавы, самым частым словом, употреблявшимся в отношении этой группы, было прилагательное „сильная«. Поэтому большой неожиданностью, притом весьма неприятной, был приказ генерала Шептицкого от 5 июля, прямо противополож — ный этой основной мысли. До 11 июля все попытки заставить генерала Шептицкого выполнить мои приказы и изменить стратегическое построение войск были безрезультатны. Здесь я хочу еще раз подчеркнуть, что, как верховный главнокомандующий, я несу свою долю ответственности. Как я выразился в одном документе, написанном под мою диктовку и хранящемся в нашем военно-историческом отделе, в данном случае моя доля ответственности состоит в том, что я оставил на посту командующего фронтом генерала Шептицкого, по своему морально-психологическому состоянию совсем непригодного для такой работы. При этом не могу не заметить, что хотя я и отношусь очень строго к той ответственности, которая по праву или не по праву возлагается на верховных главнокомандующих, тем не менее я не могу отвечать за все стратегические фокусы, которые вытворял генерал Шептицкий во время отступления после сражения 4 и 5 июля. Быть всегда сильным там, где нет боя, и слабым, где в сражении решается судьба войны, не стремиться к изменению явно неудачного стратегического построения войск — это значит, выражаясь слова — ми Наполеона, идти вопреки здравому смыслу войны и покорно исполнять волю противостоящего полководца.

Возникает естественный вопрос, можно ли было чтолибо предпринять, чтобы выполнить требование верховного главнокомандующего, который ясно указывал на окрестности Вильно, где надлежало сосредоточить сильную группировку? Я много раз задавал себе этот вопрос тогда, задаю его и сейчас, при нынешнем анализе. В качестве ответа приведу выдержку из приказа 4-й армии

от 7 июля, которая, как известно, отступала по сходящимся направлениям, уплотняясь с каждым днем марша и оказываясь во все более благоприятном стратегическом положении. Один из пунктов этого приказа гласит: „В связи с отходом 4-й армии 4-й дивизии сосредоточить свои части в районе Минска и занять фортификационные линии Минска. 31-й полк (кстати, относящийся к 10-й дивизии), находящийся двумя батальонами на фортифи — кационной линии и одним батальоном в Минске, а также 37-й полк (относящийся к 6-й дивизии), выдвигающийся из Бобруйска в направлении Минска, переходят под командование полковника Калишко, который назначается командиром оперативной группы. Задачи группы — удержать Минск до подхода тыловых частей 2-й диви — зии легионеров, после чего прикрывать дальнейший отход«. Таким образом, мы выделили целых две с половиной дивизии для прикрытия Минска — Минска, который собираемся сдать без боя. Мы даже можем позволить себе такую роскошь, когда одна дивизия прикрывает отход другой. У нас есть также полк, стоящий в бездей — ствии в Минске, но относящийся к дивизии, расположенной под Вильно. У нас есть, наконец, один самостоятельный полк, выдвигающийся также не в направлении Вильно, где главнокомандующий приказал сосредоточить сильную группировку, а в направлении все того же Минска, который через несколько дней должен быть сдан. Ко всему прочему, в Минске стоят готовые эшелоны, а железнодорожная линия на Вильно совершенно свободна, противник ей не угрожает, потому что в ближайшем до него пункте, Молодечно, 7 июля еще находится командование 7-й армии.

Половина всей этой роскоши, то есть по крайней мере одна дивизия, могла бы спокойно заменить бездействующую 10-ю дивизию генерала Желиговского, которая, как бы специально для ослабления северного фланга под Вильно, форсированным маршем была переброшена из района озера Мядзёл, где стояла рядом с 8-й дивизией; как нам известно, она была переброшена на юг, ослабляя тем самым виленскую группировку. Если же принять во внимание характерное топтание на месте 4-й армии

п.Сергеева перед „рассеянными«нами же на 100-киломе — тровом фронте двумя дивизиями, если принять во внимание, что ни 11, ни 12, ни даже 13 июля ни одна из других советских армий не могла вмешаться в сражение, если, наконец, принять во внимание, что, несмотря на явную слабость защитников Вильно, это была единственная на всем фронте генерала Шептицкого контратакующая ipjn-^ па, атака которой даже имела определенный успех, — если все это принять во внимание, то легко можно понять, что в условиях взаимопомощи и взаимовыручки, как того требовали указания и приказы верховного главнокомандующего, мы вполне могли бы одержать победу над робко топчущейся 4-й армией п.Сергеева — именно над той армией, которая в ходе последующего развития операции была решающим фактором, заставившим фронт генерала Шептицкого непрерывно отступать до самой Варшавы. Но от такой болезни, как добровольное и покорное исполнение воли противника, к сожалению, еще никто не нашел лекарства!!!

Глава VII

Два сражения, которые я проанализировал, до самой Варшавы определили судьбу операции П.Тухачевского. В первом из них, 4 и 5 июля, участвовала наша 1-я армия в полном составе, в то время как основная часть наших войск, куда входили 4-я армия и полесская группа, бездействовала и не мешала противнику одержать над нами своими превосходящими силами пусть даже половинчатую, но все-таки победу. Во втором сражении, с 11 по 14 июля, принимала участие лишь очень незначительная часть наших войск, а остальные силы фронта в бои не ввязывались. Оба эти сражения открыли путь советским войскам, но не главным силам П.Тухачевского и не его тарану, а самой северной части его войск — 4-й армии с кавалерийской группой. С этого момента все наши попытки остановить противника заканчивались так, как закончилась битва под Вильно. Пан Сергеев со своей армией и конницей, двигаясь от Вильно уже сравнительно узким коридором, систематически обходил северный фланг наших войск, выполняя роль своеобразного бокового авангарда, увлекающего за собой остальную часть советских сил. Каждый такой обход сводил на нет, как под Вильно, все попытки 1-й армии оказать сопротивление, заставляя ее отходить; за ней спешила отступить и южная, 4-я армия. Конница действовала на самом крайнем фланге советских войск, что превращало каждый наш отход практически в поражение — настолько быстро

осуществлялся захват территории. Попытки сопротивления с нашей стороны были, по сути дела, незначительными эпизодами, со стратегической точки зрения как две капли воды похожие друг на друга. Несмотря на то что П.Тухачевский уделяет достаточно много внимания различным своим комбинациям во время похода к Висле, а также на то, что и с нашей стороны было много разнообразных ходов, тем не менее я не хочу занимать здесь место их анализом, потому что все они были похожи друг на друга и в общем-то не влияли на наше стратегическое положение. Они как бы представляли собой трагическое следствие первых неудач. Учитывая то, что первая битва была — как я пытался показать — полупобедой, а вторая, под Вильно, наполовину случайной, военный историк будет всегда стремиться разгадать странную загадку, скрытую в значении таких сражений.

После открытия пути для 4-й армии и конницы войска П.Тухачевского до самой Варшавы двигались безостановочно. Среднее расстояние, проходимое за день, составляло около 20 километров, то есть почти дневной переход на марше. И это с боями! Такими темпами может гордиться и армия и ее командующий.

Полководец, у которого достаточно сил и энергии, воли и умения для подобных действий, не относится к заурядным, посредственным личностям. И, честное слово, сейчас, когда я об этом пишу, мне очень хотелось бы найти в книге П.Тухачевского вместо странных преувеличений и вульгарных выдумок описание его методов управления и способов организации этого прекрасного марша. За это ему был бы благодарен любой историк и любой военный аналитик. Значение этого марша было огромное. В одном из своих стратегических рассуждений П.Тухачевский сравнивает его с маршем германской армии на Париж. Действительно, это неустанное движение большой массы войск противника, время от времени прерываемое как бы скачками, движение, продолжающееся неделями, создает впечатление чего-то неотразимого, надвигающегося, как страшная темная туча, для которой нет преград. В этом чувствуется что-то безнадежное, надламывающее внутренние силы и отдельного человека,

и толпы. Мне вспоминаются разговоры, которые велись в то время. Один из генералов, с которым мне приходилось часто разговаривать, почти каждый свой ежедневный доклад начинал словами: „Ну и марш! Вот это марш!«В его голосе звучало и восхищение, и горечь бессилия. На военных такой марш производит впечатление какого-то ужасного калейдоскопа, в котором каждый день складывается новая ситуация с новыми географическими названиями, перемешанными с номерами полков и дивизий, с новыми расчетами времени и пространства. И хотя картинки в этом дьявольском калейдоскопе меняются медленно, но своей неотразимой монотонностью через некоторое время создают хаос и нагромождение незавершенных контрходов, невыполненных приказов и уже не соответствующих новой реальной обстановке донесений. Под впечатлением этой надвигающейся градовой тучи качалось государство, ломались характеры, размягчались сердца солдат. Влияние этого марша ощущалось везде. И если выше я упоминал о таком ее влиянии действий конницы Буденного, то нынешний непрерывный марш П.Тухачевского своим значением и влиянием превзошел все предыдущие события. Под воздействием всего происходящего у нас в Польше, кроме внешнего фронта, все более отчетливо вырисовывался фронт внутренний, который в военной истории всегда был предвестником поражения и самой главной причиной проигрыша, но не сражений, а войн. Пан Тухачевский сравнил свое продвижение к Варшаве с маршем немцев на Париж. Наверняка и там сложился внутренний фронт, фронт неизбежного осознания своего бессилия и мудрствования трусов. Но Париж, который в своей истории выдержал не одно такое испытание, — это не Варшава, только что стряхнувшая с себя грязь вековой неволи, неволи долгого торжества бессилия и трусости. Иначе говоря, наш внутренний фронт был намного сильнее, чем в Париже в 1914 году, а сопротивление распространению страха и чувства собственного бессилия — значительно слабее. Государство расшатывалось, войска откатывались назад, управление ими с каждым днем становилось все более трудным и морально все более тяжелым. Конечно, среди

этого половодья страха, апатии и бессилия были попытки как-то организовать борьбу, внести в нее элемент силы, но они не были предопределены исторически, не имели стихийной мощи и силы, были ослаблены крикливостью и организационным хаосом. Крикуны бросили абсурдный лозунг создания новой добровольческой армии, армии, в которой сразу же в организационной неразберихе стали плодиться в огромном количестве новые штабы, переполненные карьеристами и любителями легкой жизни. Мне удалось задержать развитие этого абсурда, определив основы организационной структуры только для батальонов и разрешив сформировать из самых сильных и наименее крикливых элементов одну-единственную добровольческую дивизию, которая, впрочем, до конца войны делила участь всех других дивизий.

Этот процесс разложения наших сил, процесс надло — ма нашей воли является, по моему мнению, самым большим триумфом П.Тухачевского. Этим маршем на Варшаву, в значительной степени питаемым его волей и полководческим талантом, П.Тухачевский доказал, что он значительно перерос рамки заурядности. Но, перелистывая его книжицу, я каждый раз чувствую фальшивые ноты, которыми он сознательно или неосознанно, но совершенно напрасно украшает описание этого своего марша. В подтверждение своих слов хочу указать на роман или, может быть, сказку из тысячи и одной ночи, касающуюся Гродно и Немана. Чего там только нет! Какая-то удивительно странная, неизвестная в нашей истории концентрация западнее и восточнее Гродно почти шести наших дивизий. Какое-то нагромождение тактических ходов, которых не было и в помине, и нескончаемый поток слов и еще раз слов о „пехотных массах«, „раздавливании«, о странных маневрах и контрманеврах, которые, наконец, заканчиваются „окончательным разгромом и деморализацией«белополяков. Когда читаешь такой роман, действие которого происходит в воображении П.Тухачевского — а этих романов он плодит в своем труде достаточно много, — хочется отбросить книжку прочь. Зачем столько шутовства в описании великой исторической войны!

История Гродно проста. Когда перед армией п.Сер — геева и его конницей раскрылись „виленские ворота«, а 2-я литовско-белорусская дивизия в большинстве своем была разбита в двойной войне против Советов и Литвы, конница простым движением, парой авангардных эскадронов заняла Гродно, для украшения военной жизни называемое крепостью, но крепостью только в понимании нашей и советской литературы, где с легкой руки авторов могут спокойно существовать „плацдармы«без железных дорог, фортификации без колючей проволоки, ураганный огонь из нескольких едва исправных орудий и крепости с „рассеянными«фортами, которые и сейчас может осмотреть любой желающий. Таким способом конница п.Сергеева значительно опередила левый фланг нашей 1-й армии, которая не для какого-то там сосредоточения около Гродно, а с целью совершенно прозаического занятия линии Немана и Шары параллельными путями отступала от голубой Вилии к ее серому любовнику — Неману. А на самом крайнем фланге, где уже не было 2-й литовско-белорусской дивизии, отступали 8-я и 10-я дивизии, которых „рассеивать«и „полностью разбивать«ни П.Тухачевскому, ни п.Сергееву не было никакой необходимости, потому что на своем пути от Седана в районе Германовичи — Шарковщизна в книгах обоих авторов они были „раздавлены«и „рассеяны«по крайней мере раз пять. Но несмотря на чрезмерное количество поражений, которые они потерпели в книгах п.Сергеева и П.Тухачевского, эти дивизии и на сей раз выполнили свой солдатский долг. Находясь под командованием ген.Желиговского, который все никак не мог ощутить всей массы этих публицистических поражений, и имея перед собой закрытый путь даже к Неману, обе дивизии были вынуждены этот путь себе открыть. И как когда-то 6 июля в Дуниловичах, так и теперь, через несколько недель под Гродно, генерал Желиговский и полковник Бургардт-Букацкий, командир 8-й дивизии, колебались, не проделать ли им проход к Неману через Гродно, уже занятое советской конницей. Но когда им удалось пройти около Лунной Воли, они отказались от идеи боя за

Гродно и, перейдя Неман, продолжали отступать на запад.

Такой же сказкой является и история с концентрацией наших сил западнее Гродно. Кроме нескольких батальонов, поспешно брошенных на прикрытие северного фланга на новой линии Немана и Шары, еще удалось своевременно доставить из Полесья одну бригаду 9-й дивизии, которую я направил под Гродно, в самое слабое место длинной линии фронта генерала Шептицкого. Это единственный случай усиления северного фланга этого фронта, ослабленного в пользу южной группировки.

У П.Тухачевского кроме гродненской есть немало и других сказок. Их так много, что жаль времени и сил раскрывать их все и объяснять, как обстояло дело в действительности. Но, как историк и аналитик, я не могу не быть снисходительным к П.Тухачевскому. У него в руках наверняка были различные данные, касающиеся нашей армии, которые он получил либо из показаний пленных, либо из других документов, захваченных в то время его войсками. А эти данные часто противоречили друг другу и только одно отражали верно — тот хаос в оценках обстановки и в попытках проведения контрманевров, который тогда у нас царил. Поэтому он мог брать из этого материала все, что хотел. Да и сам я, верховный главнокомандующий, в ходе моей работы над этой книгой часто нахожу неизвестные мне документы и материалы времен похода П.Тухачевского на Варшаву. Но я отнюдь не ставлю это себе в вину, потому что в то время, не поддаваясь чувству страха и бессилия, я сосредоточил все свое внимание, если речь идет о фронте генерала Шептицкого, на совершенно определенном решении и искал пути задержать поход к Висле или к Варшаве одним-единственным способом — контрнаступлением. Для пояснения своей точки зрения по этим вопросам приведу дословно запись, сделанную мной на одном историческом документе под названием „Дело ген.Шептицкого«, запись, датированную 1921 годом, когда воспоминания были значительно более свежими, чем сейчас:

Что касается всех операций на севере, — писал я тогда, — начиная с поражения на Ауте и Березине, то должен сказать, что подробное рассмотрение тех или иных решений я считал бесцельным. Я серьезно задумал — ся над идеей германских окопов и сильного левого фланга вне окопов под Вильно. Но после первых атак на 4-ю армию я перестал верить в выполнимость этого плана по следующим причинам. Выполнение этого плана со всеми вытекающими из него последствиями требовало: а) очень быстрого отступления и жертвы многим ради одного — выигрыша во времени, б) хоть немного привести в порядок войска, в) назначения новых командиров, что является необходимым для повышения морального состояния войск. Я размышлял над всем этим несколько дней и в конце концов отказался от этих мыслей по следующим причинам: 1) переполох в тылу, даже вдали от фронта, начнется немедленно, настроив панически и войска и не предвещая ничего хорошего в деятельности тыла и в функционировании железной дороги; 2) межличностные отношения в армии, особенно среди высших офицеров, были самыми плохими, какие я только знал. Поэтому крупные изменения при низком моральном состоянии, охватившем к тому времени уже всю страну, могли бы привести к организационной катастрофе, и без того всегда нависающей над моей головой; 3) душевный порыв, охвативший меня, и над которым я долго думал, — поехать самому на фронт и взять непосредственное командование на себя. С большим сожалением пришлось отказаться и от этого проекта. Главной причиной было ощущение, что моральное состояние всей страны становилось угрожающим, а панические настроения и нервное напряжение так велики, что кроме внешнего фронта важное место в моих расчетах стал занимать — со знаком минус — фронт внутренний. Я не хотел уходить от ответственности — это было бы самым легким. Тогда я посчитал, что мое место пока в Варшаве, что я должен укрепить дух народа и удержать внутренний фронт, хотя бы хорошей миной и полной уверенностью в себе. Поэтому я считал невозможным свой отъезд на длительное время. Учитывая все сказанное, с

этого момента и до августовских событий под Варшавой моим общим стратегическим замыслом было: 1) Северный фронт должен только выиграть время; 2) в стране провести энергичную подготовку резервов — я направлял их на Буг, без ввязывания в бои Северного фронта; 3) покончить с Буденным и перебросить с юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал из района Бреста. Этого основного замысла я придерживался до самого конца... «

Прошу не судить слишком строго за своеобразный стиль заметок на полях документов, главное — они точно передают мои мысли, мысли польского верховного главнокомандующего. Они появились у меня сразу же после первых боев 4 и 5 июля, но я еще сильнее утвердился в своем мнении, когда увидел всю бесплодность попыток изменить абсурдное стратегическое построение наших войск на Северном фронте. Уже после потери Вильно я пришел в своих раздумьях к твердой убежденности, что моментом смены командования на Северном фронте будет переход наших войск через Буг и Нарев. Я предполагал, что большая часть войск полесской группировки, практически не задействованная в боях при отступлении, сможет удержать Брест и его предместья и тем самым прикрыть с юга сосредоточение войск для нанесения мощного удара. Но необходимым условием этого сосредоточения было устранение такого сильного козыря противника, каким являлась конница Буденного. Пехоту неприятеля на нашем южном фронте я не особенно принимал во внимание: после разгрома советской 12-й армии на Украине она не представляла собой опасности и была, по сути дела, придатком конной армии Буденного. Несколько новых дивизий, появившихся на этом фронте, хоть одна из них и носила гордое название «железной«, быстро исчерпали все свое „железо«в боях с нашей 3-й армией генерала Рыдз-Смиглыго и утратили энергию и всякую охоту к бою. Маховиком войны на юге была конница Буденного, и, я думаю, мне не было бы трудно после устранения или, по крайней мере, нейтрализации этой конницы перебросить достаточно крупные силы с юга и сосредоточить их где-нибудь между Кове—

лем и Брестом для перехода совместно с полесской группой в контрнаступление в северном направлении.

В своих расчетах я учитывал и моральное состояние армии. Если на севере наблюдалось прогрессирующее разложение морального духа, то на юге, наоборот, была заметна как бы консолидация и крепнущее чувство уверенности в скором преодолении кризиса. Растянутый северный фронт отступал и разламывался часто из-за пустяковых причин, а войска во многих случаях отходили без боя и в беспорядке; на юге же армия демонстрировала постоянную готовность к маневру, просто рвалась в бой. А бои, даже и не приносящие победы, день за днем уменьшали и истощали главные силы противника — Буденного, силы, которые он мог пополнять с великим трудом. Без того большая и с каждым днем всевозрастающая разница в боевой мощи между нашим северным и южным фронтом наиболее отчетливо проявилась в размерах территории, отдаваемой противнику при отступлении. Действительно, если в качестве исходной даты принять 4 июля, когда начались бои на севере, а в качестве конечной — 20 июля, когда войска северного фронта вышли примерно на рубеж Немана и Шары, то цифры подтверждают правильность моей мысли. Например, в 1-й армии 10-я дивизия отступила за это время на 395 километров, а 2-я дивизия легионеров 4-й армии — на 295 километров. Эти показатели для трех южных армий — 6, 2-й и 3-й — составляют соответственно 100, 80 и 130 километров. Эти цифры очень показательны и с каждым днем, с каждым километром становились еще более показательными. Добавлю, что формирование с нашей стороны достаточно многочисленного кавалерийского корпуса в Замостье хоть и медленно, но приближалось к концу. Я выезжал туда, чтобы ускорить организационную работу и успеть своевременно использовать эту кавалерию в боях. Я предполагал, что где-то в конце июля буду готов перейти к решающим операциям. На Буг и Нарев были высланы добровольческие батальоны и пополнение для отступающих частей 1-й и 4-й армий. Примерно 25 июля я приказал сосредоточить на юге силы для удара по коннице Буденного. Главный удар

должна была нанести с севера, из района Берестечка, 2-я армия, усиленная только что сформированными кавалерийскими дивизиями. С запада ее должны были поддерживать части 6-й армии.

К сожалению, сосредоточение сил шло так медленно, а начало боя, завязавшегося в районе Берестечка, было таким неопределенным, что хоть конница Буденного и была вынуждена отступить под натиском двойной атаки, тем не менее сражение развивалось не так, чтобы можно было рассчитывать на его быстрый и решающий исход. Я не мог лично, как намеревался, прибыть в действующую армию. Мой автомобиль отказывался ехать по размякшим после дождей дорогам. И пока я, сидя в Хелме в штаб-квартире командующего фронтом генерала Рыдз-Смиглыго, с нетерпением следил за ходом боев, на севере противник уже почти занял Ломжу и быстро приближался к Бугу и Бресту. Помню, 30 июля я приказал узнать у генерала Сикорского, обороняющего Брест, на какое время я могу рассчитывать, как долго он сможет удерживать Брест и его предместья? Это было для меня очень важно, потому что я намеренно оставил на Стоходе части 3-й армии для прикрытия с востока всего района Ковеля, где намеревался сосредоточить силы для контрнаступления, если удастся покончить с Буденным. Ответ был утешительным. Генерал Сикорский рассчитывал, что он сможет продержаться в Бресте до 10 дней, то есть, несмотря на довольно медленное развитие операции по уничтожению неприятельской конницы, мне удастся ее завершить. К сожалению, предположения генерала Сикорского оказались ошибочными. Брест пал на другой день, 1 августа. Брест пал, а вместе с ним и все мои расчеты и надежды. Если раньше я был очень иронично настроен в отношении тесного увязывания процесса управления войсками с географическими названиями, геометрическими фигурами и громкими словами из области стратегии и тактики, то теперь я старался быть критичным и в отношении себя самого, часто задумываясь, а не попал ли я в такую же западню в связи с Брестом. После падения этой так называемой крепости я целые сутки выжидал, не меняя приказов,

хотя командующий 3-й армией генерал Зелинский находился в Ковеле, в районе предполагаемого сосредоточения, имея совершенно открытый северный фланг. Ко всему прочему, от занятого противником Бреста на Ко — ведь вела мощеная дорога, в два раза более короткая и удобная, чем дорога из-под Бродов и Берестечка, где находились, связанные боем, мои силы, которые я мог использовать для проведения намеченного контрнаступления. Речь шла о том, снять прикрытие с востока, растянутое вдоль линии Стохода и верхнего течения Стира, и тем самым отказаться от давно спланированного удара на север вдоль восточного берега Буга, или же продолжать осуществление своего предыдущего замысла? Падение Бреста, на который я возлагал столько надежд, было для меня как гром среди ясного неба — настолько оно было неожиданным. Но после суток колебаний и размышлений я решил отказаться от своей идеи и отдал приказ об эвакуации Ковеля и об отводе армии прикрытия к Бугу.

Глава VIII

Второго августа, вернувшись из Хелма в Варшаву, я нашел ее еще более тревожной, чем при отъезде. Дей — ствительно, последняя водная преграда, защищающая Варшаву с севера и востока — Нарев, была практически в руках противника. На следующий день пала Ломжа, и вся наша 1-я армия отступала к столице. На Буге войска нашей 4-й армии и полесской группы еще вели кровопролитные бои. Левый фланг этой армии был уже сильно загнут вдоль Буга на запад — его потеснили продвигающиеся вперед части советских 15-й и 3-й армий. Южнее по моему приказу отходили также к Бугу в направлении Хелм, Грубешов и Сокаль 3-я и часть 2-й армии. Бои с конницей Буденного затихали. Броды у Буденного мы отбили, и, несмотря на то, что в последней фазе боя наша кавалерия была слегка побита под Клекотовом, конная армия Буденного после этого боя уже не имела сил немедленно перейти к наступательным операциям. Таким образом, общая стратегическая обстановка практически не изменилась. Как и раньше, начиная с 4 июля, наш северный фланг был слабее, чем южный, и можно было предполагать, что как только п.Сергеев со своей 4-й армией одержит где-нибудь победу, сразу же начнут отступать 1-я, а за ней и 4-я армии. И тогда наш южный фланг, только что поделивший победу с Буденным, будет оставлен на произвол судьбы.

Таким образом, стратегическая обстановка складыва—

лась следующим образом. Советские войска приближались к столице Польши — Варшаве, что существенно ухудшало наше положение и давало стратегическое преимущество противнику. Этого преимущества не могло компенсировать даже то обстоятельство, что впервые за такое долгое время конная армия Буденного, наполовину разбитая, находилась перед нашим фронтом, а не как раньше — в тылу. Но, может, в наибольшей степени на изменение стратегической обстановки обеих сторон оказал влияние тот факт, что между севером и югом уже переставал существовать мощный стратегический барьер в виде Припяти, окруженной болотами. Мы, поляки, уже могли использовать все выгоды, вытекающие из отсутствия этого барьера, зато советские войска еще имели перед собой Буг, который сковывал свободу маневра силами и средствами.

И если мы перелистаем книгу П.Тухачевского, то увидим, что он стремится приписать свое поражение под Варшавой прежде всего тому обстоятельству, что он не смог объединить в едином усилии действия севера и юга. Анализу обстановки как со своей стороны, так и с нашей, польской, П.Тухачевский посвящает целые две главы. Мне трудно исправлять все его ошибки, касающиеся наших войск. Их так много, что, вопреки своему замыслу, мне пришлось бы написать слишком объемистую работу. Мне не хотелось бы корректировать выводы п.Тухачев — ского еще и потому, что обе главы несут на себе, кстати вполне понятный, отпечаток поиска своего оправдания за то поражение, которое он потерпел, продвигаясь к Висле, под Варшаву. Поэтому я остановлюсь лишь на некоторых, особенно бросающихся в глаза ошибках п.Тухачев — ского и перейду к оценке его стратегического анализа.

Как я уже говорил, главную причину своего поражения он усматривает в отсутствии взаимодействия между ним и южной частью советских войск — 12-й и 1-й конной армиями. Такие сетования мне не кажутся обоснованными. Пан Тухачевский ссылается на обещание главнокомандующего, что после прохождения Бреста, то есть линии Буга, под его командованием будут объединены все силы, действующие против Польши. Но Буг не

был перейден южной группировкой, и все попытки его форсирования южнее Бреста противник успешно отразил. Пан Сергеев, также размышлявший над этим вопросом, более откровенен: „Неудачи под Хелмом и Трубе шовом показали, что 12-я армия пройдет только там, где ее пропустит противник«. И далее: „Неудача под Бродами уже должна была навести на размышления«(стр. 102,

103, Сергеев — цит.соч.). Сетования П.Тухачевского действительно странны. Интересно, что бы он сказал, если бы, например, услышал, как жаловался Буденный на то, что в момент, когда он также предпринимал свой поход к Висле и уже подходил к Замостью, п.Тухачев — ский, тогда уже разбитый под Варшавой, ничем не помог ему в его благородных намерениях. Пан Буденный был бы так же прав, жалуясь на П.Тухачевского, как и П.Тухачевский, когда он жаловался на п.Буденного. Конница Буденного в то время была частично разбита и отходила на восток, чтобы зализывать свои раны. В отбитых у этой конницы Бродах мы, поляки, могли совершенно свободно и беспрепятственно погрузить нашу

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: