Маршал, деятель правого крыла 12 страница

9–

„Всякий порядок был окончательно нарушен, и части 16-й армии вышли в виде мизерных остатков когда-то грозных дивизий«. В примечании он добавляет: „Кое-какой порядок и боеспособность сохранили только по одной бригаде 8-й и 17-й дивизий и две бригады 27-й дивизии (из пятнадцати бригад, которые были в армии)«.

Следующую, 3-ю советскую армию в варшавском сражении постигла несчастливая судьба. Приказ п.Тухачевского бросил ее в атаку на Модлин, а своим левым флангом она помогала 16-й армии; именно поэтому ее 21-я дивизия разделила участь соседней армии. При разгроме 16-й армии 3-я отошла за Нарев и предприняла робкую попытку закрепиться на Буге. Когда ей это не удалось, она прервала взаимодействие с 15-й армией, оставив ее на произвол судьбы, и, видя поражение 16-й армии, начала поспешно уходить вдоль шоссе Вышков — Остров — Замбров. На схеме п.Сергеева мы видим ее 19-го под Вышковом, 20-го под Островом, где она даже не пытается организовать сопротивление и отходит дальше, находясь еще наравне с отступающей в районе Остроленки 15-й армией. В дальнейшем же она вообще отказывается от какого-либо взаимодействия с другими армиями, спешит выиграть время, так как наша 4-я армия уже направилась к Ломже, а 1-я повернула на запад, за Нарев. На схеме мы видим, как 22 августа, в день разгрома 16-й армии под Белостоком и 15-й — под Ломжей, никому не помогая, она спешит тремя стрелками на северо-восток в направлении Осовца и Гродно. Пан Сергеев утверждает, что 3-я армия вышла из варшавского сражения с наименьшими потерями; я также это могу подтвердить, так как месяц спустя я столкнулся с ней, когда она упорно обороняла Гродно и переправы через Неман.

15-я армия не наступала на Варшаву — она обходила ее, направляясь к Висле в ее нижнем течении за Модлином. Наши войска под Варшавой она лишь задела своими левофланговыми дивизиями. Но 17-го вечером, не дойдя до своей цели, эта армия получает приказ отступить в связи с польским контрнаступлением со стороны Вепржа. Отступила — и приняла на себя всю

тяжесть боев как раз тогда, когда уже ни одна армия не вела боевых действий. 19 августа мы видим ее сосредоточенной в районе Цеханова, Макова и Пшасныша, еще ожидающей подхода 4-й армии. Но видя полный разгром

16-й и отход 3-й, эта армия отступает. 20-го мы находим ее под Остроленкой, 22-го она в Ломже, откуда в тот же день уходит под натиском одной нашей, 15-й дивизии. Уходит поспешно, уже через Граево, касаясь тем самым границы с Восточной Пруссией. В последнем бою и в ходе дальнейшего отступления она оставила нам большое количество пленных, а немалая ее часть, измотанная и полностью потерявшая боеспособность, перешла границу с Восточной Пруссией и там позволила себя разоружить. И, наконец, 4-я армия в составе четырех дивизий и конного корпуса стекалась, как показано на схеме п.Сер — геева, отовсюду — из-под Влоцлавка, Бродницы и из-за Вкры. 22-го под Млавой она разбивает первую преграду (нашу 18-ю дивизию), 23-го под Хожелями — вторую (один полк из так называемой сибирской бригады) и, в конце концов, 25-го под Кольно, остановленная 14-й и

15-й дивизиями, переходит границу и разоружается в Восточной Пруссии.

В истории варшавского сражения обращает на себя внимание странная, неожиданная и внезапная смена ролей противоборствующих сторон. В считанные дни побежденный становится победителем, победитель — побежденным. Но когда сопоставишь какой-то странный призрак польского поражения, который неотступно владел умами и сердцами людей не только у нас в Польше, но и во всем мире, когда сопоставишь бесспорный факт упадка моральных сил в молодом Польском государстве, выразившийся в отправке мирной делегации к стопам П.Тухачевского, когда сопоставишь все это с внезапным, молниеносным поворотом событий, то волей-неволей начинаешь искать каких-то сверхъестественных причин такого стремительного изменения, такого ошеломляющего поворота. Характеризуя победоносный поход п.Тухачев — ского, я говорил, что у нас создавалось впечатление калейдоскопа, сложенного из хаоса расчетов, приказов и донесений. Этот калейдоскоп вращался, может, медлен—

но, но в нем один день был так непохож на следующий, словно в контрдансе, перемешались все фигуры: маневры дивизий и полков — с географическими фигурами. Но теперь настал мой день — день моего реванша и моего триумфа!

Не жалкий контрданс, а бешеный галоп играла музыка войны! Не день пролетал за днем, а час за часом! Калейдоскоп, раскрученный в такт бешеного галопа, не позволял никому из советских командующих задержаться хоть на одной фигуре. Они молниеносно рассыпались, подставляя ошеломленному взгляду новые фигуры и новые ситуации, которые превосходили все ожидания, разрушали все планы и замыслы. Не знаю, отдавали ли себе отчет мои подчиненные в этом галопе событий, что же все-таки происходит. Устремленные на запад — наверняка нет! Они еще пребывали во временах контрданса, причем замедленного. Зато я всегда с удоволь — ствием вспоминаю, как, переводя калейдоскоп в такт бешеного галопа и непрерывно себя контролируя, я каждый раз с наслаждением констатировал, что остаюсь трезвым и хладнокровным военачальником, не теряющим голову от побед и не впадающим в панику от поражений. И когда Варшава очнулась наконец после долгого страха и начала праздновать и торжествовать, я в Седльцах продолжал войну и сразу после взятия Ломжи 23 августа составил план дальнейших операций. Прежде всего я изменил вынужденное направление фронта, северное — на простое и естественное, восточное. Я перераспределил войска по новым армиям, как победитель даруя прощение за хаос и неразбериху, царившие в управлении ими в период неудач и поражений.

Глава IX

Государство, которому служил П.Тухачевский, назна — чило его на столь высокий пост в армейской иерархии, что в своей деятельности он не мог не учитывать того, что является прерогативой высших звеньев управления во время войны, ибо полководец, находясь на верхней ступеньке этой лестницы, не имеет права, да и не может ограничиваться лишь решением технических задач, связанных с боевой деятельностью армии. Он должен четко представлять себе возможности, которыми обладают его подчиненные для выполнения поставленных перед ними задач, а также постоянно учитывать силы и боеспособность как своего государства, так и государства, с которым он ведет войну. Без этого высшее управление неизбежно становится слабым и неэффективным, и такого полководца легко сбить со строго военных анализов и оценок, подбросив в его работу элементы и данные, заимствованные из совсем ему чуждой, но постоянно над ним довлеющей области. Такой областью являются — воспользуюсь уже употребленным мной определением внутренние фронты обоих воюющих государств. Сила и направленность внутреннего фронта по отношению к ведущейся войне иногда значат много больше, нежели сила и боеспособность самой армии. Поэтому я не удивляюсь, что П.Тухачевский посвятил целую главу анализу именно этой области, тесно связанной с военным искусством. Принимая во внимание, что во время этой войны

я занимал еще более высокую ступень, чем п.Тухачев — ский, ибо я не только командовал всей польской армией, но был одновременно и главой государства, я должен был учитывать все те же факторы. И сейчас, когда я пишу об этой войне, мне хотелось бы также в отдельной главе коротко сопоставить оба способа ведения такого учета и проследить их влияние на ход и исход войны.

Пан Тухачевский вел свои войска к Висле и за Вислу во имя и ради насаждения при помощи силы того, что он называет революцией. В соответствии с этим он выбрал и название главы — „Революция извне«. Но цель войны, очерченная такими словами, уже сама по себе ясно показывает, что внутренняя революция у нас не существовала, если ее нужно было принести извне на острие штыков. Во всяком случае, не подлежит сомнению тот факт (и П.Тухачевский это подтверждает), что Советская Россия вела с нами войну под лозунгом навязывания нам, полякам, своего, то есть советского строя и такую цель она назвала „революцией извне«. То, что Советы преследовали в войне именно такую цель, мне было хорошо известно с самого начала, поэтому я сразу же хочу отметить, что лично я воевал за то, чтобы эта революция извне не была принесена к нам на советских штыках. Война между Польшей и Советами началась еще в 1918 году; это был год, когда мы только два последних месяца начали жить самостоятельной жизнью. До этого времени, как известно, мы были вынуждены жить — тоже за счет штыков, уважаемый п.Тухачев — ский! — жизнью не польской, не устроенной самими поляками, а жизнью чужой, связанной с тремя государствами: Россией, Германией и Австрией. Это захватни^ ческое рабство продолжалось до конца 1918 года, более 120 лет. Более века при помощи штыков Польшу одаривали благами чужой и поэтому горячо ненавистной жизни. И только в начале зимы 1918 года после более чем вековой неволи для нее наступила весна свободной жизни. И хоть эта весна в нашей истории была кратковременной, хоть цветы, которые весна дарит людям, не закрыли разноцветным покрывалом плесень и замшелость векового рабства, тем не менее эта весна была

достаточно дружной, чтобы наполнить силой огромные массы людей, не желающих еще раз попробовать, что такое штык П.Тухачевского, несущий на своем острие гибель нашей собственной жизни, а взамен — все равно, плохую или хорошую, главное — насильственную жизнь в неволе. Как глава Польского государства и верховный главнокомандующий его вооруженными силами, я до сих пор испытываю чувство огромной гордости за то, что был выразителем интересов тех, кто провозгласил в Польше весну и защитил ее своей грудью.

Уже в 1918 году, независимо ни от кого, я поставил себе ясную цель в войне с Советами. Я решил приложить все силы к тому, чтобы сорвать любые попытки вновь навязать нам чужую, не самими поляками устроенную жизнь, причем сделать это как можно дальше от мест, где зарождалась и крепла новая жизнь. В 1919 году я эту задачу выполнил. Большевистские происки были сорваны так далеко, что Советы уже не могли препятствовать нам в возрождении нашей собственной жизни, хорошей или плохой — сейчас речь не об этом. Большое пространство, которым я отделился от „революции извне«, имело в военном отношении и негативные стороны. При известном легкомыслии нашего народа, при, к сожалению, медленном и часто неумелом строительстве новой жизни были забыты законы, управляющие народом в военное время. Войну не видели вблизи, войну не принимали всерьез. Итак, намеченную цель я достиг в 1919 году. Но можно поставить вопрос, а не ошибся ли П.Тухачевский в своих расчетах? Ведь когда под влия — нием его побед над нами у нас замерло построение новой жизни, когда он уже протянул руку к нашей столице — Варшаве, когда, наконец, штыки сделали свое дело, советская революция так и осталась на острие штыков, не встретив внутреннего отклика в Польше. А ведь все расчеты П.Тухачевского и его государства основывались на том, что штыки принесут только идею, что они помогут подняться силам советской революции внутри страны, в которую они пришли.

И вот П.Тухачевский пытается словами, фразами, всем своим стилем сделать то, чего он не смог сделать в

1920 году штыком и насилием. Легко противопоставлять слова словам, предоставив читателю возможность отдать свое сердце тому, чьи слова ему больше нравятся. Для примера я попробую это сделать. Итак, мы у п.Тухачев — ского — „бело-поляки«. Может, у кого-то из читателей это и вызовет радостное сердцебиение — я на это не обижаюсь, ведь в гербе нашего государства — орел белого цвета, имеющий, как любой орел, кривой клюв и острые когти; в кампании П.Тухачевского 1920 года он расправил свои могучие крылья и сумел противостоять двуглавому уродцу, хоть тот и выкрасился в красный цвет. Пусть мы будем „бело-поляками«, если наш орел белый. У него от природы одна голова, а когти достаточно остры, чтобы побеждать уродцев и защищать свое гнездо. Правда, мы еще и „панская Польша«. Мне это очень напоминает детство, когда я с отвращением отбрасывал прочь книги такого известного русского автора, как Илловайский. Там тоже учили детей, какими великими щедротами одаривали „панскую Польшу«московские цари, какие великие заслуги они имеют перед Богом, человечеством, а значит, и перед Польшей; а эта, „мятежная«, в каждом поколении отмечает весну своей жизни кровавым восстанием — „панская Польша«!! Это мне напоминает хороший анекдот, как один русский „радикал«говорил, что Польша настолько проникнута „панской культурой«и мерзским „панским«образом мышления, что там даже к Богу обращаются на „Пан«, а обычный туфель называют „пан-туфель«*. В своих расчетах п.Тухачев — ский совсем не учитывает того, что, когда он совершал свой „поход за Вислу«, у нас в Сейме самой сильной партией была партия крестьянская, которая тоже обращалась к Богу на „Пан«, а туфли называла не иначе как „пан-туфли«. Именно тогда, когда П.Тухачевский стучал в ворота нашей столицы, во главе правительства, защищавшего Польшу, стояли представители и крестьян, и рабочих — пп. Витое и Дашинский. Но если, как я уже говорил, нет лекарства для полководца, который, сломленный морально, поддается воле противника, то на свете

•panlofel (польск.) — туфель.

еще не найдено лекарство и для головы и глаз доктринера. Пан Тухачевский этих фактов не видит и не хочет их понимать. Realite des choses для него не существует. Не существует и во многих других случаях, когда он говорит о нас.

Так, например, на стр. 29 он пишет: «Еще до начала нашего наступления вся Белоруссия, находившаяся под гнетом польских помещиков и белопольских армий, бурлила и клокотала крестьянскими восстаниями«. Честное слово, головы доктринеров великолепны! Пан Тухачевский не хочет видеть, что в течение всей войны, которую Советы вели с нами, в ближнем, а еще больше в глубоком тылу фронта, повернутого против нас, другие советские войска и другие собратья П.Тухачевского не занимались ничем другим, как только с трудом подавляли те или иные восстания против Советов! Да и большая часть армии П.Тухачевского начала войну с нами только после того, как подавила различные восстания где-то в глубине Советской России. В Польше ничего подобного не было. И войска, если только они были собраны, свободно могли быть направлены для борьбы с тем, кто стоит перед фронтом, а не с тем, кто находится за ним! За всю войну только в нескольких местах я был вынужден послать небольшие отряды, да и то не для боя, а для проведения массовых обысков и изъятия оружия, которым мне можно было угрожать. Помню, как одному высокому представителю одного из западных государств, который привык больше верить „цареславскому историку«Илловайскому, чем мне, и который, как и П.Тухачевский, ожидал, что что-то должно „бурлить«и „клокотать«, я показывал, как в моем тылу железные дороги и телеграфы работают без всякой охраны. Может, П.Тухачевский усмотрит в этом, как и в других местах, недоразвитие „революции«, и наоборот, в восстаниях, с которыми сам боролся в тылу своего фронта, — излишек контрреволюции. В полководческой стратегии и расчетах эти слова ничего не меняют. Факты говорят, что в своих расчетах П.Тухачевский ошибся, у меня же не было ошибки ни в сердце, ни в мыслях. Пан Тухачевский говорит, что у него еще есть „характерный

блестящий пример классового укомплектования«в виде 30 000 мобилизованных, которые влились в его армии, идущие за Вислу. Если бы так и было, хотя в начале книги мы видели, как П.Тухачевский стыдливо не вкпкг^ чил это «пополнение«в таблицы своих сил, то две наши так называемые литовско-белорусские дивизии в общей сложности дали такое же число добровольцев, воевав^ ших против советских армий. И опять, для стратегии и военного искусства неважно, как назвать эти цифры, потому что в худшем для меня случае они свидетельствуют о равных для обеих сторон возможностях пополнять свои войска. Что касается меня, то в достижении своей цели — оставить между Варшавой и Советами возможно более широкое пространство — я действовал как чело-^ век, знающий театр войны как свои пять пальцев; каждый здесь принимал меня за своего, а не за чужого, и разговаривал со мной на вполне понятном мне языке. И я хорошо видел, что подавляющее большинство населения относилось к Советам и их господству с глубоким недоверием, а часто и с явной неприязнью, видя в них — обоснованно или необоснованно, это также для стратегии неважно, — разгул невыносимого террора, который излучил название еврейского. Поэтому в течение всей войны я не чувствовал беспокойства за свой тыл, что там может вспыхнуть какое-то восстание.

Что же касается Польши 1920 года, которую п.Туха — чевский описывает так, что никто из прошедших эту войну ее бы не узнал, то отвечая ему, приведу отрывок из одного моего письма, написанного под Варшавой. Работая ночью с 19 на 20 августа в Седльцах, я сопо-^ ставил все данные о состоянии войск и населения. На основе такого анализа я несколько изменил свой приказ от 18-го, а о задачах, стоящих перед правительством, написал военному министру ген. Соснковскому: «То, что здесь творится, трудно себе даже представить. Ни по одной дороге нельзя проехать спокойно — столько здесь шляется по окрестностям разбитых и рассеянных, но также и организованных отрядов с пушками и пулеметами. Пока что с ними справляется местное население и тыловые органы различных наших дивизий, которые,

однако, должны идти дальше, за своими дивизиями; после их ухода остается такая ужасающая пустота, что если бы не вооружившиеся крестьяне, то завтра или послезавтра окрестности Седлец, наверное, были бы во власти разбитых и рассеянных нами большевиков, а я с отрядами вооруженных жителей сидел бы в укрепленных городах. Передайте это Скульскому (министру внугрен — них дел) и скажите ему, что прошло уже три дня, как мы заняли Седльцы, а я до сих пор не вижу здесь не только никакой гражданской власти, но даже ни одного вооруженного полицейского«. Такое положение главы Польского государства, который чувствует себя спокойно и безопасно, когда в городе нет никакой полиции, а вокруг противника, хоть и разбитого, больше, чем подчиненных ему войск, дает наглядную картину того, как относилась Польша 1920 года к советским благодетельствам, принесенным на штыках П.Тухачевского. И если п.Тухачев — ский предпочитает резолюции „массовых митингов«в Белостоке, то я, признаюсь, — свое положение в Седльцах.

Пан Сергеев более правдив, чем П.Тухачевский. На стр. 82 он пишет по этому поводу совсем другое. Вот его слова: „Расчеты на взрыв польской революции могли приниматься всерьез только в политических канцеляриях, и то достаточно удаленных от фронта. В войсках мало в это верили и, видимо, попытка формирования польской Красной Армии в Белостоке была достаточным доказа — тельством того, что источники нашей информации слишком оптимистически смотрели на положение дел в Польше«. Это высказывание п.Сергеева показывает, что все иллюзии Советов моментально улетучились, как только их войска столкнулись с realite des choses. Впрочем, П.Тухачевский в то время не был одинок в своих заблуждениях. Многие иностранцы, впервые посетившие Польшу и склонные, как и П.Тухачевский, больше верить школьным историкам Илловайским, чем realite des choses, в разговорах со мной часто задавали вопрос, не опасаюсь ли я, глава государства, распространения русской революции у нас в стране? И неизменно они получали от меня один ответ: если человечеству на роду

написано пройти через русский эксперимент, в чем я сильно сомневаюсь, то мы, поляки, будем последними, кто на это пойдет. И всегда добавлял, что мы слишком близкие соседи с Россией, чтобы последовать ее примеру.

Весь набор громких фраз, которыми пользуется пТу — хачевский, мне давно и хорошо известен. Не один год своей жизни я посвятил социалистическому движению и боюсь, что П.Тухачевского еще на свете не было, когда литература с употребляемыми им словами и выражениями уже лежала на моем столе. Все его фразы заимствованы из трудов великого ученого и мыслителя — Карла Маркса. И хотя я никогда не был сторонником того, что называют материалистическим пониманием истории и что всегда кладут в основу всего суесловия марксистов, я всегда отличал величие трудов самого Маркса от вульгаризации его неизменно глубоких идей и мыслей. А когда я вижу П.Тухачевского, который вслед за князем варшавским Паскевичем стучит в ворота Варшавы, повторяя заклинания, почерпнутые у Маркса, не могу не ответить ему названием известной у нас в Польше брошюры другого великого теоретика социализма — Либкнехта — „Soll Europa kosakisch werden?«*.

Не касаясь образа мышления П.Тухачевского о нас, поляках, а учитывая только результаты его работы в высшем звене военного управления, следует отметить, что он ошибся, рассчитывая найти для себя в Польше во время войны какую-то существенную поддержку. Несомненно, это заблуждение оказало влияние на его методы управления, оно же подсказало ему аргументы и мотивы в пользу „похода за Вислу«. Объективный анализ показывает, что он плохо учел соотношение сил своего государства и государства противника, и за эту ошибку пришлось расплачиваться и ему, и его войскам.

В заключение главы я хочу внести ясность в один вопрос политического свойства. Пан Тухачевский, как, впрочем, и п.Сергеев, во всех моих действиях усматривает какую-то подчиненность многим, хотя очень неопределенным и расплывчатым покровителям. Их немало. Это

* S о 11 Europa kosakisch werden? (нем.) — Должна ли Европа стать

и Антанта, это и объединение капиталистов всего мира, это и заговор империалистов, это, наконец, штаб Антанты, а точнее, французский штаб. В этом П.Тухачевский на удивление похож на некоторых моих подчиненных и соотечественников, которые все наши поражения приписывают мне, а все победы — либо себе, либо — если знают, что им никто не поверит, — французам. Конечно, такая болезнь — видеть не то, что есть, а то, что хочется, — трудноизлечима, поэтому не с целью убедить тех, кто так высоко мнит о себе, а ради исторической правды скажу: во главе польских войск, как верховный главнокомандующий армии, созданной из ничего, я встал сам, без чьего-либо разрешения и покровительства, ибо главой Польского государства меня единогласно избрал самостоятельный и независимый сейм; сейчас ни для кого не секрет, что оба эти события произошли не с благое — ловения, а, напротив, вопреки воле того, что в те времена называли Антантой. Впрочем, я не вижу в этом ничего постыдного ни для себя, ни для Антанты. В политическом плане я всегда оставался на стороне тех, кто в период нашей, к сожалению, недолгой весны новой жизни собственной грудью защищал возрождающуюся Польшу, бережно извлекающую из трясины рабства крупицы своего независимого существования. Зная, как это труд — но, я все свои усилия и мысли сосредоточил на одной этой цели, в то время как Антанта — и это тоже не секрет — больше была занята поисками решения русской проблемы, чем урегулированием тем или иным образом польских вопросов. В военных делах я тем более не был склонен с кем-либо советоваться. Вот и ген.Генри, представлявший в Польше военные интересы Франции (я о нем вспоминаю с большой теплотой), если и имел какие-то иллюзии на этот счет, то они у него быстро рассеялись. Впрочем, это и неудивительно, и не думаю, что обижу кого-нибудь, если повторю очень умную мысль другого представителя той же Антанты и того же французского штаба, генерала Вейганда, которую тот высказал как раз во время варшавского кризиса. Так вот, устав от борьбы с нашим внутренним бессилием, с пораженцами, которые в самую ответственную и опасную

годину стремились к покорности и, следуя чьей-то указке, уже собрались посылать в Минск, в штаб-квартиру пТу — хачевского мирную делегацию, я хотел снять с себя в этот момент половину ответственности и предложил ген. Вейганду разделить со мной управление нашей армии. Он ответил отказом. Он очень умно заметил, что управ — лять армией, так внезапно сформированной, как у нас, не зная ни ее боеспособности, ни ее командиров, ни, наконец, того, чего можно требовать от войск, — эта задача для него слишком трудная и невыполнимая. Поэтому он ограничивался лишь высказыванием теоретических суждений и воздерживался, по крайней мере в отношении меня, от каких-либо попыток повлиять на мои решения. И если в качестве основы варшавского сражения я выбрал совершенно абсурдный, как считаю, принцип, выделив для пассивной обороны три четверти армии, а для атаки — одну четверть, то этот абсурд лежит только на моей совести, и ни на чьей другой.

Глава X

Война — это искусство. Искусство создает шедевры, а шедевром военного искусства всегда является победа. Поиск путей к победе — это работа каждого полководца, а победа — это результат такой работы, результат напряжения ума, нервов и воли. Действия войск, которыми управляет полководец, являются своего рода материализацией того, что он накануне продумал, пережил, проанализировал.

Пан Тухачевский, без сомнения, был неординарным военачальником. В предпринятом походе за Вислу он стремился претворить в жизнь все, о чем задолго до этого думал и размышлял, стремился материализовать всю предшествующую походу работу своего ума, своей души. Он одерживал победы — это бесспорно. И он должен был анализировать пути и методы, которыми добивался побед, обогащая тем самым и войска, которыми он управлял, и государство, которое представлял на войне.

С нашей, польской стороны эту войну вел я. Хорошо представляя себе характер работы полководца во время войны, я знал, что и противоположной, советской стороне в этот период было так же нелегко, как и мне. Поэтому временами, как говорилось в предисловии, я с отвращением отбрасывал книгу П.Тухачевского, книгу, в которой он в злобных выражениях пытается сделать то, чего не смог добиться в реальной жизни, — уничтожить своего

противника, книгу, полную исторической фальши, книгу, вызывавшую у меня отвратительное чувство, словно кто-то грязными руками публицистики прикоснулся к великому и чистому делу военной истории. И в эти минуты меня поддерживала единственная мысль, что на примере П.Тухачевского я могу показать ту огромную работу, которую проделывает полководец, управляя войсками в столь необычных условиях.

Пан Тухачевский, как полководец, добивался побед. Но полководец отнюдь не обязан объяснять, как он этого достиг. В его обязанность не входит облекать свои действия в форму теоретических рассуждений, теоретических выводов, во что-то, напоминающее доктрину. Французская поговорка „k critique est aisée mais l'art est difficile!«* совершенно ясно указывает, кто создает ше-^ девры, а кто занимается формулированием доктрин и теории искусства. Не каждый полководец, выигравший большую войну, поддавался соблазну облечь свою работу по управлению войсками в мантию теории, в мантию целостной доктрины. Но почти каждый, работая над своим шедевром — победой, пытался впоследствии хотя бы в общих чертах показать методы своей работы, проследить развитие своей мысли, которую он реализовал в бою, в действиях живой человеческой силы подчиненных ему войск.

Попробовал это сделать и П.Тухачевский, и, повторяю, несколько страничек, которые он посвятил именно этой области, являются, на мой взгляд, украшением его лекций, украшением, примирившим меня с работой, за которую я сначала взялся без особого на то желания.

Предпринимая свой поход за Вислу, П.Тухачевский находился за много сотен километров от объекта своих притязаний, от цели, которую сам себе определил. И прежде чем преодолеть с войсками это пространство шириною в пол-Европы, он прошел его в своих мыслях. Пол-Европы — нешуточное дело! В своей книжке он описывает методы управления войсками, методы работы полководца, сформировавшиеся у него еще до того, как

*La critique est aisce mais l'art est difficile! (фр) — Критиковать

легко, а делать — трудно!

они были применены на поле боя. Он говорит, что „при современных широких фронтах... скопление таранных масс является неминуемым следствием характера современной войны«. Иными словами, в условиях прохождения войсками больших расстояний он ищет способ восполнять их силы путем создания, как он выражается, таранных масс, которые, будучи оперативным резервом в руках главнокомандующего, должны успеть всюду, где приостанавливается развитие операции. Этим резервом он намеревается сломить сопротивление противника везде, где оно будет оказано. Это единственный способ, утверждает П.Тухачевский, позволяющий проводить глубокие операции в условиях растянутых фронтов и больших расстояний.

Я не хочу подробно анализировать эти выводы пТу — хачевского. Признаюсь, мне было очень приятно читать их, ибо в них не прослеживается доктринерская слепота автора. В них чувствуется работа ума, взвешивающего аргументы за и против, ищущего выход из огромного напряжения мозга и нервов. К этим аргументам я могу добавить множество новых, заимствованных из моего собственного опыта, — видимо, и сам П.Тухачевский согласится, что не исчерпал здесь все имеющиеся возможности. Сейчас же я хочу только проследить действие того, что он называет таранной массой, в течение всего похода от Березины и Западной Двины до Вислы. Хочу понять, где и в какой степени материализовалась эта мысль П.Тухачевского в реальности, в бою, в действиях войск. Итак, 4 июля начинается бой на „извилистом ручейке«— Ауте. Построение войск П.Тухачевского мне представляется четким, хорошо продуманным и смелым. На фронте протяженностью 100 километров он сосредо — точил три свои армии, чтобы разбить стоящую здесь нашу ко армию. Против крупных польских сил на Березине и в Полесье он выделил небольшое количество войск, стремясь добиться перевеса там, где он хотел решить исход сражения. Но тарана я там не вижу. Просматривая организацию войск П.Тухачевского, я предполагал, что таран сосредоточен в наиболее оснащенной 15-й армии. Однако ее боевое построение при

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: