Посткоитальные сумерки.

Сексуальный цинизм и истории

О трудной любви

На каком основании вы называете событием лише­ние девственности?

Арнольт Броннен. Эксцессы. 1923

Странные существа эти женщины,— подумал Гай-герн за своей шторой.— Совсем иные существа, чем мы. Что же такое она видит там, в зеркале, если стро­ит такую свирепую мину?

Викки Баум. Люди в отеле. 1931

... Вытащим зверя на солнышко! Оплачено! Займем­ся любовью при свете дня!..

Бертолъд Брехт. Ваал. 1920

В некоторых эротических сценах — как правило, они не самые сча­стливые — литература времен Веймарской республики выражает кое-какой свежеобретенный опыт, от которого замирает сердце. При обретении мудрости тесно смыкаются наслаждение, меланхолия и жестокость. То же происходит, когда авторы пишут о любовных па­рах, разлучающихся наутро после того, как соединились. Мужчина и женщина в состоянии посткоитального * отрезвления — предаю­щиеся размышлениям, резюмирующие опыт, проясняющие притя­зания. Темой является не любовь, а те трудности, которые она со­здает, и те раны, которые она наносит. Наутро снова становятся оче­видными старые противоречия соединения и разделения, тяги друг к другу и отчуждения, страсти и потока времени, ее охлаждающего.

В своем романе о лейтенанте Тунде Иозеф Рот попытался дать эпический портрет эпохи — портрет современной Германии. В ро­мане есть дневниковая запись героя, протоколирующая сцену из со­временной будничной сексуальной жизни.

Весь низ вашего тела — это приземленная, бренная часть, но от рук и выше вы уже не живете в низменных слоях воздуха. Каждый состоит из двух половин... У вас — две жизни. За вашу еду и питье, а также любовь отвечает нижняя, менее ценная часть, за вашу профессию — верхняя...

Я спал с одной женщиной, которая будила меня каждый час, чтобы спросить, соответствует ли моя духовная любовь к ней моей телесной спо­собности к действию. Ведь без «духовного» она казалась себе «испачкав­шейся в грязи». Мне пришлось быстренько одеться, и пока я искал под кроватью закатившуюся туда пуговицу от рубашки, я растолковывал ей, что моя душа всегда переселяется в ту часть тела, которая нужна мне в данный момент для того, чтобы заниматься каким-либо видом деятельнос­ти. К примеру, если я выхожу на прогулку, то — в ноги, и так далее.

«Ты — циник»,— сказала эта женщина.

Мы видим здесь мужчину в его «прирожденной» роли сексу­ального циника, который твердо настроен ограничиться чистым

сексом и ударяется в бегство, как только женщина начинает требо­вать что-то сверх того. В этом бег­стве появляется совершенно новый мотив — та склонность к пре­уменьшению важности происходя­щего, которая столь типична для стилизации эротики в двадцатые годы. И на этом поле пробивается свойственный времени импульс — желание избавиться от всех и вся­ческих надстроек. Новая волна — если здесь уместно это слово — выплескивает на берег весь старый сексуально-романтический хлам. Новый дух, проникнутый позна­нием, которое было инспирирова­но психоанализом, гигиеной брака и эмансипацией, теперь подвигает на более «деловое» обращение со всей этой областью, столь сильно окутанной мечтаниями и тайной, нетерпением и страстной тоской. То, что в это же самое время в средствах массовой информации триумфально распространяются, как в незапамятные времена, эро­тические иллюзии, ничего не ме­няет в этой тенденции. Интелли­генция, во всяком случае, начина­ет уже экзистенциалистски

ориентироваться в делах любви — аналитически, рефлексируя, экс­периментируя, стремясь к полной определенности, предаваясь ме­ланхолии, впадая в цинизм. Пьеса Музиля «Мечтатели» (1921) непревзойденно документирует это бурное нарастание возбуждаю­щей рефлексивности. Начинается прощание с культом чистого «пере­живания» и понимание того, что в наших переживаниях действует своего рода грамматика переживания и чувствования. Повзрослев­шее сознание может быть только сознанием, которое принимает это к сведению. Если отставить в сторону эротический идеализм, лич­ные трансакции вырисовываются более четко. Более явственно выходит на свет темный гешефт обмана в эротической сфере; по-животному неразборчивая сторона сексуальной энергии делается более заметной, проективный аспект во влюбленности и аспект сми­рения в верности на протяжении сколько-нибудь продолжительного времени не просматриваются. И как и везде, где рушатся идеалы,

здесь недалеко до цинизма, который изливает свое разочарование, толкая то, что и без этого падает.

Молодой Брехт движется по этой территории с совершенно осо­бенной виртуозностью и знанием дела. Он прямо-таки открывает новую тональность для цинизмов этого типа — лирику ординарного и брутального. Это — язык вааловского * чувства жизни, в котором проявляется торжество цинической витальной маскулинности. Для Ваала — поэта, эротика, неприкаянного скитальца, экзистенциали­ста и лирического субъекта, живущего инстинктами,— женщины (молодые) есть не что иное, как поэтические или гормональные сти­мулы, не что иное, как отверстие, цветовое пятно, запах, игрушка, животное, белые бедра. Разумеется, этот маскулинизм у него лири­чески облагорожен. У него есть, кроме ярко выраженной циничес­кой, и киническая, продуктивная и небуржуазная сторона. Сильная натура предельно простого и гениального человека напоминает об «альтернативной жизни», которая не изуродована прерывностью во времени и предписаниями, а длится, устремляясь вперед в потоке настроений и энергий. Брехт позволяет сексуальности и поэзии пе­реходить друг в друга в имажинистском потоке. Если Ваал притас­кивает в свою комнату «какую-то» с улицы с таким обоснованием: «Вот и весна. Должно же быть что-то белое, что-то светлое в этой проклятой темной пещере. Какое-то облако!», то он не приемлет ни­какого сопротивления женщины.

Ты — такая же баба, как и любая другая. Только головы разные. А коленки у всех слабы... Как и у животных.

Там, где цинизм Рота остается ироничным, учтивым и замаски­рованным под меланхолию, Брехт использует фигуру гения силы, чтобы открыто перейти в атаку. Под защитой эстетического вита­лизма сексуальный цинизм начинает лирическое бегство вперед.

Мансарда Ваала.

Рассвет. Ваал и Иоганна сидят на краю кровати.

Иоганна: О, что я наделала! Я скверная.

Ваал: Лучше сходи помойся.

<...>

Иоганна: Ты не хочешь открыть окно?

Ваал: Я люблю этот запах. Как ты насчет того, чтобы повторить все начисто? Что пропало, то пропало.

Иоганна: Как вы можете быть таким пошлым?

Ваал (лениво растянувшись на кровати): Чистый и омытый водами потопа, Ваал отпускает в полет мысли свои подобно голубям над темными водами.

Иоганна: Где мой лифчик? Не могу же я так...

Ваал (бросая его Иоганне): Вот! Что именно ты не можешь, возлюб­ленная моя?

Иоганна: Не могу так домой. (Роняет лифчик, но в конце концов надевает.)

Ваал (насвистывая): Экая ты непоседа. У меня такое ощущение, будто меня разобрали на части. Поцелуй меня!

Иоганна (у стола, посреди комнаты): Скажи что-нибудь! (Ваал молчит.) Любишь ли ты меня еще? Говори! (Ваал насвистывает.) Ты не можешь сказать?

Баал (натягивая на себя одеяло): Я сыт этим по горло.

Иоганна: А что же тогда это было сегодня ночью? И раньше?

Ваал: Иоганна завелась и устраивает скандал. Эмилия тоже носится кругами, как парусник с дыркой в днище. Этак здесь умрешь с голода. Вы ведь и пальцем не пошевелите ради другого человека. Вам ведь всегда нужно только одно.

Иоганна (в растерянности начиная убирать со стола): И ты.., ты никогда не относился ко мне иначе?

Ваал: Ты помылась? Ну ни одной практичной мысли в голове! Ска­жешь, ты не получила никакого удовольствия от этого? Давай, отправляй­ся домой!..

Другое испорченное утро любви описывает Эрих Кёстнер в своем «Фабиане». Корнелия, возлюбленная Фабиана, уже встала, чтобы уйти. Она знает, что ей придется сделать. Она хочет сниматься в фильме, хочет иметь успех, она не желает быть неудачницей. По­этому она решила продаться кинопромышленнику. Она полагает, что у нее нет иного выхода, кроме как продать себя. Фабиан находит ее письмо лишь иоздно вечером:

«Милый Фабиан... разве не лучше мне уйти слишком рано, чем слиш­ком поздно? Только что я стояла возле тебя, у дивана. Ты спал, ты спишь и теперь, когда я пишу это письмо тебе. Я осталась бы с радостью, но пред­ставь себе, что будет, если я останусь. Еще несколько недель, и ты станешь вконец несчастным. Тебя гнетет не нужда, а мысль, что нужда может зна­чить так много. Пока ты был один, тебе ничего не грозило, если даже и случалась беда. Пусть же все будет, как было. Тебе очень грустно?

Меня хотят снимать в новом фильме. Завтра я подпишу контракт. Макарт снял для меня две комнаты. Что я могла поделать? Он говорил об этом так, словно речь шла о центнере угля. Ему пятьдесят лет, и он похож на слишком хорошо одетого отставного боксера. У меня такое чувство, словно я продалась в анатомический театр... Я не погибну. Представлю себе, что меня осматривает врач. Пусть позабавится мною, так уж случилось. Не вымазавшись в грязи, из грязи не выберешься. А нам ведь хочется из нее выбраться!

Я пишу: нам. Ты понимаешь меня? Я сейчас ухожу от тебя, чтобы остаться с тобой. Ты не разлюбишь меня?..»

Шабиан сидел не шевелясь. Становилось совсем темно. Болело серд­це. Он вцепился в подлокотники кресла, словно сопротивляясь кому-то, кто хотел утащить его отсюда. Наконец он взял себя в руки. Письмо лежа­ло на ковре и белело в темноте.

— Я ведь хотел стать другим, Корнелия,— сказал Фабиан.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: