Об Александре Пушкине

Учитель вышел, а Сергей попытался заснуть. Но сон не шёл. Разговор о тяжёлой судьбе великого поэта очень подействовал на него. Ему казалось, что он хорошо понимает, что значит – быть под колпаком. Учитель отсутствовал недолго, и вскоре разговор возобновился.

– Вообще, говоря о великих людях, надо помнить, что у них многое, очень многое в духовной сфере происходит иначе, чем у нас с тобой, – сказал Учитель. – Мне кажется, что за прожитые им недолгие годы Пушкин прошёл путь развития человека преклонных лет.

– Наверное поэтому и мировоззрение его сильно изменилось.

– В целом, у Пушкина оно мало изменилось.

– Но всё же мировоззрение Пушкина противоречиво, – сказал после некоторой паузы Сергей.

– Я мог бы с тобой согласиться, но сначала прочитай вот это стихотворение, написанное за несколько месяцев до смерти поэта.

(Из Пиндемонти)

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспаривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.[18]

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа -

Не всё ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчёта не давать, себе лишь самому

Служить и угождать, для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! вот права...

Пока Сергей читал, Учитель, откинувшись в кресле и закрыв глаза, медленно и задумчиво поглаживал по голове подошедшего к нему Джима.

– Я знал когда-то это стихотворение, – сказал, наконец, Сергей. Но тогда я не задумывался над ним.

– А что ты думаешь сейчас? – спросил Учитель.

– Ну, здесь всё иначе, чем в предыдущих стихах. Здесь говориться о таких вещах, о которых можно лишь мечтать.

– Вот тут я с тобой полностью согласен. Ты уловил самое главное. Действительно, здесь уже нет идеализации старой аристократии. Любая власть, и царская, и народная (выражаясь буржуазным языком – парламентская) для Пушкина одинаково неприемлемы. Он видел, что самодержавию в Европе приходит конец. Но что взамен? Власть, выбитая из рук самодержцев – Людовиков, Карлов, Наполеонов, переходила в руки земельной и промышленной олигархии. Для народов и в передовой Англии, и во Франции тяготы жизни легче не стали. И Пушкин во многом интуитивно это чувствовал.

– Почему интуитивно?

– Это характерно для гениев. Ведь интуиция – это достижение некой истины, но не последовательно поднимаясь по ступенькам логического размышления, а как бы прыжками через очередную ступеньку.

– А свобода слова?

– Для этого достаточно прочитать два-три тома из "Человеческой комедии" великого Оноре де Бальзака[19]. Он же был современником буржуазных революций 30-х годов 19 века. И камня на камне не оставил от показной свободы "новой" прессы.

– А что же тогда остаётся? Повторить выступление декабристов?

– В советское время некоторые исследователи писали, но широко не афишировали, что декабрьское выступление было подготовлено при активнейшем участии масонской ложи в России. Какое-то время Пушкин и сам в неё входил и понял ей цену. Именно масоны взяли за образец "пронунциаменто" – испанскую революцию 1820–1823-х годов.

– Испанская революция в России?

– Вот именно. Её лозунг – "За народ, но без народа".

– То есть как?

– А так, что армия совершает переворот, а впоследствии к нему присоединяется гражданское население. Грубо говоря – военный путч. Ты же знаешь, что по этой схеме в Латинской Америке, Азии и Африке в ХХ веке было совершено десятки переворотов. Кстати, и в Греции тоже.

– Понятно. Но думаю, что в России XIX века это было невозможно.

– Особенно при Николае I.

– Ну да, конечно. Контрразведка Бенкендорфа головой шефа отвечала за нераскрытый заговор, – улыбнулся Сергей, чувствуя, что разговор его сильно увлёк.

– Эх, напрасно ты иронизируешь. Под Бенкендорфом ходили все.

– Почему?

– Да потому, что он владел главным – конфиденциальной информацией. Мы, по сравнению с ним, просто Незнайки[20] какие-то. Ведь он знал о Пушкине, да и о всей России, включая самого Николая I, буквально всё.

– Но мы же говорим о мировоззрении Пушкина, о поэзии, в конце концов.

– Именно так. – Учитель пошёл к полкам и вернулся с какой-то старой книжкой в руках.

– А теперь послушай, что пишет выдающийся историк русской литературы Павел Елисеевич Щёголев. "Начальник III Отделения, он же шеф корпуса жандармов ежегодно докладывал царю отчёт по своему учреждению в форме „Обозрения расположения умов и некоторых частей государственного управления“. Такой отчёт был представлен Николаю Бенкендорфом и за 1837 год. В нём находим и краткое сообщение о смерти Пушкина, которое даёт окончательный взгляд на Пушкина, подытоживая, так сказать, отношения III Отделения и царя, конечно, к поэту. Приведём эту часть отчёта, хранящегося в настоящее время в Москве, в архиве внешней политики и революции (л. 61 об. – 62 об.). Ни одна деталь отношений III Отделения не должна исчезнуть для потомства.

“В начале сего года умер, от полученной на поединке раны, знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два отдельных существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти.

– Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных.

– Сообразно сим двум свойствам Пушкина, образовался и круг его приверженцев: он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина;

– собрание посетителей при теле было необыкновенное;

– отпевание намеревались давать торжественное;

– многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к тому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту.

– В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов;

– высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено".

– Учитель, пожалуйста, дайте книжку, я хочу это сам прочитать. – Сергей возбуждённо протянул руку в сторону книги.

Закончив чтение, он приподнялся, прислонил подушку к спинке кровати и сел в постели. Потом резко закрыл книгу и громче, чем обычно, сказал:

– Значит, они даже похоронить не дали так, как он этого заслуживал. Жену соблазнили, стихи резали цензурой, а самого, в конце концов, велели убить. Да большего изверга, чем этот царь Николашка, и найти трудно. А ведь он понимал, что имеет дело с великим человеком.

Учитель понял, что последний текст не надо было показывать Сергею. Откровенный цинизм царского документа мог также возмутить любого, а не только человека с травмированной психикой.

– Это же надо так написать, – громко продолжал Сергей. – "Народное изъявление скорби по Пушкину представляет неприличную картину". Нет, я просто не могу это видеть. Такую власть уничтожать на корню надо! – Он ударил кулаком по постели. – А ведь мы с вами тоже в похожем положении. Если найдут, то убьют сразу. И никто не сможет доказать, что они бандиты. Имя Пушкина для потомков защитил его гений, его слава, а мы уйдём, как Лермонтов писал, с жаждой мести, но в полной безвестности.

Сильное волнение Сергея невольно передалось Учителю.

– Сергей, прошу, успокойся. Никто тебя убивать не будет. Гонятся ведь за мной.

– Да как же вы не понимаете, – ещё громче сказал Сергей, – что если с вами что-то случится, то я не выживу. Ведь вы мне сейчас как… – Сергей осекся, откинулся на подушку и закрыл лицо руками.

Ком встал в горле у Учителя. Впервые за многие годы он растерялся и буквально потерял дар речи. В этот момент громко тявкнул Джим, и в комнату, с выражением беспокойства на лице, вошла Дарья Георгиевна. Она посмотрела на мужа, потом на Сергея и поняла, что Сергею опять стало нехорошо. Видя, что муж стоит как вкопанный и не может ничего вразумительного сказать, она сделала ему знак. Только тогда Учитель овладел собой и тоже знаком показал ей на воду, стоящую на тумбочке. Она тут же налила воду в стакан и поднесла его к губам Сергея.

– Серёженька, родной, – ласково сказала она, – выпей немножко водички.

И Учитель с радостью увидел, что Сергей медленно выпил весь стакан. Потом открыл глаза и тихо сказал:

– Спасибо. Кажется, у меня всё в порядке.

– Ну, вот и хорошо. Вот и ладно, – обрадовалась Дарья Георгиевна.

– Вы меня извините, Учитель, за то, что я не смог себя сдержать. Но я даю вам слово – такое больше не повторится.

– Это ты меня извини. Я ведь тоже хорош. Глупость сморозил, – взволнованно сказал Учитель.

– Господи, – всплеснула руками Дарья Георгиевна, – да о чём вы тут говорили?

– Пусть Сергей скажет.

– Вы только не смейтесь над нами, – растянул губы в улыбке Сергей, – но мы говорили о Пушкине, о его творчестве, о его взглядах на жизнь.

– Час от часу не легче, – Дарья Георгиевна действительно начала смеяться, – ха-ха-ха, ой, не могу, хоть убейте, но я пока ничего не понимаю.

– Тут и понимать нечего, – Учитель тоже начал улыбаться, – говорили, говорили, ну и дошли до дуэли, до похорон, до доклада Бенкендорфа царю. Вот этот доклад Серёже очень не понравился.

– Доклад о похоронах?

– Да.

– Доклад? А-а, знаю я, о чём ты говоришь, знаю. Помнишь, Дима, я готовила выступление у нас в школе к 200-летию со дня рождения Пушкина? Так вот, этот документ я тоже цитировала в выступлении.

– Да ну его, к лешему, этот доклад. Мы с Серёжей и без него всё для себя поняли.

– Нет, Учитель, это же сверхсекретный документ царской России. А в таких документах редко врут. Правильно всё написал этот Бенкендорф. Пушкин как был в душе либералом, так им и остался. Другое дело, что вынужден был часто скрывать это. А сам мечтал о каком-то воображаемом государстве, – Сергей взял в руки книгу и вслух прочитал строчки "Из Пиндемонти":

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода…

– Я согласна с тобой, Серёжа, – сказала Дарья Георгиевна, – кстати, у меня дети часто сочинение писали на эту тему.

– Какие дети, Дарья Георгиевна? – удивлённо спросил Сергей.

– Как какие, ученики мои школьные. Я же советская учительница литературы и русского языка.

– Я и не знал ничего об этом. А почему вы себя советской учительницей назвали?

– Это не я, а наш новый директор меня так назвал. Пришёл, послушал урок, и сказал, что теперь надо иначе всё преподавать, а не так как я, по-советски. А ведь к каждой новой теме я готовилась больше по дореволюционным изданиям и источникам, а не только по советским. И скажу тебе честно: в оценках русской литературы крупнейшие учёные до и после революции практически не расходились. Дима, а ты что, не рассказал Сергею, как мы детей тут в школе учили?

– Дарьюшка, я ещё позавчера хотел рассказать о нашей жизни здесь – как работали в школе, как дом строили, ну и всё прочее, но все эти события…

– Ну ладно, ещё успеешь рассказать, – махнула рукой Дарья Георгиевна, – а я сейчас вспомнила: когда мы готовились к 200-летию со дня рождения, один ученик написал в сочинении, что в пушкинском государстве должны жить все нормальные люди, а наше государство – это сумасшедший дом. А насчёт того, что Пушкину приходилось часто скрывать свои истинные взгляды, – я с тобой согласна. Особенно после того, как он женился. Ведь, как в народе говорят, такой хомут себе на шею повесил.

– Дарьюшка, какой хомут, он женился на самой красивой женщине Петербурга, он же любил её.

– Разве красота решает всё? Да. Любить он её любил, а вот она его не любила, а вышла замуж "как маменька велит".

– Дарьюшка, ну перестань, на этот счёт в литературоведении есть разные мнения.

– Ты меня литературоведением не пугай, а лучше ещё раз почитай, что об этом Ахматова или Цветаева пишут. А уж лучше них никто в женской душе не разбирается. И по простому, как женщина, я так вам скажу. Вот ты, Дима, видел, как наша Лариса на Андрея иногда смотрит?

– Ну видел, и что…

– А то, что пока она так смотрит, я за Андрюшку спокойна.

– В каком это смысле?

– В каком смысле? Эх, вы, мужчины, – Дарья Георгиевна безнадёжно махнула рукой, – любит она его, понимаешь, Дима, лю-бит. И сердце истинно любящей женщины никаким ключиком не откроешь. А Гончарова твоя, как только благодаря Пушкину на царские балы да приёмы ходить начала, так у неё глаза и разбежались. Тут тебе и красавец Дантес, а про самого императора и говорить нечего.

– Да, да, я тоже вспомнил. – сказал Сергей. – Как-то раз мы с женой, – Сергей сделал паузу, – были в гостях, и там кто-то читал напечатанные в журнале письма Дантеса, якобы недавно найденные.

– Верно говоришь, их сравнительно недавно опубликовали, – сказала Дарья Георгиевна. – Дима, ну что ты молчишь, расскажи про дневник графа Корфа, где император сам ему всё и раскрыл: и как часто с ней тет-а-тет встречался, и как жалеет, что она уехала…

– Дорогие мои, ну что мы будем сейчас об этом говорить…

– Так мы же не об этом, – сказала Дарья Георгиевна, а о том, что Пушкину особенно в последние годы приходилось многое скрывать: и в чувствах своих, и в стихах…

– Всё, я сдаюсь, – сказал Учитель. – Давайте дружно согласимся в одном. Мы любим Пушкина, и мы любим русскую поэзию. Правильно я говорю?

– Нет, неправильно, – упрямо сказала Дарья Георгиевна, – этими словами ты меня остановить хочешь.

– Дарьюшка, клянусь, у меня и в мыслях такого не было.

– Правда?

– Клянусь, – поднял руку Учитель.

– Ну-у… тогда остаётся предположить только одно: уж не проголодались ли вы, мальчики?

– Проголодались! – неожиданно вместе сказали Сергей и Учитель, а Джим громко тявкнул.

– И ты туда же, лис рыжий, – рассердилась на Джима Дарья Георгиевна и погрозила ему пальцем.

Все начали смеяться и долго не могли остановиться, показывая пальцем то друг на друга, то на прыгающего Джима. А пёс немного попрыгал, подбежал к хозяйке и положил ей голову на колени. Потом вдруг отпрыгнул к двери. Это он повторил раза три.

– Иду, иду, проказник ты наш, – сквозь смех проговорила Дарья Георгиевна, – а вы, мужчины, немного подождите, пока собаку покормлю и на стол соберу. Ты, Серёжа, здесь будешь есть или…

– Что вы, Дарья Георгиевна, – махнул обеими руками Сергей, – я вниз спущусь, мне же доктор разрешил за стол садиться.

– Верно говоришь. Джим, за мной! А ты, Дима, помоги Серёже спуститься. Ладно?

– Будет исполнено, ваше величество, – театрально расшаркался Учитель и, подмигнув Сергею, вышел из комнаты вслед за женой и Джимом.

Вечером, в спальне, перед отходом ко сну, Дарья Георгиевна сказала Учителю:

– Дима, я очень волнуюсь за Сергея. Ты помнишь, что сказал Афанасий Христофорович?

– Что ты имеешь в виду?

– Я тебе так скажу. На нас лежит большая ответственность. У Сергея пока ещё очень нестойкое психическое состояние. И от нас, особенно от тебя, зависит его развитие. Ты должен быть очень осторожен. Волновать его, напрягать нельзя. А ты ему доклад Бенкендорфа подсунул.

– Дарьюшка, ну я же не психиатр. Он с таким желанием поглощает новую информацию, что я на радостях потерял бдительность. Похоже, ты права. Впредь буду осторожен. Кстати, я тоже думал об этом.

– Ну неужели нельзя выбрать более спокойные темы для разговоров?

– Конечно можно. – Учитель задумался. – Я думаю, что в ближайшее время мы будем говорить о музыке.

– Вот это лучшее, что можно придумать.

– Возможно, возможно, – задумался Учитель, – но ты представляешь как это трудно!?

– Тебе трудно говорить о музыке? Ты у меня, кроме всего прочего, ещё и музыкант.

– Ну какой я музыкант! Пойми, говорить о музыке очень трудно, особенно простыми словами. А ведь он задаёт довольно сложные вопросы.

– Ничего, если ты захочешь, то всё получиться. Главное, не нервируй его.

Сила музыки

На следующий день Сергей проснулся поздно. День выдался ясный и солнечные лучи ползком по стенке уже подбирались к его голове.

Накануне вечером он написал письмо матери, отдал Учителю. Потом читал допоздна. У книжных полок стояла невысокая стремянка, на которую он взобрался, чтобы достать какой-то поэтический сборник, но, поднявшись, он увидел и другой, не менее интересный, открыл и, не слезая, начал читать. Дальше – больше. Наконец, собрал всё вместе, спустился, перенёс книги на столик у постели и начал читать. Сначала просматривал, быстро перелистывая, а потом увлёкся… Сморило его лишь около четырёх ночи.

Он и ещё бы поспал, но снизу была слышна музыка. Играли на фортепиано: что-то мелодичное и красивое. Сергей заслушался. Какая-то щемящая грусть охватила его, но в этой музыке ему слышались и нечто такое, что не подавляло, а как бы обнадёживало, поддерживало. Его чувства вошли в полное согласие с музыкальными звучаниями, а после повторения основной мелодии даже начали ожидать и предугадывать дальнейшее развитие исполняемого произведения. Но автор добавлял в эти ожидания и нечто неожиданное, прекрасное, развивая и обогащая вначале простую музыкальную линию. Фантазия Сергея разыгралась: одно представление сменяло другое, как будто мечтания перенесли его в самый ожидаемый и желанный мир. Ему захотелось, чтобы музыка зазвучала громче, чтобы вместо фортепиано заиграл целый оркестр.

Но вдруг послышались голоса, музыка перестала звучать, и он услышал стук закрываемой крышки пианино. "Вот это да, неужели это играл Учитель? Интересно, чья это музыка исполнялась? Пора вставать". – подумал он, когда звуки прекратились. Снизу послышались знакомые тембры хозяйских голосов: меццо-сопрано хозяйки с чёткой поставленной дикцией и приятный глубокий баритон Учителя.

– Стоять, – вдруг ясно послышался голос хозяйки. – Стоять, тебе говорят!

В комнату к Сергею вбежал Джим и стразу начал свои радостные прыжки и игрища. Видимо, его острый слух определил, что Сергей уже начал двигаться. Спустя минуту через открытую Джимом дверь осторожно заглянул Учитель. Увидев, что Сергей играет с собакой, он вошёл в комнату.

– Доброе утро, Серёжа, как спалось?

– Спасибо, отлично.

– Этот нахал опять тебя разбудил?

– Нет, что вы, я уже минут пятнадцать, как проснулся, вот только лёг поздно, зачитался.

– Я это уже понял по стопке книг на столике. Было интересно?

– Ещё как. Мне так много надо вам сказать!

– Отлично. Сейчас меня ждут кое-какие дела по хозяйству, а ты, не спеша, заканчивай тут и спускайся. За завтраком и поговорим. Сегодня я рано выехал и успел только стаканчик чая попить. Договорились?

Сергей привёл постель в порядок, разложил книги обратно и, поиграв немного с Джимом, спустился вниз. За завтраком Учитель рассказал, что ездил в райцентр и выполнил все поручения Сергея. Послал денежный перевод матери и написанное Сергеем накануне письмо, купил ему телефон и кое-что из одежды. Учитель сделал небольшую паузу и с иронией в голосе продолжил.

– Да, и вот что. Я когда приехал в райцентр, то машину оставил на стоянке, а по делам ходил пешком. Благо, городишко наш маленький, а все присутственные места и большие магазины находятся в центре, рядом друг с другом. А если разъезжать на машине, то легко можно чего-нибудь нарушить. Везде понаставили разных знаков, сразу и не разберёшься. А ГАИ у них шустрое. Чуть что – тут как тут. Проверка документов, штрафы и прочее. Нам это не нужно. Так вот. После почты я направился в магазин по дороге мимо отделения милиции. Смотрю, на стенке, на самом почётном месте висят наши портреты. Твой ещё отдалённо тебя напоминает, а мой – один смех, да и только.

– Дима, а других тем для разговора у тебя нет? – Дарья Георгиевна выразительно посмотрела на мужа.

– Я, наоборот, хочу сказать, что…

– А я ваш портрет ещё в больнице видел, – поспешно вмешался Сергей. – Следователь показывал. Действительно, ничего общего. Бритая голова, странные глаза и… Одним словом, плохая карикатура, – отозвался Сергей. – А насчёт других тем, то их у меня много. Вот скажите, Учитель, что вы играли утром? Мне очень понравилось.

– Это была "Элегия" Рахманинова, Серёжа.

– Прямо так и называется, "Элегия"?

– Да.

– Вы очень хорошо играли, Учитель.

– Я лично совсем другого мнения о собственном исполнении этой вещи, да и в целом тоже. И это не ложная скромность. Но кое-что мне удаётся лучше сыграть.

– Если б я так умел, то считал бы себя счастливым человеком.

– Я с тобой согласна, – поддержала Дарья Георгиевна, – иногда на Диму что-то находит, и он своей игрой прямо за душу берёт.

– Спасибо, Дашенька, я и не знал, что моя игра на тебя так действует. Но давайте я вам расскажу, как я разучил эту пьесу.

– Я бы с удовольствием послушала, но, увы, ты же знаешь, Дима, какие дела по хозяйству меня срочно ждут. А историю эту я уже один раз слышала. Серёженька, тебе чего-нибудь ещё принести?

– Нет, нет, спасибо, ни в коем случае. Я чувствую, что начал поправляться. Надо держать себя в руках. Вот как только выздоровлю, буду вам во всём помогать. Мне двигаться побольше надо.

– Ну, раз так, – сказал Учитель, – давай поможем Даше убрать со стола и пойдём ко мне в кабинет. Там и поговорим.

– Идите, уж, идите, я сама справлюсь, – улыбаясь, сказала Дарья Георгиевна.

В кабинете было тепло. Большое с подсвечниками старинное пианино из светлого дерева, книжные полки и шкафы, картины на стенах источали уют. Сергей подошёл к инструменту, поднял крышку и вопросительно посмотрел на Учителя.

– Смелее, – сказал он, – если можешь что-то сыграть, то попробуй.

– Нет, что вы, после вас даже страшно прикоснуться к клавишам. Я ведь в детстве только на баяне занимался в детской музыкальной школе. Семь лет. Пока терпения хватало. Но вот некоторые вещи до сих пор помню. Например, вот эту.

И Сергей с трудом наиграл какую-то мелодию одной рукой.

– Ого, – сказал Учитель, – это ведь начало знаменитой ре минорной токкаты и фуги Баха. Она написана была для органа, но потом многие музыканты переложили её для фортепиано и других инструментов. Ты её всю играл?

– Да, даже на школьном вечере сыграл. Она мне очень нравилась. Нет ли у вас её исполнения?

– Конечно, есть. Ты, думаю, знаешь, что большие концертные баяны звучат как настоящий орган. И принципы звукоизвлечения у них очень похожи. А не хочешь ли послушать её на органе, так, как Бах её написал?

– Очень хочу.

– Кстати, орган находится в Дании, в соборе св. Лаврентия города Алкмаар.

– А кто исполняет?

– Исполнитель – немецкий органист и клавесинист Гельмут Вальха. Это великий музыкант. В 19 лет он ослеп после прививки от оспы, но, обладая сильным духом, продолжал заниматься любимым делом и обессмертил себя. Гастролировал по всей Европе. И вот голландский орган ему очень понравился. Он даже деньги собрал на его реставрацию.

В комнате зазвучал мощный церковный орган. Казалось, стены и потолок кабинета раздвинулись, и Сергей как бы очутился в огромном старинном соборе, высокие каменные своды которого исторгали волшебной красоты музыку. Он хорошо знал это произведение. Но богатство тембров и строгая логика звукосочетаний настолько отличались от тех исполнений, которые слышал раньше, что поначалу он даже растерялся и не мог следовать содержанию музыки. Постепенно органные звуки целиком завладели его существом и понесли куда-то ввысь. Реверберация, эхо и другие эффекты создавали ощущения неизмеримой глубины пространства. Сергей потерял чувство реальности и буквально забыл, где находится… Казалось, он летел между величественными горными вершинами, а бездонные ущелья, огромные скалы и причудливые утёсы проносились под ним. Эти суровые возвышенные картины природы, как бы напоминали ему о стихийных силах, о том, что он слаб и смертен. Но Сергей почему-то сейчас смерти не боялся. Некое упоение охватило его. В какой-то момент ему даже показалось, что он с поднятым над головой мечом скачет во главе мощной конницы, преследуя своих врагов. Но самые разные противоположные чувства, которые он испытывал, находились в необъяснимом согласии, и это единство создавало в душе невидимую, но бесконечно живую красоту.

Музыка закончилась. Однако чувство радости продолжало переполнять Сергея. Через некоторое время тишину прервал Учитель.

– Никогда, – произнёс он тихо, – не приходилось видеть такого выражения на твоём лице.

– Не могу понять… Мне давно не было так хорошо, как сейчас. Я чувствую, что стал очень неравнодушен к настоящей музыке. Она стала меня буквально поглощать. Не знаю, чем это объяснить.

– Думаю, что это относится не только к музыке, но и ко многим другим вещам.

– Понимаете, Учитель, я таким до болезни не был.

– Возможно, ты начал более обострённо воспринимать жизнь.

– Чувствую, что моя недавняя жизнь начала как-то… Ну, не то, чтобы забываться: просто не хочу о этом думать. Вот студенческие годы, да, и детство вспоминаю всё чаще.

– Трудно судить о том, что с тобой происходит, но одно для меня ясно: ты стал смотреть на мир иначе. Какие-то вещи для тебя потеряли свою значимость. И мне кажется, что другие ценности стали для тебя очень важными. Но давай лучше вернёмся к музыке. Не хочешь ли послушать ещё что-нибудь для органа?

– Учитель, давайте послушаем то, что вы очень любите.

Учитель призадумался.

– Ну, ты меня поставил в затруднительное положение. Хотя… Ладно, раз такое дело – давай послушаем вот это.

Он вытащил из стойки для хранения дисков ещё одну плоскую коробочку. Через минуту опять зазвучал орган. Но сейчас не было в этой музыке суровой силы. Мелодия была простая, повторяющаяся на разные лады. Орган умерил всю свою мощь и лишь помогал глубокими басами поющему голосу. А голос звучал то как нежная флейта, то как гобой или кларнет, то воплощался в тембр поющего человека. И была в этом голосе потаённая просьба. Чем дальше, тем больше ему казалось – нет, это не просьба обретения, а, скорее, мольба. Мольба освобождения и благодарения. Мелодия была ему незнакома, но Сергею казалось, что он её всегда знал, что он сам исполняет эту музыку. Казалось, некто молился не только о себе, но и о всех, кто тяжко страдал и мучился. Вдруг рыдание сдавило ему горло. Начало покалывать в носу. "Нельзя расслабляться", – ему стало стыдно за себя. Но удержаться было невозможно. Хотелось плакать, и как в детстве, броситься на шею матери. Хотелось бессловесным плачем рассказать о своём горе так, как ребёнком он плакал о своих маленьких несчастьях. Хотелось, чтоб кто-то его хоть немного пожалел… "Я, наверное, схожу с ума", – подумал Сергей. Повернул голову и увидел, что Учитель, отвернувшись, неподвижно сидит в какой-то не совсем естественной позе. Больше сдерживаться не было мочи: слезы покатились из глаз…

Музыка закончилась. Они продолжали молча сидеть, не глядя друг на друга. Через какое-то время Учитель встал и, не оборачиваясь, подошёл к окну. Немного постояв, он вернулся к своему креслу. Несколько хрипловато и как-то в сторону, спросил:

– Тебе понравилось?

– У меня горло свело, – Сергей сделал паузу, – в общем, я …плакал.

Учитель подошёл к музыкальному центру, вытащил диск и, положив его в коробку, передал её Сергею.

– Вот, прочитай, тут вся информация. На этом диске и другие вещи есть. Но мы с тобой слушали Адажио из до мажорной органной "Токкаты, Адажио и Фуги" Баха.

Сергей прочитал, что исполнителем был тот же Вальха.

– Понимаешь, – продолжал Учитель, – я раньше думал, что орган сам по себе уже настолько разнообразный и выразительный инструмент, что исполнитель не столь важен, как это на других музыкальных инструментах. Казалось, нажимай вовремя на клавиши, и всё зазвучит как надо.

– Я не понял, – сказал Сергей.

– Дело в том, что, в отличие от рояля, сила звука на органе практически не зависит от силы нажатия пальца по клавиатуре. Правда, есть специальные устройства, "регистры", которые меняют силу и тембр звука. Но когда я послушал как играет Вальха, то понял, что ошибался. У меня есть и другие исполнения этого Адажио. И они скорее портят то, что хотел выразить Бах. Вальха, как великий органист, обладает редкой способностью бесподобно соединять звуки на органе, т. е. владеет уникальной органной агогикой, в которой огромную роль играет исполнение ногами.

– Это когда они внизу педали нажимают? – спросил Сергей.

– Да. Причём эти педали объединены в хроматический звукоряд, как и на ручных клавиатурах. Но кроме этого есть масса других приспособлений – всякие швеллеры, регистры и т. д.

– Так сколько же учиться надо, чтоб научиться играть?

– Долго. Органисты – настоящие фанатики. Например, тот же Гельмут Вальха успел за свою длинную жизнь записать все органные произведения Иоганна Себастьяна Баха. И не один, а два раза. Это беспрецедентный труд в истории музыкального исполнительства.

– Готов всё отдать, чтобы понять: что так сильно в музыке действует на человека. Или я один такой. Напичкали лекарствами, прооперировали… ну, и…

– Вот здесь, братец мой, ты совсем неправ, – перебил Сергея Учитель. – Знаешь сколько раз я видел слушателей в зале со слезами на глазах! А когда неистово хлопают, кричат и даже свистят от восторга?! Это те же слёзы, только со знаком плюс. Да я сам сейчас чуть не… В общем, – Учитель укоризненно покачал головой, – я с тобой не согласен.

– Хорошо, возможно, я сказал глупость. Но всё же: что или как музыка столь сильно на нас действует?

Да-а, – Учитель откинулся на спинку кресла и, положив ногу на ногу, забарабанил пальцами по его подлокотникам. – Ну и вопросик, скорее, вопросище ты задал! Если быстро и коротко, то скажу так: очень, очень трудно ответить на него. Легче сказать: не знаю.

– Но мне трудно поверить, что вы никогда об этом не думали, не размышляли.

Наступило молчание. Учитель отстранённо смотрел в окно, видимо что-то вспоминая или собираясь с мыслями. Потом он повернул голову к Сергею и сказал:

– Давай перенесём разговор на завтра. Мне нужно поразмышлять и подготовиться. Хорошо?

– Конечно, Учитель. Правда, я и не знал, что это столь трудный разговор.

– Главная трудность в том, что сложным языком я говорить не хочу. Да и ты меня не одобришь. А тема очень, очень сложная. Поэтому вечер ты проведёшь без меня.

– Я найду, чем заняться. Мне ведь тоже надо подготовиться. Да и Джим не даст скучать.

– Вот и отлично, весь кабинет в твоём распоряжении, – сказал Учитель, пожал Сергею руку и вышел. Джим последовал за ним.

Оставшись один, Сергей решил послушать ещё что-нибудь в исполнении Вальха. И так увлёкся, что просидел в кабинете до обеда. Пообедав, поднялся к себе, попробовал включить телевизор. Но что-то мешало сосредоточиться на экранной белиберде. Он устал переключать каналы. Сел за стол и решил написать матери поподробнее о том, как он живёт. Попросил её купить сотовый телефон и сообщить номер. Писалось трудно. Он настолько устал, что еле добрался до постели.

О развитии музыки

На следующий день, после завтрака, Учитель привёл Сергея в кабинет, дал ему почитать книгу о музыкальных инструментах и попросил дождаться, пока он закончит дела по хозяйству. Книга оказалась легко написанной, богато иллюстрированной. Он и не заметил, как Учитель вошёл в кабинет. Сел, откинулся на спинку кресла и сказал:

– Вчера, Серёжа, ты правильно подметил. Действительно, в своё время я долго размышлял о музыке… Сначала о многом пришлось прочитать. В общем,.. двумя фразами, примитивным телевизионным языком об этом не скажешь. Разговор будет непростой. Чтобы понять, почему так сильно действует музыка, придётся вспомнить даже какие-то азы. Хватит ли у тебя терпения?..

– Учитель, вчера два великих человека, Иоганн Себастьян Бах и Гельмут Вальха, буквально заставили меня плакать как ребёнка. А я ведь давно уже не мальчик, и вы же знаете – повидал в жизни всякое. Поэтому готов говорить и слушать сколько угодно. Мне это очень… нужно. Я прошу…

– Всё, всё, – перебил его Учитель, – я понял. Но учти: во время нашего разговора ты должен мне активно помогать своими вопросами и репликами.

– Я не люблю перебивать.

– Ничего. Зато я не буду уходить в сторону от нашей темы и, главное, постараюсь изложить все сложности простым языком. Иначе мы расползёмся "мыслью по древу".

Опять наступила небольшая пауза. Потом Учитель продолжил.

– Для начала определим – о чём мы говорим?

– Как о чём, – удивился Сергей, – о музыке, о силе её воздействия.

– Нет, музыка вообще – слишком широкое понятие. Нам нужно условиться о двух ограничениях. Первое – говорить будем о том, что заставило тебя плакать – о профессиональной классической музыке, без каких-либо дополнений. И только потом перейдём к способам музыкального воздействия.

– Могу ли я к этому добавить: танцевать умеют очень многие, но настоящим искусством балета владеют далеко не все танцующие.

– Можно и так сказать. Второе – географически мы будем находиться строго в пределах Центральной и Западной Европы. Это её культура развила и подняла музыку на высоту сегодняшнего дня. Причём мы нарочно, точнее, специально сузим наш предмет рассмотрения. Речь пойдёт прежде всего о музыке как самостоятельном виде искусства. Или как раньше говорили – о чистой музыке. Если ещё точнее, то мы будем говорить о музыке, содержание которой выражается чисто музыкальными средствами.

– Я не очень-то понял.

– Вот, скажем, ты слушаешь песню. Например – народную. И в ней такие глубокие слова, что они уже сами по себе за душу берут. И определить, и отделить в песне силу воздействия музыки от поэзии невозможно. Или романс Чайковского на слова Пушкина. Или танец…

– Понятно. Я сейчас в этой связи подумал: ведь до слёз может и "Мурка"[21] довести, если слушатель вспоминает какие-то значимые жизненные моменты, связанные со его судьбой.

– Ты и здесь прав. Но музыка как искусство изначально действует сама по себе, сначала без какой-либо связи с другими искусствами или какими-то конкретными воспоминаниями или ассоциациями. Так вот, в этом смысле музыка – искусство сравнительно молодое.

– Если это с чем сравнить?

– Если сравнить, например, с поэзией, драматургией и риторикой, живописью и скульптурой, архитектурой и декоративно-прикладным искусством, танцем или актёрским искусством. Все они существуют как самостоятельные виды искусства тысячелетиями.

– Как, разве в те времена не было музыки?

– Была. Но ты знаешь, что в древности все эти виды искусства собирали большие аудитории. Так было, когда тысячи лет тому назад знаменитые ораторы произносили на площадях речи, когда архитекторы, скульпторы и живописцы выставляли напоказ свои произведения. Ими восхищались как аристократия, так и простой народ. То же самое касается декламации и пения стихов, театральных представлений. Для этого издревле строили специальные помещения, например, амфитеатры. И люди восхищались поэтами-певцами, драматургами, актёрами. Музыканты же скромно наблюдали за их триумфом: хористы, исполнители на кифаре, лире, авлосе, барабане и многих других инструментах лишь аккомпанировали им.

– А Орфей?

– В греческой мифологии Орфей был певцом и играл на кифаре. Но здесь я с тобой соглашусь. В античности тоже были состязания (или как мы сегодня скажем – конкурсы) между инструменталистами. Но каждый играл свою импровизацию, а не готовое чужое произведение. До нас ничего из этой музыки не дошло, так как музыканты почти всегда импровизировали и дополняли игру пением. Эта музыка не фиксировалась и забывалась, как только заканчивалось состязание. Орфей – это то самое исключение, или, скорее, великая мечта античного человека о теме нашей беседы. Ты не забыл её?

– Нет, я помню, что мы договорились рассуждать о классической или чистой музыке, без слова, танца, дополнений и сопровождений. И содержание её должно выражаться самой музыкой.

– Вот именно. Например, древние стихи, тексты речей в защиту или против…

– Простите меня… я вспомнил! По моему так: "Carthago delendam esse",[22] да?

– Совершенно верно. Сергей, откуда ты это помнишь?!

– Как это откуда? Этими словами, если я не ошибаюсь, Катон Старший заканчивал любую свою речь: будь то о городском хозяйстве, о налогах или о снаряжении войска. Я ведь ещё студентом у вас реферат писал на эту тему!

– Бог ты мой! – смущённо закачал головой Учитель. – А я и запамятовал. Прости. Как же я мог…

– Это вы меня простите, что перебил.

– Так о чём я… – Учитель смущённо посмотрел на него.

– Вы говорили, что до нас дошли…

– Да, да. До нас дошли храмы и здания, скульптуры, фрески и мозаики, описание танцев и пьесы. Что ещё очень важно: у большинства из них есть конкретные авторы. Мы на эти произведения сегодня смотрим, мы их читаем, современные режиссёры ставят античные пьесы. А вот музыка дошла всего в нескольких письменных фрагментах. И главное – после расшифровки её исполнение оставило весьма странное впечатление.

– Почему?

– Были потеряны коды: традиция исполнения и строй инструментов. Живую музыку древности не фиксировали так, чтобы любой музыкант мог её через сто или тысячу лет идентично исполнить. Она вся растворялась во времени, если прерывалась преемственность между музыкантами-исполнителями. А в целом, музыка всегда носила прикладной характер. То есть её содержание было связано либо с пластикой тела и мимикой, либо со словом, либо с какой-либо церемонией, ритуалом или обрядом: выступление войска на войну, коронация, рождение ребёнка, религиозные праздники, свадьба, похороны и т. д.

– А могло быть так, что процветали какие-то города или даже целые народы, которые создали очень высокую музыкальную культуру, но завоевания варваров полностью это уничтожило?

– Увы, глядя на историю человечества, это вполне можно допустить.

– Понятно. Так почему же музыка не смогла стать вровень с другими искусствами?

– Три важнейшие причины. Слабые культурные связи между различными регионами, отсутствие унифицированных, т. е. одинаковых для всех, музыкальных систем и инструментов и большая информационная насыщенность музыки, осложняющая её фиксацию.

– А можно поподробнее об этих трёх причинах?

– Конечно. Ну, о слабых связях между культурными регионами, по сравнению с последними веками я говорить не буду. Ты и сам можешь об этом сказать.

– Мне пока рано высказывать своё мнение.

– В самый раз. Говори.

– Ну, я могу сказать, – Учитель заметил как Сергей сильно напрягся, – что в пределах Европы в Древнем мире огромными территориями владели сначала греки…

– Какое время ты имеешь в виду?

– Я сейчас по векам точно не скажу. Наверное прежде всего тогда, когда Александр Македонский завоевал полмира. Так?

– Абсолютно верно.

– Ну, историю я немного помню: потом была Древнеримская империя. А когда она развалилась, то появившиеся разные королевства бриттов, франков, готов, викингов и других, поначалу были, ну, просто варварскими государствами, т. е. малокультурными.

– Здесь, конечно, есть важные нюансы. Это касается прежде всего Византии, но в целом ты прав: и в начале Средневековья ещё не настало время для самостоятельной музыки. Она должна была развиваться в пределах некоей более широкой единой системы, которая унифицировала бы параметры музыкальных звуков, инструментов, на которых она исполняется и их строй. А в античном мире и раннем Средневековье это всё было слишком разрозненно и многообразно. А главное – без фиксации, без сохранения самих произведений искусство умирает.

– Можно ли сказать, что каждая группа музыкантов договаривалась о настройке между собой, чтобы инструменты звучали согласованно?

– Да, но признай, что это было очень неудобно. Ведь ясно, что если одинаковые по названию инструменты настроены в разных звуковых системах, то есть каждый мастер настраивает свой инструмент по-своему, то играть на нём можно только соло. Иначе получается как в басне Крылова "Квартет". Но сравнительно слабые контакты между различными регионами античного мира и раннего Средневековья приводили к тому, что каждый регион, образно говоря, "варился в своём музыкальном соку". Традиции и строй музыки фламандцев, готов и италийцев не совпадали с музыкой галлов или иберийцев.

– Можно ли сказать, что не было потребности объединить всё это музыкальное многообразие в нечто единое.

– Совершенно верно. Именно здесь мы встречаемся с так называемым культурологическим парадоксом.

– Я не понял.

– Потерпи немного. Дело в том, что в других искусствах материалы для создания произведения давала в готовом виде природа или развитие самой цивилизации. Например, камень, глина или дерево для архитектуры и скульптуры, краски и гладкая поверхность для живописи. Человеческое тело для танца…

– А словесные искусства?

– Верно. Для поэзии и прозы, риторики и драматургии, обрати внимание, готовым материалом является разговорный язык. Да, это уже создание не природы, а самого человечества. Но здесь есть одна очень важная особенность. Слова любого языка тесно связаны с тем, что они обозначают. На каком бы языке ты не произносил политическую или юридическую речь или писал о красоте моря, величии гор или любви, ревности, справедливости, измене и т. д., при переводе на другой язык, речи того же Катона Старшего[23] или, скажем, романа "Анна Каренина" Толстого, японец или испанец прекрасно понимают о чём идёт речь и восхищаются мастерством римского оратора или русского писателя не меньше, чем латиняне или мы – русские.

– А если это стихи?

– Да, с поэзией несколько сложнее. В ней слова приобретают другое, особое значение. А при переводе она теряет чистую музыку звуков родного языка. И это как раз подтверждает смысл нашего рассуждения. Но всё равно: мы наслаждаемся стихами и в переводе. В этой сфере, я имею в виду поэтические переводы, тоже есть свои шедевры. А главное вот в чём: надо просто быть грамотным. Не нужно никакой специальной подготовки, специального образования, чтобы всё это понять и прочувствовать. Красоту стихов Гомера или сонетов Шекспира можно постичь и в отрочестве, и, тем более, в старости. В любой стране.

– У меня два возражения. Как можно в любой стране понять Шекспира в отрочестве? Ведь есть очень отсталые страны. И второе: в переводе стихи всё же многое теряют.

– Сергей, мы говорим и будем говорить не об исключениях, а о тенденции. Человек и его деятельность слишком разнообразны. Обо всём не скажешь. Во-первых, не забывай: мы находимся в границах цивилизованного мира и не говорим об уровне развития школьников в Береге Слоновой Кости или Буркина-Фасо. Во-вторых, даже разные переводы сохраняют смысл первоисточника. И неважно, даже, европейские они или неевропейские.

– Неевропейские? – удивился Сергей.

– Именно так.

Учитель подошёл к одной из полок и, немного покопавшись, вытащил четыре книги. Потом раскрыл каждую из них на определённой странице.

– Это, Серёжа, русские переводы знаменитых рубайи[24] великого Омара Хайяма,[25] которого я очень люблю. Персидского я не выучил, зато стараюсь иметь разные переводы его стихов.

И Учитель дал ему прочитать следующие строки.

Сергей несколько раз подряд перечитал раскрытые на определённом месте страницы.

– А когда он жил, этот Омар Хайям?

– Ну, этому рубайи почти тысяча лет.

– Да-а, и как он не боялся такие стихи писать. Кража в святом доме? Ведь за это можно было и головой поплатиться.

– Фанатики, положим, могут и просто так убить. А Хайям был умён и подавал это как критику неверных. Кстати, обрати внимание, каждый перевод написан в разном размере. Тут и ямб, и анапест, и амфибрахий[26]…

– А я бы добавил, что у каждого перевода есть свой образ.

– И какие они?

– Вот первый я бы назвал – "хитрец"…

– Интересно…

– Второй – "нахал", третий – "громила", а четвёртый – "осторожный".

– Браво, Сергей, у тебя сильное воображение.

– А в целом, Учитель, вы правы. Каждый перевод даже обогатил этот…

– Рубайи…

– Да, рубайи, а содержание осталось одинаковым. Так что, видно, я был неправ.

– Понимаешь, мы вторглись в сферу, где можно долго спорить. Так что ты не переживай, это мне помогает.

– То есть, как?

– А так, что даже не совсем удачные дополнения помогают уточнить предмет рассуждения. Но вернёмся к музыке. Так вот. В отличие даже от поэзии, для профессиональной музыки материалом служит специальная универсальная музыкальная система звуков и их соотношений. До тех пор, пока эта система не стала распространяться сначала по всей Центральной и Западной Европе, а потом и по всему миру, музыка не могла считаться самодостаточным видом искусства, содержание которого может исходить из него самого.

– Кто же изобрёл эту систему? Не думаю, что это сделал один человек.

– Совершенно верно. Это результат многовекового коллективного труда десятков поколений музыкантов, в основе которой лежит математический расчёт и эстетическая специфика человеческого слуха.

– Математический? – удивился Сергей.

– Да, да, математический. Величие философов античности заключается в том, что они ещё в первом тысячелетии до н. э. понимали – без точных расчётов невозможно постичь систему благозвучия и неблагозвучия. И как это ни странно, античная эпоха оставила нам довольно развитую теорию музыки, в отличие от самих произведений.

– По моему Афанасий Христофорович что-то об этом говорил.

– Он говорил о лечении музыкой человеческой психики. Практиковали такое лечение уже две с половиной тысячи лет назад. Пифагорейцы. А сам Пифагор включал знание о музыке в перечень математических наук. Это продолжилось и в Средневековье. В системе образования теория музыки входила в так называемый Quadrivium (Квадрѝвиум) вместе с арифметикой, геометрией и астрономией. Причём музыка шла последней, высшей ступенью знания, объединяя, как говорил ещё Пифагор, числовые соотношения божественных звуков постоянно движущихся космических сфер.

– А в чём же культурный парадокс? Вы утверждали, что…

– Культурологический парадокс заключается в следующем. Если в других видах искусства материал брался из окружающей действительности, то в музыке – наоборот. Западноевропейская культура создала, если вдуматься, фантастический художественный материал. Совершенно умозрительный, виртуальный, не имеющей аналогов в окружающей действительности. Это – постепенно принятая во всём цивилизованном мире профессиональная система музыкальных звуков, их соотношений и последовательностей. И только после её создания началось бурное развитие авторской профессиональной музыки. Как в других видах искусства.

– А с чем-нибудь можно это сравнить?

– Сравнить, – задумался Учитель. – Ну, в каком-то смысле, можно сравнить с шахматами. Там тоже: сама доска, порядок расположения фигур и правила их движения и взаимодействия созданы воображением человеком. И только потом – гениальные шахматисты и шахматные композиторы. И, конечно, красота шахматных партий.

– А разве между обычным и музыкальным звуком нет ничего общего?

– Ну вот топни ногой или постучи костяшками пальцев, скажем, по столу. А потом подойди к фортепиано и нажми на любую клавишу.

– Понятно. Но ведь и то, и другое звучит.

– Правильно. И там, и здесь носителем является звуковая волна. Но сочетание шорохов, тресков, хрипов, стуков, скрипов, скрежетов, свистов, визгов, писков, воя… – Учитель сделал паузу и спросил, – дальше продолжать?

– Нет, нет. Хватит, я понял. Вы хотите сказать, что они несистемные и вызывают неприятные ощущения, а музыкальные звуки – наоборот…

– Ты правильно ухватил суть. Но не только это. Чистая музыка несёт содержание, которого нет в перечисленных выше природных звуках, поскольку они не согласуются между собой. Обрати внимание: всего два слова – согласование и содержание – объясняют почти всё.

Наступила небольшая пауза.

– Да-а… – сказал Сергей. – Я сейчас думаю о том, что вокруг нас много привычных вещей, ценность и значение которых мы не понимаем либо просто забываем.

– Если говорить об игнорировании и забвении великих достижений мировой культуры в наше время, то это – тема другой, не менее важной беседы, но сегодня мы об этом не будем говорить. На этом пока закончим. Мне сейчас надо отойти по хозяйству, а после обеда продолжим. Ты не возражаешь?

– Нет, конечно. Мне совестно, что отнял у вас столько нужного времени.

– Давай договоримся о следующем. Если мне надо будет куда-то отойти, то я сам тебе об этом скажу. А наши совместные беседы и размышления доставляют мне истинное удовольствие. По рукам?

Они пожали друг другу руки и Учитель вышел из кабинета.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: