Великие признания расколотого сознания

Живешь ли ты сегодня? Нет, не живешь — ты вла­чишь призрачное существование, подобно привиде­нию. Я редко встречал интеллектуала, который не соглашался бы с этим в час просветления. И лишь немногие что-то меняли на деле, постигнув это. Ин­теллектуалы продолжали жить, подобно призракам, бросаемые то туда, то сюда,— лишенные всякой опо­ры жертвы неразрешимого противоречия.

И. Р. Бехер. Путь к массе (Роте Фане. 1927)

В обманчивом двойственном сумеречном свете цинической структу­ры признания часто опережают возможные разоблачения. Они пред­ставляют собой виртуозные ходы возбужденного сознания, которое то и дело насильно навязывается с «исповедями» (ср. «необходи­мость в признании», о которой говорит Т. Рейк), чтобы обрести возможность выговориться, испытать катарсис и обрести внутрен­нее равновесие. Тот, кто живет в ногу со своим временем, вдоволь наслушался таких цинических исповедей, которые не меняют ров­ным счетом ничего; вероятно, они представляют собой наиболее ярко выраженный элемент того, что сегодня можно назвать духом време­ни. И несчастному сознанию ведомы такие наивысшие и типичней­шие его извращения, которые в большей степени, чем что-либо иное, носят на себе отметину десятилетия.

Феномен «часа просветления» так и бросается в глаза читаю­щему следы историку. Веймар во многих отношениях является ну-дистским временем, эпохой разоблачения и обнажения — в полити­ческом, сексуальном, спортивном, психологическом и моральном планах. Нудистско-исповедальная непреодолимая страсть являет собой оборотную сторону всех утонченно-изощренных простодушии и бесхитростностей, утомительных псевдоидеализмов и искусно по­даваемых идеологий. Лучшие из авторов уже тогда выступали в роли феноменологов цинизма — Брехт, Толлер, Кёстнер, Рот, Дёблин, Томас Манн, Фейхтвангер, фон Хорват, Брох и др. Они опередили в этом профессиональную философию, которая до сих пор не ликви­дировала этот отрыв.

Самый что ни на есть «светлый час» описал Эрих Кёстнер в своем «Фабиане» (1931). Место действия — Берлин, редакция га­зеты (ср. главу «Школа всего, чего угодно»). Кёстнер прекрасно знал эту среду по собственному опыту. Участники беседы: доктор Фабиан, германист, моралист; Мюнцер, политический редактор и Мальмю, редактор торгового отдела, оба законченные циники; а так­же доктор Заблудший, молодой человек, собирающийся стать жур­налистом, слишком неустойчивый и склонный приспосабливаться к

среде; позднее к ним присоединяется Штром, театральный критик. Все начинается с того, что требуется найти какое-то сообщение, ко­торое можно было бы вставить на газетную полосу вместо пяти строк, снятых из речи рейхсканцлера. Среди запаса в наборе не удается найти ничего подходящего. Заблудший полагает, что еще поступит что-нибудь подходящее.

— Вам бы столпником быть,— сказал Мюнцер.— Или подследствен­ным заключенным, а не то просто человеком, у которого времени хоть отбав­ляй. Если вам нужна заметка, а ее нет, значит, надо ее состряпать. Вот, смот­рите! — Он сел, быстро, не задумываясь написал на листке бумаги несколько строк и отдал его молодому человеку.— Ну, а теперь бегом вниз, заполнитель пустот. Если этого мало, возьмите на шпоны.

Заблудший прочел написанное Мюнцером, прошептал едва слышно:

— Господи помилуй! — и опустился в шезлонг прямо на ворох шелестя­щих иностранных газет, как будто ему вдруг стало дурно.

Фабиан заглянул в листок, дрожавший в руке Заблудшего, и прочитал: «В Калькутте имели место уличные столкновения между магометанами и буд­дистами. Несмотря на немедленное вмешательство полиции, четырнадцать человек убито и двадцать два ранено. Спокойствие полностью восстановлено...»

— Но ведь в Калькутте не было никаких беспорядков,— нехотя возра­зил Заблудший...

— Не было беспорядков? — возмутился Мюнцер.— Попробуйте мне это доказать! В Калькутте всегда беспорядки. Может, прикажете нам сооб­щить, что в Тихом океане опять появился морской змей? И зарубите себе на носу: сообщения, которые нельзя опровергнуть сразу или разве что через не­сколько недель, соответствуют действительности. А теперь бегите в цех, да поскорее, иначе я велю заматрицировать вас и выпущу как приложение.

Молодой человек ушел.

— И этот юнец хочет стать журналистом,— простонал Мюнцер...— А что мне оставалось? Впрочем, к чему сокрушаться об этих людях? Ведь они живы, все тридцать шесть, и вполне здоровы. Поверьте, дорогой мой, то, что мы присочиняем, много лучше того, о чем мы умалчиваем.— С этими словами он вычеркнул полстраницы из речи канцлера...

— Вы на него не обижайтесь,— сказал Мальмю, редактор торгового отдела, Фабиану.— Он уже двадцать лет как журналист и сам верит в свою ложь...

— Вы осуждаете равнодушие вашего коллеги,— сказал Фабиан госпо­дину Мальмю,— а что вы еще делаете?

Редактор торгового отдела улыбнулся, правда, одними губами.

— Я тоже лгу,— отвечал он,— но я это сознаю. Сознаю, что система наша порочна. Хозяйство тоже, это и слепому видно. Но я преданно служу этой порочной системе. Ибо в рамках порочной системы, в распоряжение кото­рой я отдал свой скромный талант, неправильные мерки, естественно, счита­ются правильными, а правильные, конечно, неправильными. Я сторонник же­лезной последовательности, и, кроме того, я...

—...циник,— бросил Мюнцер, не поднимая головы. Мальмю пожал плечами.

— Я хотел сказать, трус. Это гораздо точнее. Мой характер недотягива­ет до моего разума. Я искренне об этом сожалею, но уже ничего не могу с собой поделать.

[ Потом они сидели в винном погребке...]

— Я содействую последовательному проведению любой нелепости. Все, что принимает гигантские масштабы, импонирует. Даже глупость.

...Мюнцер, сидевший на диване, вдруг заплакал.

— Я свинья,— пробормотал он.

— Типично русская атмосфера,— констатировал Штром.— Алкоголь, самобичевание, слезы взрослых мужчин.

Он растроганно погладил лысину политика.

— Я свинья,— бормотал тот. И упорно стоял на своем. Мальмю улыбнулся Фабиану.

— Государство поддерживает не приносящих ему дохода аграриев. Госу­дарство поддерживает предприятия тяжелой индустрии. Их продукцию оно поставляет за границу по убыточным ценам, в пределах же своей страны про­дает выше ее стоимости на мировом рынке... Государство ускоряет снижение покупательной способности трудящихся налогами, которые оно не решается взвалить на имущий класс. Капитал и без того миллиардами утекает за грани­цу. Разве это не есть последовательность? Разве в этом безумии нет своей методы? Тут любому авантюристу карты в руки!

— Я свинья,— бормотал Мюнцер, ловя слезы выпяченной нижней губой.

— Вы переоцениваете себя, уважаемый,— сказал редактор отдела тор­говли *.

Эти цинические Я лишь придатки своего пораженного раком сознания действительности, которое, не оказывая никакого сопро­тивления, следует правилам игры капиталистического мира. В нем нет никакой нищеты и несчастья, которые бы не подвергались реф­лексии, не удваивались и не отражались бы иронически в вымучен­ных признаниях и агрессивных выражениях своего с ними согласия. Самые значительные из писателей этого времени относились к этим феноменам бесстрастно, протоколируя их. Они знали, что люди, которых это касается, ведают, что творят л Журналисты и подавно не могли ссылаться на какую-то форму незнания. То, что редактор торгового отдела газеты исповедуется в отсутствии веры в капита­лизм, считая его порочной системой, но самоотверженно служит ему своей ложью,— великий момент истины в Веймарской культуре. Не проникая мысленным взором в рефлексивную конституцию ци­нической структуры, уже нельзя дать дефиницию истины для ситу­аций такого рода. Время от времени освобождаясь от тормозов, люди этого типа по сей день постигают единство безумия и метода и выра­жают это в узком кругу *.

В «час просветления» маски интегрированных циников распа­даются на куски. Там, где этому способствуют доверительность уз­кого круга приятелей и действие алкоголя, этот распад принимает угрожающий размах и выражается в опасных разговорах. Монолог фабриканта из романа Иозефа Рота «Бегство без конца», произно­симый в 1927 году,— явление именно этого рода. Сцена разыгры­вается на вечеринке в одном из городов на Рейне. Разговоры идут о моде и последних моделях шляпок из журнала «Фемина», о рабо­чих и «закате марксизма», о политике и Лиге наций, об искусстве и Максе Рейнхардте. Фабрикант, беседующий с главным героем ро­мана Тундой, развязывает шнурки на лакированных туфлях, рассте­гивает пуговицу на воротничке и привольно раскидывается на «ши-

роком диване». Следуя свободным ассоциациям, он предается само­анализу, свидетелем которого становится его визави.

Я понял вас совершенно точно еще раньше, господин Тунда. Что же ка­сается меня, то я ставил свои вопросы по совершенно определенной, эгоисти­ческой причине. Я, в известной степени, просто обязан был это сделать. Вы еще не поняли этого. Чтобы понять, вам нужно было бы подольше пожить у нас. Тогда и Вы тоже стали бы задавать определенные вопросы и давать опре­деленные ответы. Здесь каждый живет по вечным законам и против своей собственной воли. Разумеется, каждый, когда он начинал здесь... имел свою собственную волю. Он устраивал свою жизнь совершенно свободно, как ему заблагорассудится, и никто ему и слова не мог сказать. Но некоторое время спустя, незаметно для него самого, то, что он устраивал по своему свободному решению, стало хотя и не писаным, но священным законом...

Вы ведь еще совсем не знаете, какое у него недреманое око...

...Ну и профессия, по-моему, тоже не такая важная вещь. Не она опре­деляет, чем жив человек. Но важна, к примеру, любовь к жене и к детям. Если вы начнете по своей свободной воле быть хорошим отцом семейства, думаете, вы когда-нибудь сможете это прекратить?.. Когда я приехал сюда, у меня была масса дел, я должен был делать деньги, возводить фабрику... И когда ко мне кто-нибудь приставал с какими-нибудь проблемами, я довольно грубо давал ему от ворот поворот. Я стал, таким образом, грубияном и человеком дела, все удивлялись моей энергии. Закон давал мне все полномочия, велел мне быть грубым, велел действовать, не заботясь ни о чем ином,— я должен был, пони­маете ли, говорить с Вами так, как велел мне это делать закон...

Так же, как я, лгут все люди. Каждый говорит то, что предписывает за­кон. Маленькая актриса, которая недавно спрашивала Вас о молодом русском писателе, вероятно, больше интересуется нефтью. Но нет, роли все расписаны! Музыкальный критик и Ваш брат, к примеру, оба играют на бирже, я знаю это. О чем они говорят? О просвещении и всяких умных вещах. Стоит Вам зайти в комнату и посмотреть на людей, как вы уже сразу знаете, кто что скажет. У каждого — своя роль. Так уж повелось в нашем городе. Шкура, в которой живет любой человек,— не его собственная. И так, как в нашем горо­де, все обстоит и в других — по крайней мере, в сотне самых больших городов нашей страны (Roth J. Flucht ohne Ende. Ein Bericht. 1927. S. 76—79).

Этот фабрикант понимает даже вынужденную необходимость становиться циником (грубияном) — правда, не понимая «вынуж­денной необходимости» приспособления к этой действительности как таковой. Это подобные вспышке молнии озарения, после которых снова сгущаются сумерки. Люди ведают, что творят. Если бы кто-то пришел со стороны и спросил, они всегда могли бы сказать, что в их действиях порочного и ложного; такое принято называть диктатом системы, реализмом. Жизнь превращается в один великий сговор большинства членов общества, условившихся участвовать в игре, в которой есть множество половинчатых и безжизненных вещей. Над страной висит псевдореалистический психологический смог, полу­тьма, создающаяся ожесточением и деморализацией, пониманием и смирением с судьбой, инстинктом самосохранения и честолюбием. Сознание бдит и сохраняет трезвость, но при этом бросает — оглу­шая и опьяняя себя — отстраненный взгляд на «реальность, кото­рую невозможно изменить». «В каждом лают ледяные псы».

Не везде дело ограничивается сентиментально-слезливым и по­добающим моменту цинизмом. Готфрид Бенн попытался сделать из малых «часов просветления» «большой час». Он превзошел вуль­гарные шизофрении, дистиллировав из болезней немецкого модерна лирические состояния наивысшей степени. Из того «да», которое циник говорит неизлечимо больной реальности, могут вырасти от­дельные «цветы зла». Бенн принадлежит к числу наиболее значи­тельных «тайных агентов» своего времени, которые выбалтывают тайны коллективного состояния духа и совершают признания такой остроты, что обыденный рассудок, по большей части, не понимает их, потому что у него недостает мужества воспринять их буквально.

Двойная жизнь в том смысле, о котором я говорю и который реализован на практике,— это сознательно осуществляемое раздвоение личности — сис­тематическое и тенденциозное. Послушаем, что говорит по этому поводу «При­верженец Птолемея»...

Страдание — что это такое вообще? У тебя много чего накопилось внут­ри, тебя так и распирает — так открой шлюзы; тебе не нравятся времена — повесь плакат над своим письменным столом и напиши на нем крупно: «В этом ничего не изменишь!» Главное — владеть собой! У тебя неплохо идут дела — извне ты зарабатываешь свои деньги, а внутри даешь своей обезьянке сахарку, большего и быть не может, таково уж положение дел, постигни его, не требуй того, что невозможно! Довольствоваться тем, что у тебя есть, и время от времени глядеть на водную гладь,— говорит он в заключение, но и это отнюдь не смирение с судьбой, все это перекрывается его лучащимся диони-сийским мотивом... Все это, вместе взятое, снова и снова дает в итоге главную максиму: постигни положение вещей — то есть учитывай ситуацию, сообра­зуйся с ней, затаись и замаскируйся, только никаких убеждений... с другой стороны, однако, спокойно принимай убеждения, мировоззрения, синтезы всех направлений розы ветров, если того требуют институты общества и конторы, только держи свою голову свободной... (Вепп С. Doppelleben // Benn С Ges. Werke. Bd. 8. S. 2004-2009).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: