Исполнители и слушатели

На следующий день, когда они вошли, как обычно, в кабинет, Учитель сказал:

– Я хочу тебе сюрприз сделать.

– Какой сюрприз?

– Давай заглянем в этот шкаф.

Учитель открыл створку дверей, и Сергей увидел большое количество аккуратно разложенных магнитофонных кассет и вертикально стоящих виниловых пластинок в бумажных пакетах.

– Вот это да, – сказал Сергей, – Учитель, вы, наверное, начали собирать свою фонотеку ещё в молодые годы?

– Ты угадал. Но дело в том, что для таких носителей промышленность уже перестала выпускать аппараты для проигрывания.

– Мои знакомые из-за этого выбросили свои старые носители на свалку. Но там были шлягеры прошлого века.

– Нет, я не могу это выбросить. Вот, смотри. Например, на этой кассете запись открытого урока для студентов Владимира Софроницкого, на этой – Генриха Нейгауза. Вот на этой пластинке Александр Скрябин играет свои произведения, а на этих играют композиторы Прокофьев, Барток, Сен-Санс, Рахманинов, Метнер, Шостакович… Кроме того, много выдающихся исполнителей, певцов…

– Потрясающе, – сказал Сергей, – но что вы собираетесь с этим богатством делать?

– Мне удалось в достаточно приличном виде сохранить аппаратуру. Я объездил все радиорынки. Там торгуют не только всякие дельцы, но и настоящие профессионалы, бывшие инженеры радиоэлектронных предприятий. Вот у них я купил новые запчасти для магнитофона. А для моей японской "вертушки" пластинок мне удалось через гарантийную мастерскую выписать из Японии запасную проигрывающую головку.

– Но ведь и сами носители постепенно выходят из строя.

– Вот именно. Поэтому я научился переводить аналоговые носители в цифровые. Через специальную программу в компьютере. Ставлю пластинку на вертушку, подключаю к компьютеру и на выходе получаю музыкальный файл.

– А как же качество звука, нужна ведь хорошая компьютерная звуковая карта?

– Правильно мыслишь, Серёжа, так сказать, инженерно – уважительно сказал Учитель, – чувствуется, что по образованию ты технарь. Так вот, появились за последние годы звуковые карты[40] и программы, которые не только прекрасно оцифровывают, но и чистят звук от помех. Теперь ты понял, что я хочу тебе поручить?

– Понял, ещё как понял, – обрадовался Сергей, – вы это здорово придумали. Очень хочется заняться чем-то полезным. И музыку буду слушать, и оцифровкой заниматься.

Когда они уселись в кресла, Сергей спросил:

– Вы сейчас называли имена и фамилии… Я не всё знаю. Может начнём с них?

– А кто именно?

– Вот вы про открытые уроки говорили…

– Я назвал Софроницкого и Нейгауза. Первый – больше пианист, чем педагог, хотя и преподавал в консерватории, а второй – знаменитый педагог, создавший свою школу и талантливый пианист.

– А кто вам больше нравится?

– Ты задал трудный вопрос, но в данном случае я, конечно же, выше ставлю Нейгауза. И не потому, что считаю его лучше как исполнителя.

– Тогда почему?

– Для меня один талантливый педагог стоит многих великих исполнителей. Обучение исполнительству – очень тонкая, хрупкая и деликатная вещь. Иногда одно неверное решение или даже слово – и молодое дарование может сломаться как нежный саженец. Талантливый педагог – это садовник. Только он знает как вырастить цветущий сад. Только он чувствует, что нужно данному саженцу: сколько поливать, сколько удобрений давать, с какой осторожностью обрезать лишнее. Это, по сути, работа духовного скульптора.

– Вы говорите о словах и действиях. А не проще ли сыграть и сказать: делай как я.

– Можно, но тогда у тебя в саду будут расти одни сливы, а яблок, груш и вишен не будет. То есть все будут похожи друг на друга как солдаты в армии. Там это приветствуется.

– А мне кажется, что чем лучше играет музыкант, тем он выше как педагог.

– Нет, иногда это даже мешает. Когда я учился в музыкальном училище, у нас по совместительству преподавал игру на скрипке знаменитый профессор консерватории. Он никогда не показывал как надо играть. Но половина великих скрипачей СССР были его учениками. И все – разные!

– Но тогда, что это такое – исполнитель музыки? Так сказать – в идеале.

– Есть два представления, два взгляда на эту профессию. Первый требует от исполнителя полного растворения в музыке композитора, скрупулёзного выполнения всех указаний в нотах. Второй, наоборот, признаёт только тех исполнителей, которые являются как бы сотворцами музыки произведения, открывателями новых горизонтов.

– Мне нравится второе представление.

– В принципе, мне тоже. Но, как ты понимаешь, крайности разрушают искусство. В первом случае мы можем вызвать скуку у слушателя, а во втором – разрушить стиль композитора. Скажем, играть Баха как Шопена и наоборот. Думаю, что истина где-то между этими крайностями, но в каком случае чего должно быть больше – сказать не могу.

– А вы сами как оцениваете исполнителя?

– Сказать сложно. В процессе исполнения следишь за качеством и разнообразием звука, и за метро-ритмической чёткостью, и за тембрами, их богатством, и за логикой музыкальной фразы, и за умением слушать паузу, а, главное, за общим замыслом… ну, и т. д. В общем, всё это должно находится в какой-то гармонии между собой…

– Да-а, я и не думал, что когда слушаешь, обращаешь внимание на столько вещей. Мне кажется, главное – это когда нравится или не нравится, а если за всем этим следить, то и музыки не услышишь.

– В целом, ты прав. Но мне не хотелось, чтоб ты всё время так воспринимал музыку.

– Почему?

– Потому что музыка, да и искусство требует сравнений и размышлений. Без этого мы теряем способность видеть все цвета и грани сверкающего на солнце бриллианта.

– Я не понял, к чему вы клоните.

– Древние говорили – всё познаётся в сравнении. Скажи мне, много ли чая ты выпил за свою жизнь?

– Вообще то, – удивлённо сказал Сергей, – я чай люблю. Пью его с детства. Так что выпито, наверное, много. И самого разнообразного. Особенно, когда я начал продвигать китайский чай у меня в магазине.

– Прекрасно. А теперь скажи: в бизнесе что необходимо сделать обязательно, прежде, чем купить большую партию чая?

– Ну, это я знаю. Всё-таки столько лет продуктовый магазин держал. Во-первых, надо проверить его санитарное состояние, качество и внешний вид упаковки, документацию, сертификаты… В общем, много чего.

Наступила пауза. Сергей с удивлением смотрел на Учителя. Тот молчал, как бы задумавшись о чём-то. Наконец, продолжил.

– В целом, ты всё правильно говоришь. Со знанием дела. Но я имел в виду другое. Ты же знаешь, что самый ценный и ароматный чай растёт на высоких холмах.

– Конечно, знаю. Это общеизвестно.

– И внешне ничем не отличается от равнинного.

– Кроме цены, разумеется.

– Но главное отличие в другом.

– В тонкостях вкуса.

– Вот именно. Поэтому многие крупно-оптовые фирмы держат в штате титестеров – чайных экспертов-дегустаторов. И платят им очень высокую зарплату. Ведь при больших партиях разница в цене составляет миллионы долларов. Только они могут заварить и на вкус, запах и цвет определить: какой сорт чая им предложили. И как высоко он рос. И в какой стране: Китае, Индии, Цейлоне, Англии… Кстати, ещё более тонким вкусом отличаются винные дегустаторы. Они не только определяют по вкусу страну и марку вина, но также год создания и даже место виноградника.

– Да, я читал об этом. Но причём здесь музыка? – несколько обиженным голосом спросил Сергей.

– А вот причём. Почему ты, или я, выпившие за свою жизнь столько чая, в том числе и плохого, не можем определить – китайский или индийский, горный или равнинный чай мы пьём, а вот дегустаторы – могут?

– Ну, это их работа.

– Да, работа. Однако внешне они делают то же, что и мы – пьют каждый день чай. Но одновременно добиваются умения тонко оценивать его после многочисленных сравнений и размышлений. Это сложная чувственно-интеллектуальная работа. В отличие от нас, простых потребителей, в их памяти сохраняются малейшие изменения во вкусе, аромате и цвете продукта. Поэтому их и называют – эксперты. Но оставим чайную тему. То же самое происходит и в искусстве. Настоящая музыка, в отличие от попсы, настолько богата важными нюансами, что не слыша, а точнее, не запоминая их, мы многое теряем в качестве, а следовательно – в красоте.

Сергей всё понял и разволновался. Хотел что-то сказать, но осекся и только махнул рукой. Немного успокоившись, продолжил.

– Учитель, а ведь я могу с большой точностью отличить настоящий чай от плохого, индийский от цейлонского и китайского. Я специально этим занимался.

– Отлично. Я именно об этом и говорю. Коль скоро хочешь что-то познать, то этим надо, как ты говоришь, заниматься, то есть сравнивать и размышлять. Ведь сколько любителей настоящей музыки разбираются в ней не хуже экспертов. Это для них музыканты работают над исполнением произведения. Это они оценивают настоящего исполнителя.

Сергею почему-то хотелось настоять на своём.

– Но тогда между исполнителем и слушателем нет разницы. И те размышляют, и эти.

– Верно. Но всё же есть и существенная разница. Когда исполнитель работает над произведением, то его задача – создать его новое прочтение, новое исполнение. Или, в зависимости от таланта, хотя бы внести в традицию хоть что-то своё. А слушатель с ним соглашается или нет. В этом тандеме, исполнитель – слушатель, ведущим является исполнитель. Если вдуматься, то на самом деле музыку распространяет или, как угодно – развивает, пропагандирует – исполнитель. Не будем нисколько умалять значения композитора. Но по сути, он тоже зависит от исполнителя. Сколько раз плохое исполнение губило хорошую, достойную музыку.

– А слушатель может придумать новое исполнение?

– Я убеждён, что может. А если он хоть немного играет на каком-либо инструменте, то тем более. Вот со мной однажды такое произошло. Мне очень нравится до минорный ноктюрн Шопена, опус 48. Когда я его в первый раз услышал, то мне стало казаться, что вместе с автором я сожалею о чём-то исключительно важном в моей жизни.

– Исключительно важном?

– Да. Меня стали обуревать фантастические ассоциации: стало казаться, что Шопен написал музыку на стихи Пушкина: "Я вас любил, любовь ещё быть может, в моей душе угасла не совсем…" Ну, ты знаешь…

– Да, да, конечно.

– В общем, я его разучил, пробовал играть. Но чего-то не хватало. Понимаешь, ноктюрн – это ведь песня, ночная песня.

– Время мечтаний и воспоминаний.

– Да. Но Шопен – гений. Он прекрасно понимал, что когда начинаешь сожалеть о чём-то исключительно важном, то эти мысли постепенно начинают буквально душу разрывать на части. И написал такой душераздирающий фрагмент. Но вместе с тем обозначил его исполнение знаком "не громко"…

– То есть, слёзы все выплаканы…

– Да, да, как бы сил уже на страдания нет. Но написано так эмоционально, что многие исполнители показывают эти муки громким общим звучанием. А это – ловушка. И у меня в кульминационных местах начинал гудеть инструмент. Стоило хоть немного нажать на педаль, как в результате пропадала важнейшая мелодическая линия в верхнем голосе. А по моему убеждению она не должна ни на секунду пропадать.

– То есть как это пропадала? – с нетерпением спросил Сергей.

– А так, что в нижних регистрах очень густая фактура…

– Фактура?

– Да, то есть я хочу сказать, что много сопровождающих аккордов. Достаточно нажать педаль, как они перекрывают поющий голос. А играется он слабым мизинцем правой руки. Вместе с аккордами. Я ослабил звучание аккордов, но стало казаться, что получается несколько вяло.

– И что вы сделали?

– Стал слушать записи разных пианистов. Представь: у них тоже во многих местах мелодия перекрывалась звучанием аккордов. Причём это были весьма известные пианисты.

– А может быть, так и нужно? – осторожно спросил Сергей.

– Я тоже стал так думать и уже отчаялся услышать задуманное. Но однажды, когда послушал одного из больших мастеров – Эмиля Гилельса, то был буквально потрясён его исполнением. Несмотря на неважное качество записи, я убедился, что мои представления об исполнении этого ноктюрна были весьма обоснованы. Кстати, постоянно мелодию ведут и другие великие – Клаудио Аррау и Иосиф Гофман.

– А вы тоже стали так играть?

– Нет, зато я понял, какой колоссальный труд надо вложить, чтобы этого добиться.

– А кого вы из исполнителей цените выше других?

– Их много. Но особо стоят дирижёры.

– Почему?

– Понимаешь, они как бы "исполнители исполнителей".

– Понятно, играет-то оркестр.

– Вот именно. Исполняет оркестр или хор. И здесь очень важен синтез личности и коллектива. Если дирижёра не уважают, по разным там причинам, то всё – хорошего исполнения не жди. Оркестр перестаёт отвечать на дирижёрские жесты.

– Что-то вроде бунта?

– Как сказать, здесь всё очень сложно. Ведь кроме оркестра дирижёру приходится работать одновременно и с солистом. Представляешь, как это сложно?

– Нет, мне пока этого не понять. Но всё же, кого вы выделяете?

– Сразу, навскидку, назвать трудно. Но попробую. Из дирижёров – наши Кондрашин, Мравинский, Мелик-Пашаев, Светланов, Федосеев, Рожденственский, Баршай, Минин... зарубежные – Тосканини, Бернстайн, Зандерлинг, Фуртвенглер, Вальтер, Стоковский, Орманди, Мюнш, Аббадо, Мути, Одзава…

– Я хочу все эти фамилии записать.

– В этом нет необходимости. Со временем мы их всех послушаем. К тому же список этот открыт… Но всё же, особо стоит Герберт фон Караян.

– Почему?

– Думаю, самых больших успехов достигают дирижёры, работающие с одним и тем же оркестром. И среди них только Караяну удалось внушить своим музыкантам такое уважение, даже почитание, что кажется – это уже не дирижирование, а игра на рояле. Я покажу тебе видеофильм, где Караян дирижирует всеми девятью симфониями Бетховена.

– Звучит хорошо?

– Фантастически хорошо. Он и оркестр играют без нот. Наизусть. Причём Караян, чтобы ничего не отвлекало, дирижирует с закрытыми глазами. Оркестр реагирует даже на движение его пальцев! Полное погружение в музыку!

– Очень хочется послушать. Кстати, вы сказали, что это уже игра на рояле. Что вы имели в виду?

– Ну, Сергей, ты буквально ничего не пропускаешь!

– Учитель, мне же интересно! Где я ещё смогу так… – Сергей осёкся, не в состоянии продолжить фразу.

– Понятно, – сказал Учитель. – Я имел в виду следующее. Инструмент, особенно такой близкий к оркестру, как рояль, очень тонко, чутко, многообразно и, главное, мгновенно отзывается на изменение прикосновения пальцев исполнителя. Такая координация психофизически между дирижёром и оркестром невозможна. Ведь дирижёр должен опережать оркестр на какие мгновения.

– Я вроде понял, но всё же объясните поподробнее.

– Дело в том, что сигнал от дирижёра проходит несколько этапов: под воздействием ещё не сыгранной музыки, он рождается в его сознании, превращается в движения рук и тела, поступает через зрение оркестрантов, обрабатывается в их сознании, превращается в свой собственный и только потом передаётся оркестровым инструментам.

– Но ведь оркестранты играют так, как от них требует дирижёр.

– Это, конечно, так. Но сам подумай. Одно дело управлять собственными десятью пальцами и совсем другое – сотней полноценных сложившихся музыкантов. Непосредственность музыкальной эмоции и музыкального интеллекта дирижёра значительно искажается. Я уж не говорю об уровне мастерства каждого оркестранта.

– То есть как?

– Ну, не все же являются музыкантами такого уровня, как Караян.

– Да-а, ну и трудности, – протяжно выдохнул Сергей, – значит игра на рояле более утончённый способ исполнения?

– Это касается игры на любом инструменте. А главенствует здесь пение.

– Понятно, ведь у певца инструмент находится внутри его тела.

– Не только поэтому. Голос – самый тонкий инструмент. Человек пользуется им с момента рождения. Каждый день по многу часов. Звучание голоса сразу и лучше всего отражает все наши эмоции и чувства.

– Я сейчас вспомнил… У меня в магазине работала продавщицей молодая мама. Ребёнка не с кем было оставлять, и она привозила его на работу. Забавный был малыш. Годика полтора ему было. Спал он у меня в кабинете, а потом я играл с ним. Мне были понятны все звуки, которые он издаёт. Что он хочет или не хочет.

Сергей задумался.

– А что было потом? – спросил Учитель.

– Потом? А ничего. Люда, жена моя, узнала, устроила скандал, и мне пришлось продавщицу уволить. Каким же глупцом я был! А сама рожать не хотела…

– Не жалей, Серёжа. Увидишь, всё у нас будет хорошо! А сейчас на этом закончим.

– Так не хочется заканчивать беседу о музыке!

– О чём ты говоришь! Я на днях покажу, что надо делать, и ты будешь оцифровывать и одновременно слушать музыку. Там очень много интересного.

– Да, да. Мне прямо не терпится начать.

– И мы с тобой договоримся так: если ты чем-то восхищаешься или, наоборот, что-то непонятно, то мы это коротко будем обсуждать. Согласен?

– Конечно согласен, Учитель!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: