Экскурс 9. Цинизм mass media и тренировка во всем что угодно

Да,— сказал Тунда,— дистанцию не держат. Ког­да к вещам подходишь чересчур близко, они пере­стают je6fl затрагивать.

Иозеф Рот. Бегство без конца. 1927

Его голова была раскаленным шаром, в который бро­сили слишком много разных вещей, начавших там шипеть и плавиться.

Викки Баум. Люди в отеле. 1931

Современные средства массовой информации заботятся о том, что­бы в общественном пространстве был установлен новый искусст­венный климат для сознаний. Тот, кто попадает в исходящие от них потоки, начинает ощущать, как его «картина мира» исключительно быстро становится все более опосредованной, всученной ему за день­ги, полученной из вторых рук. Выпуски новостей переполняют пи­таемое из телевизора сознание материалами о мире, разделенными на информационные частички; в то же время они разлагают мир на флюоресцирующие ландшафты новостей, которые мерцают на экра­не сознания Я. На деле, mass media обладают способностью онто­логически реорганизовывать действительность — как действитель­ность в наших головах.

Все это к тому же начинается совершенно безобидно и невинно. Люди читают газету, полагают, что узнают о вещах, которые их

«интересуют», начиная с двадцатых годов слушают и радио, спешат по людным улицам, которые полны рекламы и витрин с заманчивыми предложениями. Они живут в_грродах, которые являют собой не что иное, как архитектурно выстроенные mass media, пронизанные се­тями коммуникаций и знаков, которые направляют человеческие потоки. Город выступает в роли гигантского проточного нагревателя, который прогоняет через свою систему труб и знаков субъективную ^лазму (деперсонализация, ср. метафоры Ратенау в главе 7). В свою очередь, и человеческие Я функционируют как проточные нагрева­тели, фильтры и каналы для потоков новостей, которые достигают наших органов восприятия через самые различные сферы вещания. Таким образом, Я и мир оказываются в двояком «проточном» со­стоянии, в процессе того онтологического «всасывания» и «перека­чивания», которое отражается в тысяче и одной современной теории «кризиса».

То, что при таком состоянии мира «человек со свойствами» и «с твердым характером» уже не может достичь ровным счетом ничего, показывают многочисленные описания «людей с характером» и ис­тории о моралистах, которые нередко заканчиваются гибелью геро­ев. Приспособленчество стало психополитической заповедью дня. Но где можно было бы научиться ему лучше, как не в общении с городскими mass media? Они пичкают сознание своим ежедневным обязательным для усвоения уроком серого разнообразия, пестрого «одного и того же» и нормальной абсурдности, вдалбливая своему ученику, застрявшему в отсталых моральных понятиях, одно-един­ственное — требование упражняться в брехтовском «лавировании». Мы приводим взятые из литературы того времени примеры, как интеллигентные индивидуумы обходятся с притязаниями и требова­ниями мира mass media.

Выдающийся роман Эриха Кёстнера «Фабиан» начинается — и это совершенно закономерно — с такой моментальной зарисовки:

Фабиан сидел в кафе «Spalteholz»* и просматривал заголовки вечер­них газет: «Над Бовэ взорвался английский дирижабль», «Стрихнин хра­нится рядом с чечевицей», «Девятилетняя девочка выпрыгнула из окна», «Снова безуспешные выборы премьер-министра», «Убийство в Лайнцском зоопарке», «Скандал в городском торговом ведомстве», «Искусственный голос в жилетном кармане», «Снижение добычи угля в Руре», «Подарки директору Германской государственной железной дороги Нойману», «Сло­ны на тротуаре», «Скандал вокруг Клары Боу», «Нервозность на кофей­ных рынках», «Предстоящая забастовка 140000 рабочих-металлистов», «Драматическое преступление в Чикаго», «Переговоры в Москве по пово­ду демпинга древесины», «Бунт егерей Штаремберга». Все как всегда. Ничего особенного.

При выстраивании в один ряд большого, малого, важного, не­важного, сумасбродного, серьезного исчезает «особенное» и «под­линно действительное». У того, кому хронически приходится жить в окружении этих ложных эквивалентностей, глаза в таком вечно сум-

рачном свете утрачивают способность различать вещи в их индиви­дуальности и существенности; сквозь каждую отдельную вещь он видит только основной тон, серость, заботу, абсурдность. (Сцена, сравнимая с приведенными выше, есть в самом начале вышедшего в то же время романа «Гильди — одна из нас», 1931.)

Те, кто возвращается в общество после долгого отсутствия, в первую очередь и особенно ясно видят насквозь этот мир mass media; один из них — лейтенант Тунда, о котором повествует роман Иозе-фа Рота «Бегство без конца» (1927). И у него тоже взгляд челове­ка, пришедшего извне,— он вернулся в Западную Европу после участия в гражданской войне в Сибири, чтобы застать мир, где не­возможно возвратиться в тот дом, из которого ты ушел. То, что он приносит с собой — это сила отчужденности и неприятия.

Он видел невероятные события и факты, а потому ему казались странны­ми и вполне обычные. <... > Он обладал необыкновенной способностью пони­мать необыкновенно разумное безумие этого города...

Естественно, речь здесь опять идет о Берлине, об этом «евро­пейском Чикаго» (М. Твен).

«За несколько дней мы увидели: одержимого буйным помеша­тельством и пышную процессию; премьеру фильма, съемки фильма, смертельный прыжок одного из артистов на Унтер-ден-Линден, жертву нападения, ночлежку для бездомных, любовную сцену в зоо­парке среди бела дня, передвижную тумбу для афиш, которую везли ослы, тринадцать кафе для гомосексуалистов и лесбиянок... челове­ка, который уплатил штраф за то, что он перешел площадь по диаго­нали, а не под прямым углом, собрание секты любителей лукоедения и собрание Армии Спасения...

Это были времена, когда литераторы, артисты, кинорежиссе­ры, художники снова стали зарабатывать деньги. Это были време­на, наступившие после стабилизации курса немецких денег,— вре­мена, когда открывались новые банковские счета, когда даже в са­мых радикальнейших журналах печатались хорошо оплачиваемые рекламные объявления, а радикальные писатели получали гонорары за публикации в литературных приложениях к буржуазным газетам. Мир уже настолько устоялся и консолидировался, что фельетонис­там позволялось быть революционными...»

Карл Томас — образ вернувшегося на родину человека в спек­такле Толлера — открывает, кроме того, и новую радиореальность, когда служит кельнером в Гранд-отеле. Он впервые вслушивается в цинический смысл выстраивания в один ряд всех событий и текстов в радионовостях:

Карл Томас: Вы что, действительно слышите здесь всю Землю?

Телеграфист: Это что, новость для вас?

Карл Томас: Кого вь^слушаете сейчас?

Телеграфист: Нью-Йорк. Сообщают о большом подъеме воды в Мис-

Карл Томас: Когда?

Телеграфист: Сейчас, в это время.

Карл Томас: Пока мы говорим?

Телеграфист: Да, пока мы говорим, Миссиссипи прорывает плотины, люди спасаются бегством... Я переключаю. Последние известия со всего мира.

Динамик: Внимание! Внимание! Беспорядки в Индии... Беспорядки в Китае... Беспорядки в Африке... Париж, Париж. Косметика мирового уров­ня... Бухарест, Бухарест. Голод в Румынии._ь. Берлин, Берлин. Элегантная дама предпочитает зеленые парики... Нью-Йорк, Нью-Йорк. Изобретены самые большие бомбардировщики в мире. Способны в одну секунду превра­тить в развалины столицы Европы... Вынимание! Внимание! Париж, Лондон, Рим, Берлин, Калькутта, Токио, Нью-Йорк. Кавалер пьет только сухое вино...

О том, что эта новая ситуация онтологии mass media наносит смертельный удар классической метафизике, никто не сказал так ясно, как Роберт Музиль. 54-я глава «Человека без свойств» (1930) пред­ставляет собой предпринятую на высочайшем уровне иронии попыт­ку противопоставить новую децентрированную, как бы бессубъект­ную онтологию mass media старой онтологии целостности. При этом обычное понятие буржуазного индивидуума, который стремился быть цельным, растворяется и прекращает существовать. Кульминация диалога между Вальтером и Ульрихом звучит так:

— Надо ценить, если у человека сегодня есть еще стремление быть чем-то цельным,— сказал Вальтер.

— Этого больше нет,— ответил У\ьрих.— Достаточно тебе заглянуть в газету. Она полна абсолютной непроницаемости. Там речь идет о стольких ве­щах, что это выше умственных способностей какого-нибудь Лейбница. Но этого даже не замечают; все стали другими. Нет больше противостояния целостного человека целостному миру, а есть движение чего-то человеческого в общей

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: