II. Критика религиозной иллюзии

Обман всегда заходит дальше, чем подозрение. Ларошфуко

Стратегически мудро просветительская критика феномена религии сосредоточивается на атрибутах Бога; за щекотливый «вопрос о су­ществовании» она берется лишь во вторую очередь. «Имеется» Бог или нет — это, в принципе, не проблема; существенным является то, что подразумевают люди, которые утверждают, что он существует и что его воля такова-то и такова.

Прежде всего, следовательно, надлежит выяснить, что именно говорят нам о Боге, делая вид, что знают это — кроме того, что он

существует. Материалом для этого нас обеспечивают религиозные традиции. Так как Бог не предстает перед нами «эмпирически», ре­шающую роль в критике играет сопоставление и связывание атрибу­тов Бога с человеческим опытом. Ни при каких обстоятельствах ре­лигиозное учение о Боге и не может уклониться от этой атаки — ведь это означало бы, что оно превратилось в радикальную теологию, построенную на мистериях, или, если быть более последовательным, пришло к мистическому тезису о Боге, которого невозможно назвать. Этот корректный с точки зрения философии религии тезис обеспе­чивал бы достаточную защиту от просветительских допросов, при­званных выявить человеческие фантазии о Боге, которые таятся в представлениях о его атрибутах. Однако при таком отказе, свой­ственном мистике, религия не может стать социальным институтом (институцией); она живет тем, что презентирует устоявшиеся рас­сказы (мифы), стандартизованные атрибуты (имена и образы), равно как и стереотипные формы священного обихода (ритуалы) в надеж­но воспроизводимых формах. и>

Таким образом, требуется только более детально рассмотреть эти презентации, чтобы выйти на след, ведущий к тайне их фабри­кации. Текст Библии дает критику религии решающую подсказку: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию со­творил его» (Быт. 1:27). Вне всякого сомнения, это соотношение образов можно толковать и наоборот. Отныне нет никакой загадки, откуда происходят образы: человек и его опыт — вот материал, из которого сделаны официальные фантазии о Боге. Религиозный взор проецирует земные представления на небеса.

Одна из таких элементарных проекций — как же может быть иначе! — возникает из сферы представлений о семье и о зачатии. В политеистических религиях обнаруживаются достаточно запутан­ные, часто даже весьма фривольные внутрисемейные романы и сек­суальные аферы божеств, в чем можно легко убедиться, изучая ис­тории о греческих, египетских и индуистских «обитателях Олимпа». Никто не станет утверждать, что человеческая способность вообра­жения, рисуя небожителей, проявляла избыток скромности. Даже утонченное и безупречное в теологическом отношении христианское учение о Троице не свободно от фантазий о семье и о деторождении. Однако его особая утонченность позволяет Марии забеременеть от Святого Духа. Сатира разобралась, в чем состоит суть этого вызова. Тем самым должно быть устранено представление, что между От­цом и Сыном существует связь, вытекающая из сексуальных отно­шений. Христианский Бог, может, и способен «порождать», но не способен заниматься сексом, в силу чего кредо гласит с истинной утонченностью: gentium, поп factum *.

Близкородственной идее зачатия, порождения является идея авторства, сотворения, которое приписывается в особенности выс­шим богам или единому богу. Здесь примешивается человеческий

опыт производства, укорененный в крестьянской и ремесленничес­кой эмпирии. В своей работе человек узнал себя самого в качестве модели — как творец, как зачинщик нового, ранее не сущест­вовавшего. Чем больше прогрессировала механизация мира, тем боль­ше представление о Боге перемещалось от биологического представ­ления о зачатии к представлению о производстве; в соответствии с этим БоТ-зачитатель все более превращался в фабриканта мира, в первопроизводителя.

Третья элементарная проекция — проекция помощи, возмож­но, наиважнейшая среди конститутивных представлений религиоз­ной жизни. К Богу как помощнику во всех житейских невзгодах и на смертном одре обращена большая часть всех религиозных призы­вов. Но поскольку Божья помощь предполагает власть Бога над происходящим в мире, фантазия о Боге как помощнике смешивает­ся с человеческим опытом, содержащим познания об опеке, заботе и правлении. Популярный образ Христа — это образ доброго пасты­ря, пастуха. В ходе истории религии боги поделили между собой области своей власти и ответственности, будь то в форме контроля над отдельными секторами — элементами природы, такими как море, река, ветер, лес и урожай в поле, или в форме общего властво­вания над сотворенным миром. Несомненно, что политический опыт пронизывает эти проекции; власть Бога представляется по аналогии с функциями предводителя племени или короля. Религия феодаль­ного общества менее всего делает секрет из своей политической про­екции Бога, без колебаний превращая Бога в наивысшего по поло­жению феодала и обращаясь к нему с использованием феодального титула «господин»; по-английски и по сей день говорят My Lord.

Наивнее всего антропоморфизм или социоморфизм проявляет­ся там, где делаются попытки изобразить богов. По этой причине рефлексивные религии и теологии ввели строгие запреты на изобра­жение Бога: они поняли опасность опредмечивания, вещного вопло­щения божества. Иудейство, ислам, а также известные иконобор­ческие фракции христианства проявили в этом интеллигентную сдер­жанность. Уже в сатире просветителей высмеивались африканские божки, для которых черная кожа была столь же само собой разуме­ющейся, как и узкий разрез глаз для азиатских идолов. Авторы по­веселились на славу, прикидывая, как могли бы представлять своего бога львы, верблюды и пингвины: как льва, верблюда и пингвина.

С этим открытием проективного механизма критика религии дала в руки просветительского движения острое оружие. Без большого труда можно показать, что механизм проецирования в основе своей всегда один и тот же — не важно, идет ли речь о чувственных наивных представлениях вроде узких глаз и седых дедовских бород или о более тонких атрибутах, таких как личность, авторство в тво­рении, непрерывность или способность предвидения. Тем не менее последовательная критика религии оставляет нетронутым вопрос о

«существовании Бога». Ее рациональный такт состоит в том, что она не покидает сферу, очерченную вопросом: «Что я могу знать?» Критика претерпевает догматический рецидив метафизики только тогда, когда она с негативно метафизическими высказываниями пере­скакивает через границу знания и начинает признаваться в бестол­ковом атеизме. Представители организованных религий могли с этого момента с удовлетворением констатировать сближение «атеистичес­кого мировоззрения» с теологическим, ведь там, где сохраняется фронтальное противостояние, не происходит никакого прогресса, уво­дящего с обеих позиций выше,— а большего и не требуют институ­ты, для которых главным является самосохранение.

Наряду с антропологическим разоблачением проекций Бога Про­свещение с XVIII века знает вторую стратегию подрывных дей­ствий, в которой мы открываем для себя зародыш современной тео­рии цинизма. Она известна под названием теории обмана со сто­роны священников. С ее помощью Просвещение бросает первый инструменталистский взгляд на религию, задавая вопрос: кому по­лезна и какую функцию она выполняет в жизни общества? Ответ на эти вопросы, внешне простой, просветители дают без заминки. Во всяком случае, им требуется только оглянуться на тысячелетнюю историю христианской религиозной политики от Карла Великого до Ришелье, чтобы найти ответ, наблюдая следы приукрашенного ре­лигией насилия:

Все религии воздвигнуты на почве страха. Непогода, гром, бури...— вот причины этого страха. Человек, который чувствовал себя бессильным перед происходящим в природе, искал для себя прибежище под защитой существ, которые были сильнее, чем он сам. Лишь позднее честолюбцы, изощренные политики и философы научились извлекать выгоду для себя из легковерия народа. Для этой цели они изобрели множество столь же фантастических, сколь и жестоких богов, которые не служили никакой иной цели, кроме как укреплению и сохранению их власти над людьми... Так возникли различные формы культов, которые в конечном счете были наце­лены только на то, чтобы придать существующему общественному порядку своего рода трансцендентную легальность... Ядро всех культовых форм заключается в жертве, которую отдельный человек должен принести ради блага сообщества...Таким образом, нет ничего удивительного в том, что от имени Бога <...> значительное большинство людей угнетается маленькой группой людей, которые сделали религиозный страх эффективным своим союзником («Тереза-философ. Картина нравов XVIII века, созданная ин-TjJMHbiM другом Фридриха Великого, маркизом д'Аргенсом, в переводе И. Фюрстенауэра». Дармштадт, без указания года. С. 111—112; авторство остается неясным, так как оно подтверждается только замечанием маркиза де Сада).

Это — инструменталистская теория религии, которая изъясня­ется без обиняков. Правда, и она относит генезис религий на счет человеческой беспомощности (проекция Помощника). Но более су­щественным в ней является прорыв к открыто занимающейся реф­лексией инструменталистской логике. В вопросе о функциях и при-

менении религии критикой идеологии заложена мина, которая взор­вется в будущем, создано ядро, вокруг которого кристаллизуется со­временный рефлексивный цинизм.

Просветителю не составляет труда сказать, для чего существует религия: во-первых, для победы над жизненным страхом, во-вто­рых, для легитимации основанных на угнетении общественных по­рядков. Это означает в то же время историческую последователь­ность, как то явственно подчеркивает текст: «Лишь позднее...». Те, кто эксплуатирует религию и пользуется ей, должны быть людьми иного калибра, чем народ, верующий наивно, находясь во власти страха. Текст соответствующим образом выбирает выражения: го­ворится о «честолюбцах» и о «изощренных политиках и филосо­фах». Выражение «изощренный» не следует принимать всерьез. Оно указывает на нерелигиозное сознание, которое использует религию как инструмент господства. Здесь религия имеет только лишь одну задачу — обеспечить на продолжительное время в душе подданных готовность беспрекословно идти на жертвы.

Просветитель предполагает, что власть имущие знают это и, сознательно все просчитав, позволяют религии действовать себе на пользу. Ничего иного и не выражает упомянутая изощренность — «утонченность» господского знания. Сознание власть имущего ос­вободилось от религиозного самообмана, однако оно позволяет об­ману действовать себе на пользу. Оно не верит, но позволяет верить другим. Многим приходится быть глупыми, чтобы немногие остава­лись умными.

Я утверждаю, что эта просветительская теория религии пред­ставляет собой первую логическую конструкцию современного, то есть рефлексивного господского цинизма*. Однако эта теория не смогла прояснить свою собственную структуру и диапазон действия и в ходе теоретического развития сошла на нет. В общем и целом принято считать, что только у Маркса критика идеологии нашла свою действенную форму, над которой продолжали работать системы Ницше, Фрейда и других. Господствующее в учебниках воззрение на теорию обмана, исходящего от священников, заключается в при­знании ее подхода недостаточным и правомерно преодоленным «бо­лее зрелыми» формами социологической и психологической крити­ки сознания. Это верно только отчасти. Можно показать, что эта теория учитывает параметр, перед которым социологические и психо­логические критики не только остаются бессильны, но и вообще его не замечают, когда он начинает проявляется в пределах своей соб­ственной области: «параметр изощренности».

Теория обмана является рефлексивно более комплексной, чем политэкономическая и глубинно-психологическая теории разоблаче­ния. Обе разоблачительные теории помещают механизм обмана позади ложного сознания: его обманывают, оно обманывается. Тео­рия обмана, напротив, исходит из того, что механизм заблуждения

можно рассматривать как биполярный. Можно не только под­вергаться обману, страдать заблуждениями, но и использовать их против других, оставаясь трезвым и не заблуждаясь. Именно это ясно видели мыслители эпохи рококо и Просвещения, многие из которых, впрочем, занимались изучением античного кинизма (на­пример, Дидро, Виланд). Они называют эту структуру — за не­достатком развитой терминологии — «изощренностью», которая связывается с «честолюбием»; и то и другое — качества, которые, по человеческому разумению, были распространены во все времена в придворной сфере и в городе. На самом деле эта теория обмана представляет собой крупное логическое открытие — стремительное продвижение критики идеологии к концепции рефлексивной идео­логии. Ведь вся прочая критика идеологии имеет бросающуюся в глаза склонность снисходительно относиться к «ложному сознанию» другого и считать его ослепленным. Теория обмана, наоборот, предполагает уровень критики, на котором за противником призна­ется по меньшей мере равный интеллект. Она заставляет себя со­перничать с сознанием противника всерьез, вместо того чтобы комментировать его свысока. Поэтому с конца XVIII века фило­софия держит в руках начала нитей, ведущих к различным видам критики идеологии.

Рисовать портрет противника как все ясно видящего и созна­тельного обманщика — это одновременно и наивный, и тонкий ход. Так дело доходит до конструирования модели рафинированного со­знания еще более рафинированным сознанием. Просветитель пре­восходит обманщика, мысленно отслеживая его маневры и выстав­ляя их напоказ. Если обманывающий священник или носитель вла­сти — это изощренный ум, то есть он является представителем • господского цинизма, то просветитель в противоположность ему i выступает как метациник, как носитель иронии, сатирик. Он в со­стоянии проследить, как выстраиваются в голове противника жуль­нические махинации и, подвергая все осмеянию, взорвать их: так дешево нас не купишь! Возможно, здесь имеет место известная реф­лексивная ситуация клинча, в которой схватившиеся намертво со­знания прорастают друг в друга. В этой атмосфере Просвещение приводит к постоянному упражнению в недоверии, которое стре­мится превзойти обман, постоянно испытывая подозрения.

Изощренность соперничества подозрения с обманом можно по­казать и на примере приведенной выше цитаты: особенный характер этой шутки становится понятным только в том случае, если знаешь, кому она принадлежит. А принадлежит она просвещенному священ­нику, одному из тех современных и ловких аббатов XVIII века, ко­торые привносили в галантные романы той эпохи эротические при­ключения и непринужденные умные беседы. Являясь по роду за­нятий в известной степени экспертом по ложному сознанию, он выбалтывает профессиональные тайны. Сцена построена так, как

будто этот священник, критикуя священство, забывает, что он го­ворит и о себе самом; теперь его устами вещает, вероятно, автор-аристократ. Он так и не замечает своего собственного цинизма. Он выступает на стороне разума, прежде всего потому, что разум не возражает против его сексуальных желаний. Сценой, с которой про­износятся пикантные речи, посвя­щенные критике религии, высту­пает любовное ложе, которое он как раз в этот момент делит с оча­ровательной мадам К. И мы все: рассказчица Тереза, адресат ее

конфиденциальных записок и прочая посвященная в эти интимные тайны публика — оказываемся по ту сторону полога и тоже наблю­даем все, слушая просветительский шепот вперемешку со звуками, от которых впору отняться зрению и слуху,— пожалуй, как говорил Генрих Манн в своем «Генрихе IV», «к большой выгоде для осталь­ных органов чувств».

Вся суть рассуждений аббата нацелена на то, чтобы устранить религиозные препоны для «похоти». Любезная дама как раз подна­чивает его: «Ну, хорошо, а как же быть с религией? Она весьма решительно запрещает нам радости плотских наслаждений вне бра­ка». Часть ответа аббата передает приведенная выше цитата. Ради своей собственной чувственности он предпринимает разоблачение ре­лигиозных заповедей — однако при условии сохранения строгой сек­ретности. Здесь в сверхизощренном аргументе просветителя про­является его собственная наивность. Монолог переходит в следую­щую беседу:

— Видите ли, милая, таково мое наставление по части религии. Оно есть не что иное, как плод двадцати лет наблюдений и размышлений. Я всегда пытался отделить истину от лжи, как велит разум. Поэтому, по­лагаю я, мы должны прийти к выводу, что наслаждение, которое столь нежно связывает нас, подруга моя, является чистым и невинным. Разве та деликатная секретность, в которой мы придаемся ему, не гарантирует, что оно не оскорбляет ни Бога, ни людей? Конечно, без сохранения тайны такие развлечения могли бы вызвать невероятный скандал... В конце кон­цов, наш пример был бы способен сбить с пути наивные юные души и от­вратить их от исполнения того долга, который они имеют перед обществом...

— Но,— возражала мадам, как мне представляется, с полным пра­вом,— если наши развлечения столь невинны, во что я охотно готова пове­рить, почему мы не можем посвятить в них весь мир? Если так, то какой вред будет от того, что мы разделим золотые плоды наслаждения с нашими ближними?.. Разве не вы сами не раз говорили мне, что нет большего сча­стья для человека, чем сделать счастливыми других?

— Разумеется, я говорил это, дорогая моя,— согласился аббат.— Но это еще не означает, что мы вправе раскрывать такие тайны черни. Разве вы не знаете, что чувства этих людей достаточно грубы, чтобы злоупотре­бить тем, что представляется нам священным? Нельзя сравнивать их с теми, кто в состоянии мыслить разумно... Среди десяти тысяч людей есть ли двадцать, которые способны мыслить логически? Это причина, по которой мы вынуждены осторожно обходиться с нашими познаниями (Указ. соч. С. 113-115).

Любая власть, которую однажды вынудили заговорить, не мо­жет допустить разглашения ее профессиональных тайн. Но если толь­ко секретность обеспечена, она может быть неслыханно искренней. Здесь, высказываясь устами аббата, она набирается духу настолько, что поднимается до поистине провидческого признания, в котором проглядывает уже добрая часть теории культуры Фрейда и Райха. Но просвещенный представитель привилегированных кругов точно знает, что бы произошло, если бы каждый думал так же, как он. По этой причине пробудившееся знание господских голов хочет устано­вить для себя пределы секретности; оно предвидит социальный хаос, который бы возник, если идеологии, религиозные страхи и приспо­собленчество внезапно исчезли бы из голов большинства членов об­щества. Не имеющее никаких иллюзий, оно признает функциональ­ную необходимость иллюзии ради социального status quo. Так дей­ствует Просвещение в головах, которые постигли возникновение власти. Его осторожность и его секретность являются совершенно реалистическими. Оно обладает трезвостью, от которой захватыва­ет дух, и в этой трезвости постигает, что «золотые плоды наслажде­ния» обильно вызревают только при сохранении status quo, которое лишь немногим преподносит, словно на блюдечке, шансы владения индивидуальностью, сексуальностью и роскошью. Обнаруживая причастность к подобным тайнам прогнившей власти, Талейран полагал, что сладость жизни знал только тот, кто пожил перед революцией.

Вероятно, какое-то значение должно иметь и то, что именно падкая до наслаждений и жаждущая обучения дама простодушно (?) требует сладких плодов наслаждения для всех и напоминает о счас­тье делиться ими со всеми, тогда как реалист-аббат настаивает на сохранении тайны, на секретности до тех пор, пока «чернь» не со­зреет для такой дележки. Устами дамы, вероятно, говорит Женствен­ность, демократический принцип, эротическая щедрость — мадам Sans-Gene* в политике. Она никак не может взять в толк, что на­слаждений в мире ограниченное количество, и не понимает, почему к тому, что столь распространено, приходится добираться окольны­ми путями.

Во вступлении к своей «Зимней сказке» Генрих Гейне развива­ет тот же аргумент о щедрости и широте. Он отводит надлежащее место в системе угнетения «старой песне о самоотречении и отказе

от излишеств», которые оставля­ют на долю глупого народа власть имущие:

Я знаю мелодию, знаю и текст, И господ-авторов знаю тоже; Я знаю, они тайком пьют вино, А публично проповедуют воду.

Здесь собраны воедино не­сколько мотивов: «критика тек­ста», аргумент против личности, изощренная победа над изощрен­ностью. В итоге достигается воо­душевляющий поворот от элитар­ной программы господского ци­низма к популярной песенке:

В этом мире растет достаточно хлеба Для всех детей человеческих. И розы, и мирты, красота и наслаждение, И сладкого гороха ничуть не меньше.

Да, сладкий горошек для каждого — Стручки того и гляди лопнут! А небо мы оставляем Ангелам и воробьям.

В поэтическом универсализме Гейне дается адекватный от­вет классического Просвещения на проповеди христианства: оно ловит христианство на слове в знании, не желая полагаться на неопределенности веры. Просвещение застает врасплох религию, относясь к ее этическим принципам серьезнее, чем она сама. По­тому лозунги Французской революции сияют на заре современ­ной эпохи как христианнейшее отвержение христианства. Непре­взойденно разумные и гуманистические достижения великих ре­лигий — вот то, что позволяет постоянно возрождать их, обращаясь к их истокам. Все формы критики, отвергающей рели­гию, стоит им заметить это, считают своим долгом осторожно относиться к религиозным феноменам. Представители психоло­гии бессознательного выяснили, что иллюзия оказывает свое вли­яние не только на те представления, которые желанны для рели­гиозных людей, но и на отрицание религии вообще. Религию мож­но было бы причислять к тем «иллюзиям», которые имеют будущность в лагере Просвещения, потому что полностью спра­виться с ними не может ни чисто негативная критика, ни разоча­рование в них. Вероятно, религия и в самом деле представляет собой неизлечимый «онтологический психоз» (Рикер), и фурии ниспровергающей критики неизбежно выбьются из сил от того, что ниспровергнутое вечно возвращается.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: