III. Критика метафизической видимости

И в первой, и во второй критике мы наблюдали одну и ту же схему действий Просвещения: самоограничение разума, сопровождаемое несколькими взглядами через границу, причем «небольшое сообще­ние между пограничными областями» оказывается позволительным при условии, что будут обеспечены приватные гарантии «секретнос­ти». В критике метафизики все происходит, в принципе, точно так же; она не может дать ничего большего, кроме указания человечес­кому разуму на его собственные границы. Она исходит из того сооб­ражения, что человеческий разум способен ставить метафизические вопросы, но не способен убедительно решать их собственными си­лами. Великое просветительское достижение Канта состоит в том, что он показал: разум надежно функционирует только в условиях опытного познания *. Со всем, что выходит за пределы опыта, разу­му приходится биться впустую, и это соответствует его природе. В сущности его заложено желать большего, чем он может достичь. Поэтому после логической критики оказываются бесплодны тезисы о предметах, лежащих за пределами эмпирии. Правда, главные мета­физические идеи Бога, души, универсума упорно навязывают себя мышлению, однако при тех средствах, которыми располагает мыш­ление, убедительно судить о них невозможно. Перспектива остава­лась бы, если бы эти идеи были эмпирическими; но поскольку они не таковы, у разума нет никакой надежды когда-либо «окончательно разделаться» с этими темами. Аппарат разума устроен так, что ria-зум стремится вникать в эти проблемы, однако не способен возвра­щаться в «посюсторонний мир» после таких экспедиций с ясными и однозначными ответами. Разум остается как бы за некой решеткой, полагая, что при взгляде сквозь нее он обретает метафизическое ви­дение; однако то, что поначалу кажется ему при этом «познанием», в свете критики оказывается самообманом. В известной степени он вынужден тешиться иллюзиями, которые создает себе в виде мета­физических идей. Познав в конечном итоге свои собственные пре­делы, постигнув, что его затеи с расширением границ напрасны, он видит тщету своих собственных усилий. Так в современной форме звучит старая мысль: «Я знаю, что я ничего не знаю». Это знание конкретно означает только знание о границах знания. Тот же, кто и теперь пускается в метафизические спекуляции, разоблачается как нарушитель границ, как «нищий, обуреваемый неутолимой страс­тью к недостижимому».

Все метафизические альтернативы стоят одна другой и оказы­ваются неразрешимыми: детерминизм либо индетерминизм; конеч­ность либо бесконечность; существование Бога либо несуществова­ние Бога; идеализм либо материализм и т. п. При всех подобных вопросах существуют с логической необходимостью два варианта ответа, каждый из которых обоснован одинаково хорошо и одина-

ково плохо. Как только достигну­то познание того, что оба вариан­та всего лишь отражают структу­ру разума, оказывается, что «де­лать выбор» нельзя. Ведь любой из его вариантов означал бы в ито­ге возврат к метафизике и догма­тизму. Разумеется, и здесь опять-таки возникает альтернатива: ведь метафизическое мышление остав­ляет в наследство Просвещению бесконечно ценное напоминание о том, что рефлексия и эмансипация взаимосвязаны, и оно сохраняет свою значимость даже там, где ве­ликие системы рухнули. Поэтому

Просвещение всегда представля­ло собой одновременно и логику, и нечто большее, чем логику,— ^рефлексивную логику. Просветить себя мог лишь тот, кто постиг, «частью» какого именно мирового целого он выступает. Поэтому сегодня социальные философии и философии природы принимают наследство, оставленное метафизикой,— естественно, тайком, со­блюдая надлежащую интеллектуальную секретность.

Это одновременно и причина, по которой не следует отожде­ствлять Просвещение с теорией ошибок, допускаемых в ходе мыш­ления, теорией, которая имеет давнюю традицию: от Аристотеля до англосаксонской критики языка. Просвещение никогда не сводится только к разоблачению проекций, метабазисов *, ошибочных умо­заключений, софизмов (Fallazien), умножений логических типов, смешения основных тезисов с интерпретациями и т. п. Оно есть уче­ние о самопознании человеческой сущности в процессе работы, направленной на критическое разрушение наивной картины мира и наивного представления человека о себе самом. Поэтому подлинная просветительская традиция постоянно испытывала отчуждение по отношению к тому современному цинизму, который свойственен логическому позитивизму, пытавшемуся запереть мышление в ка­мере чистого анализа. Здесь, однако, стоит более точно очертить позиции противников. Представители логического позитивизма, которые потешаются над великими традиционными темами филосо­фии, считая их «ложными, иллюзорными проблемами», доводят до крайности одну из тенденций, свойственных Просвещению. Стрем­ление повернуться спиной к «великим проблемам» вызвано кини-ческим импульсом. Разве не является, в принципе, Витгенштейн Диогеном современной логики, а Карнап не превратился уже в от­шельника, удалившегося в пустынь эмпирии? Все обстоит так, будто они, подавая пример интеллектуального аскетизма, хотели побудить

к покаянию мир, склонный к небрежной болтовне, а этот мир, для которого логика и эмпиризм вовсе не представлялись откровениями в последней инстанции, все также нуждался в «полезных фикциях» и невозмутимо продолжал вести себя так, будто Солнце продолжает вращаться вокруг Земли, а миражи «неточного мышления» доста-, точно точны, чтобы обойтись ими в нашей практической жизни.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: