РАЗДУМЬЕ НАД КЛАССИКОЙ

Возможно, я что-то не так скажу,

И пусть будут спорными строки эти,

Но так уж я, видно, живу на свете,

Что против души своей не грешу.

В дружбу я верил с мальчишьих лет,

Но только в действительно настоящую,

До самого неба костром летящую,

Такую, какой и прекрасней нет!

Но разве же есть на земле костер

Жарче того, что зажгли когда-то

Два сердца с высот Воробьевых гор,

На веки веков горячо и свято?!

О, как я о дружбе такой мечтал

И как был канонами околдован,

Пока не осмыслил, пока не познал

И в чем-то вдруг не был разочарован.

Пусть каждый ярчайшею жизнью жил,

Но в этом союзе, клянусь хоть небом,

Что только один из двоих дружил,

Другой же тем другом высоким не был!

Да, не был. Пусть сложен житейский круг,

Но я допускаю, хотя и туго,

Что к другу приехавший в гости друг

Мог даже влюбиться в супругу друга.

Влюбиться, но смуты своей сердечной

Даже и взглядом не показать,

Тем паче, что друг его, что скрывать,

Любил свою милую бесконечно.

Сердце… Но можно ль тут приказать?

Не знаю. Но если и вспыхнут страсти,

Пусть трудно чувствами управлять,

Но что допустить и как поступать,

Вот это все-таки в нашей власти!

Я гению чту за могучий ум,

За «колокол», бивший в сердца набатом,

И все же могу я под грузом дум

Считать, что не все тут, быть может, свято.

И надо ли, правды не уроня,

Внушать мне, как высшую из примеров,

Дружбу, в которую у меня

Нету великой и светлой веры.

Ведь дружба – есть чувство, как жизнь, святое,

Так как же уверовать и понять,

Что можно дружить и навек отнять

У друга самое дорогое?!

А вера моя до могилы в том,

Что подлинный друг, ну, а как иначе,

Лишь тот, кому твердо доверишь дом,

Деньги, жену и себя в придачу!

Стараясь все мудрое познавать,

Держусь я всю жизнь непреклонных взглядов,

Что классику следует уважать

Осмысливать, трепетно изучать,

Но падать вот ниц перед ней не надо.

А тех, кто сочтет это слишком смелым

Иль попросту дерзким, хочу спросить:

Желали б вы в жизни вот так дружить?

Молчите? Вот в этом-то все и дело…

1978 г.

СЛОВО И ДЕЛО

Его убийца хладнокровно

Навел удар. Спасенья нет.

Пустое сердце бьется ровно,

В руке не дрогнул пистолет…

…Но есть и божий суд, наперсники разврата…

М.Ю. Лермонтов

Я тысячи раз те слова читал,

В отчаяньи гневной кипя душою.

И автор их сердце мое сжигал

Каждою яростною строкою.

Да, были соратники, были друзья,

Страдали, гневались, возмущались,

И все-таки, все-таки, думал я:

Ну почему, всей душой горя,

На большее все же они не решались?

Пассивно гневались на злодея

Апухтин, Вяземский и Белинский,

А рядом Языков и Баратынский

Печалились, шагу шагнуть не смея.

О нет, я, конечно, не осуждаю,

И вправе ль мы классиков осуждать?!

Я просто взволнованно размышляю,

Чтоб как-то осмыслить все и понять.

И вот, сквозь столетий седую тьму

Я жажду постичь их терпенья меру

И главное, главное: почему

Решенье не врезалось никому –

Сурово швырнуть подлеца к барьеру?!

И, кинув все бренное на весы,

От мести святой замирая сладко,

В надменно закрученные усы

Со злою усмешкой швырнуть перчатку!

И позже, и позже, вдали от Невы,

Опять не нашлось смельчака ни единого,

И пули в тупую башку Мартынова

Никто ведь потом не всадил, увы!

Конечно, поэт не воскрес бы вновь,

И все-таки сердце б не так сжималоь,

И вышло бы, может быть, кровь за кровь,

И наше возмездие состоялось!

Свершайся, свершайся же, суд над злом!

Да так, чтоб подлец побелел от дрожи!

Суд божий прекрасен, но он – потом.

И все же людской, человечий гром

При жизни пускай существует тоже!

1990 г.

ВЕРЮ ГЕНИЮ САМОМУ

Когда говорят о талантах и гениях,

Как будто подглядывая в окно,

Мне хочется к черту смести все прения

Со всякими сплетнями заодно!

Как просто решают порой и рубят,

Строча о мятущемся их житье,

Без тени сомнений вершат и судят,

И до чего же при этом любят

Разбойно копаться в чужом белье.

И я, сквозь бумажную кутерьму,

Собственным сердцем их жизни мерю.

И часто не только трактатам верю,

Как мыслям и гению самому.

Ведь сколько же, сколько на свете было

О Пушкине умных и глупых книг!

Беда или радость его вскормила?

Любила жена его – не любила

В миг свадьбы и в тот беспощадный миг?

Что спорить, судили ее на славу

Не год, а десятки, десятки лет.

Но кто, почему, по какому праву

Позволил каменья кидать ей вслед?!

Кидать, если сам он, с его душой,

Умом и ревниво кипящей кровью,

Дышал к ней всегда лишь одной любовью,

Верой и вечною добротой!

И кто ж это смел подымать вопрос,

Жила ли душа ее страстью тайной,

Когда он ей даже в свой час прощальный

Слова благодарности произнес?!

Когда говорят о таланте иль гении,

Как будто подглядывая в окно,

Мне хочется к черту смести все прения

Со всякими сплетнями заодно!

И вижу я, словно бы на картине,

Две доли, два взгляда живых-живых:

Вот они, чтимые всюду ныне –

Две статные женщины, две графини,

Две Софьи Андревны Толстых.

Адрес один: девятнадцатый век.

И никаких хитроумных мозаик.

Мужья их Толстые: поэт и прозаик,

Большой человек и большой человек.

Стужу иль солнце несет жена?

Вот Софья Толстая и Софья Толстая.

И чем бы их жизнь ни была славна,

Но только мне вечно чужда одна

И так же навечно близка другая.

И пусть хоть к иконе причислят лик,

Не верю ни в искренность и ни в счастье,

Если бежал величайший старик

Из дома во тьму, под совиный крик,

В телеге, сквозь пляшущее ненастье.

Твердить о любви и искать с ним ссоры,

И, судя по всем его дневникам,

Тайно подслушивать разговоры,

Обшаривать ящики по ночам…

Не верю в высокий ее удел,

Если, навеки глаза смежая,

Со всеми прощаясь и всех прощая,

Ее он увидеть не захотел!

Другая судьба: богатырь, поэт,

Готовый шутить хоть у черта в пасти,

Гусар и красавец, что с юных лет

Отчаянно верил в жар-птицу счастья.

И встретил ее синекрылой ночью,

Готовый к упорству любой борьбы.

«Средь шумного бала, случайно…» А впрочем,

Уж не был ли час тот перстом судьбы?

А дальше бураны с лихой бедою,

Походы да черный тифозный бред.

А женщина, с верной своей душою,

Шла рядом, став близкою вдвое, втрое,

С любовью, которой предела нет.

Вдвоем до конца, без единой ссоры,

Вся жизнь – как звезды золотой накал,

До горькой минуты, приход которой,

Счастливец, он, спящий, и не узнал…

Да, если твердят о таланте иль гении,

Как будто подглядывая в окно,

Мне хочется к черту смести все прения

Со всякими сплетнями заодно!

Как жил он? Что думал? И чем дышал?

Ответит лишь дело его живое

Да пламя души. Ведь своей душою

Художник творения создавал!

1975 г.

ЛУННЫЙ ВЕЧЕР

Закат хрустально-алый мост

Над речкой воздвигает,

И вверх в сопровожденье звезд

Луна, поднявшись в полный рост,

Торжественно шагает.

Ей все принадлежат сердца

И замки на планете,

А у тебя же ни дворца,

И, кроме одного певца,

Нет никого на свете.

Но это, право, не беда,

Взвей гордость, словно стяг.

Один, он тоже иногда

Уж не такой пустяк!

Готов я верить и любить,

О бедах не трубя.

Одно не знаю: как мне быть?

Какую песню сочинить,

Достойную тебя?

Твои слова, улыбки, взгляд

Я в сердце собирал,

И, встреться мы лет сто назад,

Я так бы написал:

Всегда поэзии полна,

То холодна, то страстна,

Ты – как полночная луна

Таинственно-прекрасна!

А впрочем, и средь наших дней

Горит живая сила:

И горделиво-светлой ей

Ты, с строгой скромностью своей,

Навряд ли б уступила.

Ведь гордо-чистая луна

Средь всех других планет

Одной лишь стороной видна,

Другой как словно нет.

А та, другая, для кого,

Где все темно и строго?

Для неба или для того,

Кто всех дороже. Для него –

Сверхдруга или Бога!

Луна одна и ты – одна.

И знаю я: твой взгляд,

Твоя дневная сторона

И звездно-тайная страна

Лишь мне принадлежат!

И так как в верности своей

Ты, как луна, тверда,

Живи ж средь песен и людей

И ныне, и всегда!

А если вечность обойдет

Капризно стороною

И бабка старая придет

С железною клюкою,

Ну что ж, не нам белеть, как снег!

Мир вечен – как замечено,

Как горы, как движенье рек.

В моих стихах тебе навек

Бессмертье обеспечено!

1992 г.

ЛЕДЯНАЯ БАЛЛАДА

Льды все туже сжимает круг,

Весь экипаж по тревоге собран.

Словно от чьих-то гигантских рук,

Трещат парохода седые ребра.

Воет пурга среди колких льдов,

Злая насмешка слышится в голосе:

– Ну что, капитан Георгий Седов,

Кончил отныне мечтать о полюсе?

Зря она, старая, глотку рвет,

Неужто и вправду ей непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем лейтенант повернет обратно!

Команда – к Таймыру, назад, гуськом!

А он оставит лишь компас, карты,

Двух добровольцев, веревку, нарты

И к полюсу дальше пойдет пешком!

Фрам – капитанский косматый пес,

Идти с командой назад не согласен.

Где быть ему? Это смешной вопрос!

Он даже с презреньем наморщил нос,

Ему-то вопрос абсолютно ясен!

Встал впереди на привычном месте

И на хозяина так взглянул,

Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:

– Ладно, чего уж… Вместе так вместе!

Одежда твердеет, как жесть под ветром,

А мгла не шутит, а холод жжет,

И надо не девять взять километров,

Не девяносто, а – девятьсот!

Но если на трудной стоишь дороге

И светит мечта тебе, как звезда,

То ты ни трусости, ни тревоги

Не выберешь в спутники никогда!

Вперед, вперед, по торосистым льдам!

От стужи хрипит глуховатый голос.

Седов еще шутит: – Ну что, брат Фрам,

Отыщешь по нюху Северный полюс?

Черную шерсть опушил мороз,

Но Фрам ничего – моряк не скулящий.

И пусть он всего лишь навсего пес –

Он путешественник настоящий!

Снова медведем ревет пурга,

Пища – худое подобье рыбы.

Седов бы любого сломил врага:

И холод, и голод. Но вот цинга…

И ноги, распухшие, точно глыбы…

Матрос расстроенно-озабочен,

Сказал: – Не стряслось бы какой беды.

Путь еще дальний, а вы не очень…

А полюс… Да бог с ним! Ведь там, между прочим,

Все то же: ни крыши и ни еды…

Добрый, но, право, смешной народ!

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем капитан повернет обратно!

И, лежа на нартах, он все в метель,

Сверяясь с картой, смотрел упрямо,

Смотрел и щурился, как в прицел,

Как будто бы видел во мраке цель,

Там, впереди, меж ушами Фрама.

Солнце все ниже… Мигнуло – и прочь…

Пожалуй, шансов уже никаких.

Над головой – полярная ночь,

И в сутки – по рыбине на двоих…

Полюс по-прежнему впереди.

Седов приподнялся над изголовьем:

– Кажется, баста! Конец пути…

Эх, я бы добрался, сумел дойти,

Когда б на недельку еще здоровья…

Месяц желтым горел огнем,

Будто маяк во мгле океана.

Боцман лоб осенил крестом:

– Ну вот и нет у нас капитана!

Последний и вечный его покой:

Холм изо льда под салют прощальный,

При свете месяца как хрустальный,

Зеленоватый и голубой…

Молча в обратный путь собрались.

Горько, да надо спешить, однако.

Боцман, льдинку смахнув с ресниц,

Сказал чуть слышно: – Пошли, собака!

Их дома дела и семейства ждут,

У Фрама же нет ничего дороже,

Чем друг, что навеки остался тут,

И люди напрасно его зовут:

Фрам уйти от него не может!

Снова кричат ему, странный народ,

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем Фрам хоть на шаг повернет обратно!

Взобрался на холм, заскользив отчаянно,

Улегся и замер там недвижим,

Как будто бы телом хотел своим

Еще отогреть своего хозяина.

Шаги умолкли, и лишь мороз

Да ветер, в смятенье притихший рядом,

Видели, как костенеющий пес

Свою последнюю службу нес,

Уставясь в сумрак стеклянным взглядом.

Льдина кружится, кружат года,

Кружатся звезды над облаками…

И внукам бессоннейшими ночами,

Быть может, увидится иногда,

Как медленно к солнцу плывут из мрака

Герой, чье имя хранит народ,

И Фрам – замечательная собака,

Как черный памятник вросшая в лед!

1969 г.

НОЧНАЯ ПЕСНЯ

Фиолетовый вечер забрался в сад,

Рассыпая пушинками сновиденья.

А деревья все шепчутся и не спят,

А деревья любуются на закат,

И кивают, и щурятся с наслажденьем.

– Спать пора, – прошептал, улыбаясь, вечер,

Он приятелю синим платком махнул,

И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер

Подлетел и багровый закат задул.

Покружил и умчал по дороге прочь.

Сразу стало темно и пустынно даже.

Это в черных одеждах шагнула ночь

И развесила мрак, как густую пряжу.

И от этой сгустившейся темноты,

Что застыла недвижно, как в карауле,

Все деревья, все травы и все цветы

Тихо-тихо ресницы свои сомкнули.

А чтоб спать им светло и спокойно было

И никто не нарушил бы тишину,

Ночь бесшумно созвездья вверху включила

И большую оранжевую луну.

Всюду блики: по саду и у крылечка,

Будто кто-то швырнул миллион монет.

За оврагом, притихшая сонно речка,

Словно мокрый асфальт, отражает свет,

У рябины во мраке дрожат рубины

Темно-красным огнем. А внизу под ней

Сруб колодца, как горло бутылки винной,

Что закопана в землю до вешних дней.

В вышину, точно в вечность, раскрыты двери.

Над кустами качается лунный дым,

И трава, будто мех дорогого зверя,

Отливает то синим, то золотым…

Красота – все загадочней, ярче, шире,

Словно всюду от счастья висят ключи.

Тонко звезды позванивают в эфире…

И затмить красоту эту может в мире

Лишь любовь, что шагнет вдруг к тебе в ночи!

1976 г.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: