Политическая альгодицея.

Цинические космологии

И логика боли

Что представляет собой весь этот шум, производи­мый стройками, верфями, горнодобывающими пред­приятиями, битвами и книгами, если смотреть из космоса: да ничто в сравнении с земным шаром!

Освальд Шпенглер (Spengler О. Urfragen

Mimchen, 1965)

Даже тогда, когда суровые и непреклонные нацистские субъекты, вдохновляемые спортивным духом и укрывающиеся под маской ви­тализма, выказывали свои симпатии к протезной жизни, пытаясь таким образом избежать боли и страдания, они все-таки не могли обойти вопроса о значении последних. Ничто не требует столь на­стоятельно ответа на вопрос о своем метафизическом смысле, как боль и страдание, которые могут быть предвестием смерти. Поиск этого смысла порождается желанием знать, что означают ставшие безмерными страдания этого века, на кого падает ответственность за них и вкладом в какое великое целое Ъни могли бы являться.

Обыденный рассудок, предохраняемый рутиной от чересчур глубоких мыслей, не позволяет втянуть себя в дискуссии на эту тему. Благодаря этому он остается защищенным от явно выраженного цинизма. В большинстве случаев он лишь ограничивается сентенци­ей: такова жизнь. Однако того, кто решится поставить подобный вопрос и рискнет выработать какое-то «мнение» по поводу страда­ния, это заведет в область, в которой придется либо очень крепко держаться своих метафизических взглядов, либо сделаться циником.

Альгодицея — это смыслозадающая, метафизическая интер­претация боли. В эпоху модерна она заступает на место теодицеи — как ее оборотная сторона. Главный вопрос теодицеи был таким: «Как соединимы с существованием Бога зло, боль, страдание и неспра­ведливость?» Теперь вопрос звучит следующим образом: «Если нет никакого Бога и никакой высшей смысловой связи, то как мы вооб­ще еще способны выносить боль?» Тотчас же обнаруживается, что политика выступает в качестве эрзац-теологии. «Националисты» в большинстве случаев без малейших колебаний утверждают, что без­мерные страдания, которые пришлось вынести в ходе войны, имели свой смысл как жертва, принесенная на алтарь Отчизны; высокому полету таких идей мешает разве только тот факт, что проигранная война и навязанный победителями мир, равно как и разочаровываю­щие результаты революции, делают сомнительным этот смысл, при­даваемый страданиям националистами. Но признать, что «все было

понапрасну» и что безмерные муки вообще не имели никакого поли­тического смысла, было бы невыносимо для многих современников. Легенда о предательском ударе кинжалом в спину была вовсе не наивным мифом, а желанным и намеренным самообманом «правых». Ею же порождается и идея Гитлера о «горьком счастье».

Тот, кто ставит вопрос о смысле страданий, перенесенных во время мировой войны, оказывается втянутым этим вопросом в ту область, где сходятся политика, философия природы и медицинский цинизм. Мало кто-либо из ораторов отказывался в те годы от меди­цинских метафор: болезнь, раковая опухоль, операция и выздоров­ление благодаря перенесенному кризису. Гитлер говорил в «Mein Kampf» о бурной катастрофе, которую следует предпочесть вяло те­кущему политическому туберкулезу. Медицинские метафоры «пра­вых» отражали стремление искоренить болезнь как внутреннего врага «сталью и целительным огнем». «Левые» все же регистрировали двойственную опасность болезни:

Но если революционный пролетариат желает стать врачом, призванным произвести операцию, неотложная необходимость которой признана, ему нельзя то и дело пачкать руки, копаясь в открытых гнойных очагах болезни, иначе при операции сам хирург вновь занесет в тело пациента те отравленные веще­ства, удалить которые было его задачей (Muhsarn E. Wahrhaftigkeit // Fanal. 1928. № 2).

Еще более безжалостным, чем холодный — в хорошем смысле слова — взгляд врача, оказывается взгляд натурфилософа, который включает человеческие бедствия в функциональную взаимосвязь космоса. Под взглядом биолога, а тем более астронома, мелкие кон­вульсии человека становятся незаметнее, так, словно они были лишь орнаментом в небывало огромной игре становления и исчезновения. Рудольф Биндинг попытался в своих стихотворениях из цикла «Гор­дость и печаль» (1922) освоить такой биологический «великий взгляд»:

Герои гибнут

и сыновья уходят от матерей.

Все это — простые законы.

Дыхание и миг величественного хода вещей. «Погребальный плач»

И здесь квинтэссенция заключается в обретении героической твердости, в великом «Да», сказанном жестокому миру, в «гордос­ти», в подобном каменному блоку Я, которое становится героически-разумной машиной-для-себя. В нацистских школьных учебниках такое ценилось особо.

Политические альгодицеи строятся по элементарной схеме: от­ступление от сочувствия в чисто созерцательную холодность. Наи­высшей виртуозности в упражнениях такого рода достиг Эрнст Юнгер. Он принадлежит к числу мыслителей, стоявших на грани

между фашизмом и своего рода стоическим гу­манизмом,— мыслителей, которые, впрочем, не подпадают под столь упрощенные определения. Однако Юнгер, без сомнения, мастерски вла­дел современным циническим мышлением, при котором поза хладнокровия и чувствительная восприимчивость не исключают друг друга. В идеологическом отношении он практиковал эстетизированную политическую биологию, утонченно-функционалистскую философию во­инственного муравья. И его идеалом тоже был суровый и твердокаменный субъект, способный противостоять стальной буре. Его холодность стала платой за способность не сводить недре-маного ока с окружающих кошмаров. Эта спо­собность сделала из него наилучшего свидете­ля, который может поведать обо всех тех но­вых ужасах, которые появились в нашем веке. Поэтому было бы крайне непродуктивным стремление хоронить Юнгера, погребая его под чересчур плоским подозрением в фашизме. Если и есть автор, к которому точно подходит опре-

деление Ьеньямина, говорившего о «засланных агентах» в нашем столетии, то это Юнгер, который, как никто другой, умел занять тайный наблюдательный пост, с которого были видны как на ладони все структуры фашистского мышления и чувствования. Его жесто­кая созерцательность сочетается с ярко выраженной готовностью высказать лично пережитое. Если Юнгер, с одной стороны, солида­ризуется с предфашистскими тенденциями, то, с другой стороны, он, благодаря своей «жажде опыта», обнаруживает такое качество, которое не проявляется ни у одного фашиста и которое, в общем, говорит о стремлении к зрелой открытости миру и о либерализме — в том духе, который сегодня свойствен, скорее, новым левым.

В прозаических набросках из книги «Авантюрное сердце» встре­чается пассаж, проясняющий суть биологической альгодицеи Юнгера:

В густых зарослях за дюнами, среди буйно разросшегося тростника, мне посчастливилось во время своей привычной прогулки набрести на такое зрели­ще: большой лист осины с зияющей в нем круглой дырой. С ее краев, казалось, свисала бахрома, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении множеством кро­шечных гусениц, вцепившихся своими челюстями в лист; вновь появившееся потомство бабочки распространялось по своей питательной почве во все сторо­ны, словно огонь.

Поразительным в этой картине было то, что разрушение выглядело абсо­лютно безболезненным. Бахрома из гусениц казалась волокнами самого листа, который как будто бы ничуть не потерял в своей субстанции. Здесь с такой ясностью было видно, как потери жизни уравновешиваются ее приобретения­ми; мне невольно вспомнилась фраза, сказанная Конде в утешение тем, кто

оплакивал шесть тысяч солдат, павших в битве при Фрайбурге: «Подумаешь! Одна-единственная ночь в Париже дает жизнь большему количеству людей, чем пало во время этой операции»*.

Этот взгляд великого воителя, увидевшего за уничтожением всего лишь житейскую коллизию, с тех пор всецело покорил меня — как знак высокого здоровья жизни, которую не страшат раны от поверхностных кровавых поре­зов. Так, я испытываю удовлетворение, вспоминая слова, которые приводили в такое негодование Шатобриана,— слова «большой расход», которые имел обыкновение иногда бормотать себе под нос Наполеон в те минуты томитель­ного бездействия полководца во время битвы, когда резервы еще на марше, а боевые порядки его армии тают среди бушующего огня и стали, атакуемые конницей противника или обстреливаемые подтянутой врагом артиллерией. Это слова, которых очень недоставало бы, если бы они не были произнесены, об­рывки разговора с самим собой у пышущей жаром печи, в которой в дыму и огне происходит процесс высшей очистки духа, дистиллирующегося в эссен­цию нового века.

В основе такого языка — доверие к жизни, которая не терпит и не ведает пустоты. Вид ее полноты и изобилия позволяет нам забыть о тайных знаках боли, которые отделяют друг от друга две стороны равенства — того равен­ства, которое составляют здесь работа челюстей гусениц и исчезающая живая ткань листа (funger E. Das abenteuerliche Herz. 2. Fassung. S. 61—62).

И «взгляд великого воителя» у Юнгера похож на взгляд биоло­га. Поэтому в его политическом восприятии неявно присутствует нечто от свойственного биологу признания великой пульсации жи­вого между продолжением жизни и смертью. Но он игнорирует тот порог, который отделяет естественную смерть от политической на­сильственной смерти. Таким образом, он переносит биологические представления на великие сражающиеся «организмы», которые ве­дут борьбу за гегемонию и выживание. Юнгер совершенно созна­тельно стирает границы между зоологией и социологией. Война — это, на самом деле, феномен «духовного животного мира». Юнгер провоцирует нас, выступая в роли политолога-энтомолога, рассмат­ривая политику так, как наблюдают за жизнью насекомых. Его психо­логический трюк состоит в том, чтобы смотреть на все одновремен­но и с точки зрения насекомого, и с точки зрения исследователя, наблюдающего за ним; он проникает мысленным взором как в жру­щую гусеницу, так и в пожираемый лист; с обостренным чувствен­ным восприятием он направляется на полыхающий огнем передний край, но в то же время остается, сохраняя холодный рассудок, на командной высоте, с которой картина битвы открывается как эсте­тическое зрелище. Это раздвоенное Я соответствует Я политичес­кого шизофреника. «Страх пожирает души». Ужасы войны опусто­шили его душу без остатка, и пустая оболочка ее ищет спасения, возносясь на отдаленную холодную планету, откуда мертвое Я на­блюдает за своим собственным выживанием.

Взгляд, устремленный к звездам, был типичной формой веймар­ских альгодицеи. Главным из теоретиков, их разрабатывавших, был почти забытый ныне, но очень популярный в те времена астроном Бруно Бюргель, знаток небес номер один в Веймарской республике,

занимавшийся на досуге философией и собравший аудиторию в не­сколько сот тысяч читателей своими юмористически-меланхоличес­кими рассуждениями о месте человека в космосе. В политическом плане он был создателем теории «классового примирения», компро­мисса между работниками и предпринимателями. На протяжении десятилетий он трактовал астрономию как своего рода душеспаси­тельные беседы для растерявшихся и дезориентированных мелких буржуа. Его книга «Наука о небе» (Himmelskunde), недавно опять вышедшая в свет, выдержала небывалое количество переизданий и выпускалась огромными тиражами. И его биография «От рабочего до астронома» (1919) уже к началу тридцатых годов была продана в количестве ста тысяч экземпляров *.

В книге «Ты и космос. Картина мира, нарисованная Бруно Бюргелем» (1930) мы обнаруживаем раздел с изложением натур­философских убеждений автора, озаглавленный «Великий закон». Угнетающий или возвышающий — тут уж пусть каждый решает сам — космизм астрономического образа мышления ослаблял напря­жение политике-моральных судорог веймарской «микрополитики». Однако внутренняя пустота неудержимо разрасталась. Разве Бюр-гель не требует — в ненавязчивой, юмористической манере — само-замораживания субъектов? То, что Бюргель именует «великим зако­ном»,— это феномен волнового, колебательного движения, который он пытается проследить от электромагнитных и акустических колеба­ний до превращений, претерпеваемых человеческими культурами.

Гребень и ложбина волны неуклонно сменяют друг друга. Сначала вверх, затем глубоко вниз, снова подъем, снова спуск, и, наконец, волна тихо уходит в песок. Падает лист, время его закончилось, предназначение его исчерпано, он превращается в гумус, из которого вырастет новая жизнь...

Все, что происходит вокруг нас, подчиняется волновым колебаниям. Ты­сячи сил вызывают маятниковые движения. Звуковые волны разносятся с ко­локольни маленькой церкви. Световые волны стремительно мчатся со скорос­тью мысли от далеких звезд к маленькому шару Земли, электрические волны бушуют вокруг меня, отправляясь в свой путь с высоких радиомачт и через страны и моря донося человеческий юмор и глупость до самых дальних окраин цивилизации. <...>

Волны, полные удивительных тайн, существуют и в нас самих. Они — проявление действия великого закона в малом Я...

Его [В. Шлисса] неустанным исследованиям открылся удивительный за­кон: две эти различные жизненные субстанции, мужская и женская клетки, имеют различную продолжительность жизни; мужская субстанция — двадцати­трехдневный период, женская — двадцативосьмидневный период. Эта пуль­сация изменяющейся жизненной энергии чувствуется в нас...

А из дней складывается год. Тоже мощная волна в происходящем на Зем­ле! Но и день, и год уходят — крохотные волны в море вечности...

И культуры, которые на столетия накладывали свой отпечаток на лик Земли — это тоже волны в жизни человечества. Тысячелетия назад подня­лись и пали древняя культура китайцев, древняя культура индийцев, древняя культура египтян... Многие волны культуры видела старая матушка-земля, они прокатились, прошумев над ней, пришли и ушли, как проходят лето и

зима... Кажется... будто и культура нашей эпохи, культура Запада начинает идти на убыль (здесь следует подстрочная ссылка на «значительное произве­дение» Освальда Шпенглера).

Бюргель подчеркивает, что и «вечные светила» не представля­ют собой исключений, на которые не распространялся бы этот закон становления и исчезновения. И наше Солнце погаснет, «так что на этой маленькой планете Земля все покроется мраком и льдом, по­грузится в безмолвие вечной смерти».

В меланхолической склонности к астрономическому мышлению, окидывающему взором своим огромные пространства космоса, на­ходит свое выражение глубинный слой веймарского чувства жизни. Субъекты инстинктивно солидаризуются с тем, что уничтожает их и лишает значимости. Они упражняются в умении смотреть так, что им открываются нечеловеческие перспективы; они бегут в холод и величие. Их «да» адресуется всему, что есть не они «сами», но — то, что помогает заледеневшему Я забыть себя в великом Целом.

Кто сопротивлялся этому тренингу, вырабатывавшему способ­ность забывать о себе? Научились ли «левые» в Веймарской рес­публике перехватывать импульс цинической космологии и полити­ческой биологии? Историк еще и сегодня пребывает в совершенном недоумении, наблюдая полную растерянность и беспомощность, выражающуюся в лозунгах «левых». И «левые» тоже стремились, насколько возможно, превратиться в «блок». И здесь тоже преоб­ладали «линия», «характер», «стальная воля». Вальтер Беньямин был одним из (немногих) мыслителей, которые методично искали соприкосновения с опытом, материалами, образцами мышления и реагирования «противной стороны». Как никто другой, он овладел искусством переосмысления и истолкования — искусством спасе­ния обретенного опыта от монополизации его реакционной фразео­логией. Образец мастерского владения таким искусством переосмыс­ления представлен в конце его книги «Улица с односторонним дви­жением» (1928), где автор отваживается войти в логово льва, заводя речь о тех вещах, которые обыкновенно являлись монополией «пра­вых» солдатского толка — о переживаниях, вызванных войной, и о кровавой свадьбе между человеческой техникой и космосом. Ему удается, лишь немного сместив акцент, выявить и продемонстриро­вать бездуховность буржуазной философии техники: не покорение природы в техническом смысле, но умное овладение и управление отношениями между человеком и природой.

О планетарии

Если свести все учения античности, как это сделал некогда Хиллель с иудейским учением, к одной краткой формуле, то она прозвучит так: «Земля должна принадлежать единственно тому, кто живет, питаемый силами космо­са». Ничто так не отличает человека античности от человека современного, как то, насколько он отдавался познанию космоса — так, как не отдавался никто в последующие эпохи. О том, какова была степень этой погруженности, говорит расцвет астрономии, достигнутый к началу Нового времени... Античное

отношение к космосу было совсем иным: это было опьянение им. Ведь что, как не опьянение, представляет собой познание, в котором мы единственно обре­таем для себя уверенность и в самом ближнем, и самом дальнем, и при этом одно никогда не бывает отделенным от другого. Но это должно означать, что человек, опьяняясь таким образом, может общаться с космосом только в со­обществе с другими людьми. Чреватое опасностями заблуждение людей Но­вого времени заключалось в том, что это познание стали считать не имеющим никакого значения, необязательным и отдали его в ведение одиночек — как мечтания в прекрасные звездные ночи. Нет, оно настоятельно требуется снова и снова, и в последующие времена народы и поколения не могут уклониться от него — как то самым ужасным образом продемонстрировала последняя война, которая была попыткой нового, неслыханного ранее альянса с космическими силами. Человеческие массы, газы, электрические силы вырвались на неогра­ниченный простор, токи высокой частоты пронизали ландшафт, новые созвез­дия появились в небесах, в воздушных высях и в морских глубинах стреми­тельно вращаются пропеллеры и винты кораблей, и повсюду жертвенно копа­ются ша'хты *, уходящие в тело матери-земли. Это великое обращение к космосу в первый раз осуществляется в планетарных масштабах, а именно — в духе техники. Но поскольку жажда прибыли, свойственная господствующему классу, вызвала стремление подчинить технику своей воле, техника предала человече­ство и превратила брачное ложе в море крови. Покорение природы, как учат империалисты, есть смысл существования всей техники. Но кто же поверит стороннику «палочной» дисциплины, утверждающему, что подчинение детей взрослым есть смысл воспитания?.. Взгляд того, кто хочет обрести подлинное познание космоса, не должен быть прикован только к тому крохотному фраг­менту природы, который мы привыкли именовать «природой». Во мраке унич­тожения, который принесла последняя война, все тело человечества испытало нечто подобное эпилептическому судорожному припадку. А бунты, которые последовали за ним, были первой его попыткой обрести власть над новым те­лом. Власть пролетариата есть показатель его исцеления. Если пролетарская дисциплина не будет пронизывать это тело до мозга костей, его не спасут ни­какие пацифистские умонастроения. Опьянение разрушением преодолевается жизнью только в упоении зачатия, в упоении сотворением новой жизни (S. 123-126).

Беньямину удается то, что не могло бы удаться «чистому» тео­ретику борьбы, стратегу или идеологу, проповедующему «твердость». В ходе его медитации достигается частичное расслабление той судо­рожной зажатости субъекта, которое именуется «твердостью». Опь­янение, в котором исчезает Я, признается предпосылкой для комму­никации с космосом; в то же время он выражает предчувствие при­мирения человека с человеком. Однако двусмысленности темы не смог избегнуть и Беньямин. Он заводит речь о пролетарской дис­циплине, которая должна пронизывать общественное тело «до моз­га костей». Все противоречие открывается тут in nuce, как на ладо­ни. Не так-то легко связать упоение сотворением новой жизни и железную дисциплину. Фашизм соединил опьянение и дисциплину, поскольку мобилизовал в своих колоннах упоение властью и опья­нение разрушением. Он подверг «организации» не только интересы крупного капитала, но и немалую часть политической мистики. Игра мысли Беньямина есть попытка противостоять фашистской угрозе, состоящая в том, что он указывает «левым» на необходимость от-

нять у фашизма его идеологическое оружие и его психологический принцип.

Среди тех немногих философов эпохи, которые искали спасе­ние индивидуума не в обретении твердости, не в достижении холод­ности и не в образовании блоков, особым весом обладал Макс Ше-лер. И он тоже оказался великим мастером двойного смысла, «двой­ным агентом» и гражданином, охочим до откровенных признаний подрывного толка. И ему тоже вскружила голову мировая война, подвигнув на отвратительные умственные экзерсисы, для которых было характерно одобрение войны и опьянение «немецким духом»*. Позднее он — одним из немногих — недвусмысленно отмежевался от такой, как выразился Томас Манн по поводу собственных заня­тий, «военной службы за письменным столом». В работе 1921 года «О предательстве радости» Шелер, выражая протест против немец­кого чумного духа «исполнения долга любой ценой», говорит уже далеко не на воинственно-бравом языке. Он, словно заглядывая в будущее, приводит психологические и моральные аргументы для уничтожающей критики позднейшего нацистского эвдемонизма, то есть против той лживой философии «силы через радость», посред­ством которой «народное» ведомство труда обеспечивало свою власть над несчастными душами. Нацисты умели подавать голод как нечто позитивное, мобилизующее, заставляющее несчастных и дезориен­тированных индивидов «чувствовать себя политически ангажиро­ванными», строиться в шеренги и быть сопричастными «великому строительству». Шелер видит, что это ни к чему не приведет. Не­счастные, занимаясь «великим строительством» и вовлекаясь в по­литику, распространяют свое несчастье дальше, заражая им все. «„Только счастливые люди добры и хороши",— совершенно спра­ведливо сказала однажды Мария Эбнер-Эшенбах>Л

Как было показано, к особенностям духа времени Веймарской эпохи принадлежало специфическое ироническое или циническое при­ятие зла и бедствий как значимых и неизбежных аспектов действи­тельности. В этом «да» легко проявляется защитная тенденция: бро­нирование Я для защиты от страданий, «нет» тому, что было бы субъективной истиной, «нет» внутренним ранам, слабости и бес­помощности. Это сразу же видится более ясно, стоит только для контраста поставить рядом значительную работу Шелера, посвящен­ную альгодицее,— «О смысле страдания» (1916). В этом тексте Шелер собирает элементы другой этики и политики; не очерствение как средство против страдания, а расширение сферы того, чему го­ворится «да», и приятие также и нашей собственной боли. Но это возможно только для такой жизни, которая строится на фундаменте религии, для жизни, которая в самых глубинных слоях души чув­ствует себя неразрушимой и защищенной в бытии. Шелер описыва­ет это с помощью слова «блаженство» (Seligkeit). Секрет способно­сти выносить таким образом страдания заключается, следовательно,

не в очерствении и ожесточении Я, не в политических альгодице-ях, построенных на рассуждениях о «блоках», «силе через радость», «стальном фронте», «тесно сомкнутых рядах», «железном Я», «Я, занятом великим строительством», а в забытом было хрис­тианском принципе, о котором вновь напомнил Толстой: в непро­тивлении злу насилием.

Сильная разрядка, снятие напряжения, которое само по себе должно восприниматься как избавление и спасение, разрядка через бесхитростное признание, через простое выражение боли и страдания. Больше никакого античного гордого презрения к собственному страданию — никакого пре­зрения, превозносящего страдание за то, что способность выносить его по­зволяет познать собственную силу... Но и никакой гордыни, заставляю­щей прятаться друг от друга за деланным хладнокровием или за выспрен­ней риторикой страдающего и умирающего «мудреца». Столь долго сдерживавшийся крик страдающего существа снова свободно и горько раз­носится по вселенной. Глубочайшее страдание, чувство того, что Бог слиш­ком далек, Иисус свободно выражает на кресте: «Почему Ты покинул меня?» И никакого больше другого толкования, никаких уклончивых выражений: боль есть боль, зло есть зло, наслаждение есть наслаждение; и позитивное блаженство, а не просто «душевный покой» или «избавление сердца», как у Будды,— вот благо всех благ. И никакого притупления чувств, а смягча­ющее душу выстрадывание страдания в собственном страдании и в состра­дании! (S. 64—65).

Всякая воинствующая субъективность возникает в конечном счете из борьбы, которую ведут Я, пытаясь уклониться от боли, не­избежной для них постольку, поскольку они являются живыми су­ществами. Они занимаются «великим строительством», вооруже­нием, возведением стен, оград и барьеров, проведением границ и самоожесточением, чтобы защитить себя. Однако в них самих не­удержимо продолжается процесс брожения. Тот, кто возводит сте­ны и вооружается, однажды испытает разрушение этих стен и удар чужого оружия.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: