Экскурс 7. Спектральный анализ глупости

Мы тем глупее в наших действиях, чем менее мы несведущи.

Шарль Рише, 1921

С появлением мошеннических амбивалентностей в современную эпо­ху претерпевает изменение общественное «хозяйство» интеллекта. Почти незаметно и тем не менее драматически изменяется соотно­шение интеллекта и глупости. Глупость утрачивает свою кажущуюся простоту и бесхитростность, в ней больше не видят некоего первич­ного состояния непросвещенных голов, но усматривают многознач­ный в себе самом, даже прямо-таки волнующе-притягательный в своей сложности феномен. Как только социальная психология заня­лась исследованием обмана и мошенничества, в эти рассмотрения была вовлечена и «глупость» — как феномен, выступающий необ­ходимым дополнением к обману. «Больше нет ничего простого» — даже глупости. Таков, вероятно, самый печальный из триумфов Просвещения.

В свете рефлексии феномен глупости выделяется из повседнев­ного мышления и всесторонне освещается теоретически. Он оказы­вается при этом особым случаем стремления к подчинению и упрям­ства. Обман сам по себе не представлял бы ровным счетом ничего без в высшей степени острой готовности обмануться у так называе­мой жертвы._ Уже в относящейся к началу Нового времени книге «Зеркало дураков» Себастьяна Бранта (1494—1533) эта структура описывается так: Mundus vult dedpi, ergo dedpiatur. Мир хочет быть обманутым, следовательно, он должен быть обманут. Таким образом, теория дурака с самого начала признает в нем наличие са­мостоятельного и активного элемента (vult). Stultitia * не является

невинной, но содержит аспект фальшивой наивности, которая при­суща тому, кто позволяет считать себя дураком и соответствующим образом с собой обходиться. Это и подвергается агрессивному вы­смеиванию: высмеивание — это фермент европейской сатирической традиции.

В XX веке скандальный контраст между разумными нормами Просвещения и неразумностью человеческих отношений требует те­оретических обоснований, которые выходят за пределы сатиричес­ких учений мудрости и поднимаются на более высокую ступень. Без сомнения, здесь многого достиг психоанализ, исследовав психогене­тику и психодинамику феномена глупости. И он тоже продолжает «разматывать» мотив желания-быть-обманутым; он обнаруживает и раскрывает в глупости совершенно субъективный смысл.

Поучительнейший документ, свидетельствующий о начинаю­щейся теоретизации глупости, представляет собой небольшое юмо­ристическое произведение Шарля Рише (1850—1935), всемирно из­вестного физиолога и психолога, выступавшего также в роли басно­писца и принадлежавшего к числу светил французского ученого мира — он был лауреатом Нобелевской премии. Написанный в 1921 году, этот трактат был сразу же переведен на немецкий язык: «Человек глуп. Сатирические картинки из истории человеческих глу­постей». Рише — классический представитель буржуазного типа ученых времен Третьей республики, радикальный рационалист, про­светитель и педагог, которому были присущи убедительное ехидство и мягкая человечность. Можно предположить, что этим поздним произведением он хотел выразить свой ужас от исчезновения гума­низма, которое продемонстрировала Первая мировая война. Напи­сано оно в солидном буржуазном стиле, но очень по-французски: автор рискованно балансирует на лезвии бритвы между предельной ясностью и банальностью. При этом пышно расцветают всякого рода наивные цинизмы, для понимания которых было бы полезно при­нять во внимание, что автор — профессиональный медик. К этому же следует добавить, что Рише, заканчивая свои жизненные труды, уже не чувствует необходимости быть более духовным, чем того тре­бует повод для его рассуждений. То, что Рише говорит о Первой мировой войне, звучит столь же цинично, сколь и беспомощно:

Итак, я проклинаю войну не из-за убитых и не из-за развалин. Мертвых заменят те, кто родится, и они заново отстроят разрушенное! Вырастают же на месте вырубленных деревьев другие, сменяется новым собранный урожай. Но есть одна тревожащая реальность, которую ничто не сможет изгладить из веч­ности времен: это — великая печаль. <...>

Пятнадцать миллионов мертвых не такая уж большая беда, и уж менее всего — для мертвых: ведь мертвые уже не испытывают никаких страданий... Вместо пятнадцати миллионов убитых на свет родятся пятнадцать миллионов детей, и все уравновесится. Но остались сотни миллионов скорбящих, сотни миллионов страдающих, для которых навсегда померкла всякая радость,— это что-то да значит! (Рише имеет в виду тех, кто остался жить.)

Цинизм проявляется здесь в форме траура; он выражает ужас мягкого человека-рационалиста, испытываемый при виде человечес­кого общества, которое оказалось неспособным понять, что война — это величайшая глупость. Рише объявляет, что для него унизитель­но принадлежать к столь примитивному роду человеческому. О homo sapiens, описанном в системе Линнея, больше не может быть и речи. Рише заменяет это определение новой антропологической дефиници­ей: homo stultus. Ведь животные, по его мнению, значительно умнее. Обезьяна может научиться, подобно англичанам, играть в крикет; но человек все никак не поймет, «что мир предпочтительнее войны».

Движимый чувством горечи, старый человек разворачивает па­нораму человеческих глупостей: наказание себе подобных вырыва­нием языка, обряд обрезания, кастрация, обет безбрачия, культ вла­стителей, раболепие, разделение общества на классы, наркотики, алкоголизм, курение табака, моды, ювелирные украшения, война и гонка вооружений, суеверия, бой быков, уничтожение целых видов животных, выведение лесов, протекционистские пошлины на това­ры, болезни, возникающие от легкомыслия, и т. п. При этом его работа не свободна от множества тривиальных рассуждений, вы­держанных в набившем оскомину просветительском стиле XIX сто­летия, которые не без оснований резко критиковались оппонентами как «просветительские пошлости», не говоря уже об откровенных расистских глупостях, типа рассуждений об умственной неполноцен­ности негров и культурной ничтожности желтой и краснокожей рас.

Поразительно видеть, как старый ученый вдруг переходит на язык античного кинизма, стоит только ему завести речь на тему, ко­торая была пробным камнем в древних учениях мудрости,— об от­ношении мудреца к смерти. Подобно античным киникам и материа­листам Рише ратует за независимо-безразличное отношение к соб­ственной смерти — в той же мере, в какой он признает глубокую скорбь по ушедшим из жизни любимым людям. Всякий культ мер­твых он называет глупостью и суеверным отчуждением. Мертвое тело как «бренная гнилая оболочка» не заслуживает ровно никакого почтения. В классической манере — словно вдохновляясь киничес-кими и стоическими источниками — Рише учит, что умирать надо гордо, с достоинством; он восхваляет смерть Сократа как достой­ный человека образец окончания жизни: по его мнению, это была веселая эвтаназия — в отличие от мучительной дистаназии, на ко­торую обрекали умирающих врачи его времени.

Что же касается моего собственного трупа, то я торжественно объявляю, что его можно отправить на живодерню, сжечь в крематории, закопать в зем­лю или использовать для анатомических исследований,— мне это совершенно безразлично, и я настоятельно прошу своих родных и близких не испытывать никаких переживаний по этому поводу.

Такой дух мышления, напоминающий античный, не может, од­нако, скрыть, что и произведение Рише неразрывно связано с со-

временными сумерками «глупости». Ведь оно показывает строгую зависимость феномена глупости от процесса развития интеллекта; глупость — это упрямство противодействия, отказ принять его, воля-ничего-не-менять, которые развиваются параллельно с Просве­щением...

Ведь там, где вообще не наличествует никакого разума, нельзя и быть неразумным! Но чем более человек наделен разумом, тем более он склонен утонуть в море глупостей!

В афоризмах почти забытого сегодня романиста и психоанали­тика Эрнста Вайсса, написавшего книгу «О сладострастности глу­пости» (1938), можно услышать отклик на тезисы Рише, дополня­ющий и обогащающий их. Там, где Рише еще классически цитирует mundus unit detipi, Вайсе, перекликаясь с Ницше, говорит о «воле-к-ночи»* как об общей регрессивной тенденции («стремление пога­сить всякий свет, стремление улечься и забыться, стремление сде­латься глупым»).

Это то, что должен принимать в расчет исследователь массовой психологии, если он желает вести речь о фашизме: «В глазах глупца Бог — глуп. Народ хочет глупого Бога. Бог, который разбирался бы в химии и в теории относительности, был бы ему не по сердцу. Лю­тер сказал: Deus stultissimus. Эти слова мог бы сказать Гитлер, если бы он знал латынь».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: