Пьеса предоставлена Ольгой Амелиной 1 страница

(Библиотека драматургии - http://lib-drama.narod.ru)

Э.Ионеско. Воздушный пешеход

Перевод Л.Каменской

Москва, изд-во "Текст", 1991

OCR & spellcheck: Ольга Амелина, февраль 2006

Действующие лица

М с ь е Б е р а н ж е, воздушный пешеход.

М а д а м Б е р а н ж е, его жена по имени Жозефина.

М а д м у а з е л ь Б е р а н ж е, их дочь по имени Марта.

Ж у р н а л и с т (англичанин).

П е р в ы й н а р я д н ы й а н г л и ч а н и н.

П е р в а я а н г л и ч а н к а, его жена.

М а л ь ч и к, их сын.

В т о р о й н а р я д н ы й а н г л и ч а н и н.

В т о р а я а н г л и ч а н к а, его жена.

Д е в о ч к а, их дочка.

Д ж о н Б у л ь, корифей.

П е р в а я п о ж и л а я а н г л и ч а н к а.

В т о р а я п о ж и л а я а н г л и ч а н к а.

Д я д ю ш к а - д о к т о р.

С л у ж а щ и й п о х о р о н н о г о б ю р о.

П р о х о ж и й и з а н т и м и р а.

В суде: С у д ь я.

Д ж о н Б у л ь, переодетый палачом.

Ч е л о в е к в б е л о м.

П а л а ч.

З а с е д а т е л и.

(У действующих лиц не должно быть английского акцента.)

Декорации

С самого левого края сцены — традиционный маленький деревенский домик в ан­глийском стиле, коттедж, немного в духе «таможенника» Руссо, Утрилло или да­же Шагала, на усмотрение декоратора. Домик, как и описанный ниже пей­заж, должны создавать атмосферу сновидения. Однако это впечатление пере­дается скорее художником-примитивистом, нарочито неловко, а не художником-сюрреалистом, и не в манере театров «Опера»

или «Шатле». Освещение яркое, без полутеней, значит, без тюля и т.п.

Остальная часть сцены представляет собой лужайку, покрытую зеленой свежей травой, расположенную на возвышенности над долиной; в глубине декорации по­середине виднеется холм. Возвышенность, где происходит действие, должна оканчиваться полукругом, так, чтобы, с одной стороны, могло создаться впечат­ление близости обрыва, а с другой — чтобы в глубине, справа, виднелось несколь­ко домиков английского провинциального городка: белоснежных и ярко осве­щенных апрельским солнцем. Небо необыкновенной синевы и чистоты. На

сцене несколько цветущих деревьев — вишневые, грушевые.

Иногда слышится слабый шум поездов, проходящих по долине, вдоль судоходной речки, которую, разумеется, также не видно, но которая может быть обозначена еле слышными пароходными гудками. Видны

трос фуникулера и два маленьких красных вагончика, снующие вверх-вниз.

Позже, по мере развития действия, появятся новые аксессуары, декорации изме­нятся. Так, например, во время прогулки Беранже с семейством по склону обрыва мы увидим покрытые цветами розовые руины, границу

небытия, серебряный мост, вагончики канатной дороги, ползущие вдоль противоположного склона, и т.д.

При поднятии занавеса от правой до левой кулисы прогуливаются две пожилые дамы-англичанки.

1-я пожилая англичанка. О, йес...

2-я пожилая англичанка. Йес, мы в Англии.

1-я пожилая англичанка. В графстве Глостер.

2-я пожилая англичанка. Какой чудесный воскресный день! (Слышится перезвон колоколов.) Это колокола католиче­ской церкви.

1-я пожилая англичанка. В моей деревне не было като­лической церкви.

В этот момент во 2-ю пожилую англичанку попадает мячик, она оборачивает­ся;

появляется мальчик-англичанин.

2-я пожилая англичанка. О!

1-я пожилая англичанка (мальчику). О, негодник!

Входит 1-й англичанин, отец мальчика.

1-й англичанин. Сорри. Извините моего мальчугана.

Мальчик. Я не нарочно.

Входит 1-я англичанка, жена 1-го англичанина и мать мальчика.

1-я англичанка (мальчику). Нужно быть осторожней. Так не делают. Нужно попросить у дамы прощения.

Мальчик. Извините, мадам.

1-й англичанин (дамам). Прошу прощения.

1-я англичанка (им же). Прошу прощения.

Две пожилые англичанки и родители здороваются, повторяя: «Сорри, просим прощения».

Расходятся, продолжают прогуливаться; в это зремя входит девочка-англичанка, подбирает

мячик и протягивает мальчику.

1-я англичанка (девочке). Вы хорошо воспитанная девочка.

Девочка делает реверанс; в это время входят 2-й англичанин и его жена, родители девочки.

1-я англичанка (родителям). Ваша девочка прекрасно воспитана, мадам.

1-й англичанин (2-му). Ваша девочка прекрасно воспитана, мсье.

2-й англичанин (1-му). Ваш мальчик, безусловно, тоже.

1-я англичанка. Не так уж он воспитан.

2-я англичанка. Наша девочка тоже не всегда вежлива.

Четверо англичан вновь приветствуют друг друга, повторяя: «Сорри, сорри», расходятся и прогуливаются каждый сам по себе, а 1-я англичанка говорит мальчику: «Негодник». Мальчик украдкой показывает нос своим

родителям.

Девочка. О! Какой негодник!

1-я пожилая англичанка (видевшая жест). О! Какой негодник!

2-я пожилая англичанка. О! Негодник!

Девочка. Никому не скажу. Ябедничать дурно.

Из левой кулисы — из-за дома Беранже — выходит Журналист.

Журналист. Хей! С добрым утром!

1-я англичанка. Хей! Не правда ли, чудесное воскресенье?

1-й англичанин. Чудесное воскресенье.

Журналист. Подходящий воскресный денек для загородных прогулок.

Англичане уходят, продолжая неторопливо прогуливаться. Оставшись один, Жур­налист направляется к

жилищу Беранже, который как раз в этот момент высо­вывается из окна, смотрит на небо, на лужайку.

Беранже. Какое чудесное воскресенье.

Журналист. Господин Беранже, прошу вас. Вы господин Беранже? Простите, я журналист... (Беранже исчезает.) Пого­дите, прошу вас. (Голова Беранже вновь высовывается, как в кукольном театре.) Я только хотел задать вам несколько воп­росов. (Голова Беранже исчезает.) Простейших вопросов. Умо­ляю, господин Беранже. Один вопрос. (Беранже опять высовы­вает голову.)

Беранже. Я решил, мсье, больше не отвечать на вопросы журналистов. (Прячется.)

Журналист. Единственный вопрос. Не от журналиста, а от газеты. Меня специально прислали, чтобы я его вам задал. Ни­чего особенного, ничего особенного, не волнуйтесь.

Беранже (опять высовывая голову). У меня времени нет, у меня работа. Вернее, работы нет, но, может быть, она появится, как знать? Я приехал из Европы в Англию, чтобы отдохнуть, убе­жать от работы...

Журналист (вынимая блокнот). Нам это известно. Вы при­ехали в Англию, в графство Глостер, и живете здесь в сборном домике, среди лугов, на зеленом склоне над долиной, в которой меж двух покрытых лесом холмов течет небольшая судоходная речка... Мы навели справки, мсье, простите великодушно эту нашу почтительную вольность.

Беранже. Это не секрет. К тому же кто угодно может это видеть.

Журналист. Моя газета хотела бы задать вам один вопрос, дорогой господин Беранже.

Беранже. Не хочу больше отвечать на вопросы. (Делает вид, что собирается спрятаться. Голова исчезает и высовывается снова.)

Журналист. Не исчезайте, господин Беранже. Вопрос про­стейший. Отвечайте что угодно. Поместим на первой странице, с большой вашей фотографией в половину натуральной величины.

Беранже. Тогда скорее, мсье. У меня времени нет. Я на отдыхе.

Журналист. Прошу простить, огорчен, что нарушаю ваш покой. Вопрос традиционный: когда мы увидим на знаменитых мировых сценах ваш новый шедевр?

Беранже. Не хочу отвечать на ваш вопрос.

Журналист. О, пожалуйста, господин Беранже.

Беранже. Вынужден вам признаться. Я всегда сознавал, что у меня нет никаких причин писать. (Прячется.)

Журналист. Вполне понятно. Но отсутствие при­чин — это еще не причина. Ни на что нет никаких причин, это все знают.

Беранже. Разумеется. Но люди занимаются тем, на что у них нет никаких причин. А слабодушные оправдывают свои дейст­вия надуманными причинами. Делают вид, что верят, говорят: «Нужно же что-то делать». Я не из таких. Раньше во мне была необъяснимая сила, которая подталкивала меня к активным дей­ствиям или писательству, несмотря на мой глубокий нигилизм. Я не могу так больше.

Журналист. Записываю, записываю. Вы так больше не можете.

Беранже. Да, не могу. Годы и годы я утешался тем, что утверждал, будто мне нечего сказать. Теперь я в этом убедился, и убеждение это ничуть не интеллектуально и не психологично; оно — глубоко физиологично, оно проникло в мою плоть, кровь и кости. Это меня парализует. Литературная деятельность больше не игра, не может быть больше для меня игрой. Ей бы стать мостиком к чему-то другому. Но она — не мостик.

Журналист. К чему другому?

Беранже. Знай я это, проблема была бы решена.

Журналист. Скажите нам что-нибудь важное.

Беранже. Все уже сказано. У вас этого важного сколько угодно. Кафетерии и редакции кишат литераторами, на которых снизошло озарение и которые все уже решили. Они идут в ногу со временем. Им нет ничего легче, чем машинально сказать что-нибудь важное. Им повезло. Они утверждают, что История права, в то время как она только и делает, что ошибается. Но для них История — это просто право сильнейшего, идеология режима, ко­торый с триумфом себя утверждает. Все равно какого. Всегда на­ходятся наилучшие доводы для оправдания торжествующей идео­логии. Однако как только идеология укореняется, она становится ошибочной. Необходимы здравый смысл и интеллектуальное му­жество или безошибочная интуиция, чтобы противиться тому, что есть, и предвидеть то, что будет, или хотя бы просто-напросто по­чувствовать, что должно быть нечто другое.

Журналист. Говорят, вы бросили — пусть временно — театр из-за боязни конкуренции.

Беранже. Я считаю, что причина скорее — в необходимо­сти внутреннего обновления. Смогу ли я обновиться? В прин­ципе, да, в принципе, да, потому что мне не по душе развитие событий. Новым или редким человеком может быть лишь тот, кто не одобряет развитие событий. Истина — всегда что-то вроде невроза... Она никогда не может быть здоровьем, в неврозе истина, истина завтрашнего дня по сравнению с оче­видной истиной сегодняшнего. Все литераторы, почти все, и почти все драматурги изобличают зло, несправедливость, отчужденность, болезни вчерашнего дня. Они закрывают глаза на сегодняшнее зло. А прошлое зло больше изобличать нечего. Бесполезно демистифицировать то, что уже демистифицировано. Это конформизм. Так можно лишь скрыть новые болезни, новую несправедливость, новое мошенничество. Большинство современных писателей считают себя передовыми, а История тем временем их уже перегнала. Они глупы и трусливы.

Журналист. Минутку... Значит, вы все-таки занимаетесь театром, чтобы сообщить нечто важное? Важное, не понимаемое дру­гими, но тем не менее важное... И, по-вашему, это важное...

Беранже. Увы! Это получается помимо моей воли. Я, впрочем, надеюсь, что за всей очевидной важностью того, что я скажу, будет нечто, чего я еще не знаю, но что еще проявится... может быть... само собой... через вымысел...

Журналист. Позвольте, я запишу: «Долой развитие событий... невроз... кафе... здравый смысл... мужество, интуиция... болезни... писатели глупы...»

Беранже. И потом, критика меня утомляет: и плохая, и хорошая. И театр утомляет, актеры утомляют, жизнь утомляет.

Журналист. Пишу: «утомляет... утомляет... утомляет...»

Беранже. Еще я спрашиваю себя, могут ли литература и те­атр действительно отразить невероятную сложность реальной жизни. Может ли кто-нибудь сегодня ясно понимать других или себя? Мы переживаем дикий кошмар: литература никогда не была столь же мощной, острой, напряженной, как жизнь, — а сегодня и подавно. Чтобы передать жестокость жизни, литература должна быть в тысячу раз более жестокой, более ужасной. Сколь бы жес­токой литература ни была, она сможет передать лишь очень сма­занный, очень смягченный образ подлинной жестокости; да и по­длинного совершенства, кстати, тоже. Она не есть знание, ибо она есть штамп: то есть она сама себя делает заштампованной, мгно­венно застывает, выразительные средства запаздывают, вместо то­го чтобы опережать. Как сделать, чтобы литература превратилась в интересное исследование реальной жизни? Воображения недо­статочно. Реальность, та, которую здравомыслящие писатели, как они полагают, знают и отражают — а существуют ведь только здравомыслящие писатели, — так вот, эта реальность превосходит вымысел; ее не может объять сознание...

Журналист. Пишу: «Писать больше нельзя».

Беранже. К тому же, будь мы бессмертны, мы бы все смогли перенести. Я парализован, поскольку знаю, что умру. Это не новость. Это истина, о которой забывают... чтобы иметь возможность хоть что-то сделать. Я больше не могу ничего сделать, я хочу лечить от смерти. До свидания, мсье.

Журналист. Отлично. Благодарю вас за ценные заявления, которые, безусловно, живо заинтересуют наших воскресных чита­телей. Им будет чем развлечься. И благодарю вас от себя лично, теперь мне будет чем заполнить свою колонку.

Беранже. На первой странице. С фотографией, пожалуйста.

Журналист. Конечно, дорогой мэтр. Завтра вы получите чек.

Беранже. На какую сумму?

Журналист подносит ладонь ко рту, неслышно для нас называет Баранже сумму.

Хорошо, мсье. До свиданья.

Голова Беранже исчезает. Журналист уходит. Несколько мгновений сцена остается пустой. Слышится далекий

гул самолета, который во время последующей сцены будет становиться все громче.

Справа появляется мадам Беранже — Жозефина — в синем пеньюаре с выши­тыми на нем белыми звездами.

За ней появляется Дядюшка-доктор, за которым следует Служащий похоронного бюро. Служащий одет в черный

костюм, черные перчатки, черный галстук, в руке — черный котелок.

Дядюшка-доктор — с сединою на висках, в сером костюме, с черным крепом на отвороте пиджака.

Дядюшка-доктор (направляясь к Жозефине). Жозефина! Жозефина!

Жозефина (поворачиваясь). Это вы, Дядюшка-доктор? Я думала, вы в Браззавиле...

Дядюшка-доктор. Никогда не был в Браззавиле.

Служащий похоронного бюро. Мадам Беранже, ма­дам Беранже...

Жозефина. Что вам угодно?

Служащий похоронного бюро. Прошу прощения, ма­дам Беранже, позвольте представиться — Служащий похоронного бюро. У меня для вас очень неприятное известие.

Жозефина. О, Господи!

Дядюшка-доктор. Совсем не неприятное, отнюдь, успо­койся, малютка Жозефина. Наоборот, радостное.

Служащий похоронного бюро. Это зависит от точ­ки зрения. Весть-то, может, и радостная, но для нас крайне неприятная.

Жозефина. Да что случилось?

Служащий похоронного бюро. Не пугайтесь, ма­дам, это ужасно.

Дядюшка-доктор (Служащему похоронного бюро). По­звольте мне самому сообщить новость моей племяннице. Нужно это сделать осторожно. Великая радость убийственна, как и вели­кая скорбь. (Жозефине.) Мой брат, твой отец...

Жозефина. Я знаю, он, бедняжка, погиб на войне. Вы при­шли мне сообщить, что привезли его тело?

Дядюшка-доктор. Но он больше не мертв, Жозефина.

Жозефина. Воскрес? Не шутите, Дядюшка.

Дядюшка-доктор. Не знаю, воскрес ли он. Но он жив, сло­во доктора. Может, его только приняли за мертвого. По ошибке. Во всяком случае, он поблизости и будет здесь с минуты на минуту.

Жозефина. Не может быть! Не может быть!

Дядюшка-доктор. Клянусь тебе!

Жозефина. Как он? Где он? Он похудел? Устал? Он болен? Ему грустно? Весело?

Служащий похоронного бюро. А мы-то, мы-то, мадам, нам что делать? Вы официально заявили о кончине вашего много­уважаемого отца, заказали погребение; все готово, мы дали объ­явление в газетах, понесли расходы.

Жозефина. О, бедный отец! Как я его давно не видела! Уз­наю ли я его?

Дядюшка-доктор. Он стал еще моложе, чем перед сооб­щением о его смерти. Как на старой фотографии, перед уходом на войну. Конечно же, он похудел. Он бледен. У него длинные волосы. Он был ранен.

Жозефина. Отец, где ты? Я не могу больше ждать! Я хочу его видеть сейчас же.

Служащий похоронного бюро. Не торопитесь, мадам, сначала мы должны все уладить. Мы понесли значительный ущерб, как финансовый, так и моральный. Добрая репутация на­шей фирмы, основанной в 1784 году, за пять лет до вашей Фран­цузской Революции...

Дядюшка-доктор. Мы отменяем погребение, мсье...

Служащий похоронного бюро. И что мне делать со всеми похоронными принадлежностями?

Дядюшка-доктор. Они не пропадут. Есть же у вас другие заказчики.

Жозефина. Да, конечно, отменяем.

Дядюшка-доктор. Мы вам за все заплатим.

Служащий похоронного бюро. Этого недостаточно, мсье.

Дядюшка-доктор. К тому же приносим свои извинения.

Служащий похоронного бюро. Принимаю их, мсье, но и это не все. Мы публично сообщили о кончине, сделали себе рекламу, а погребение не состоится. Кто нам отныне доверится?

Жозефина. Хорошо. Тогда подавайте в суд, и мы вам воз­местим все убытки с процентами.

Служащий похоронного бюро. Такого никогда еще не было. Мы обратимся в Торговый трибунал. Затем в кассационный суд. Так полагается по закону. Я решительно протестую, реши­тельно протестую. Я к вам направлю своего адвоката, судью и су­дебных исполнителей.

Жозефина. Ах, мсье, не сердитесь. Не будете же вы снова причинять ему зло.

Служащий похоронного бюро (уходя). Вы еще услы­шите обо мне, это так вам не пройдет. Я устрою скандал, все га­зеты об этом будут писать. (Уходит.)

Дядюшка-доктор. Проконсультируемся с нашим адвока­том. Не огорчайся, все уладится. Даже если газеты поднимут шум, всегда можно сказать, что произошло чудо. Что мы никого не обманывали.

Жозефина. Не стоило так торопиться с похоронным бюро... Надо поскорее разослать извещения о воскресении... извещения о воскресении. Да где же он?

Дядюшка-доктор (тычет пальцем в пространство). Вот он, вот.

Жозефина. Отец, я хочу тебя обнять, покажись; я его не вижу, я тебя не вижу, где ты?

Дядюшка-доктор (продолжая указывать в пустоту). Да вот же, смотри, он здесь.

Жозефина. Покажись, отец, покажись. Пусть похоронное бюро недовольно, неважно. Мы все уладим. Покажись. Ну, пока­жись же!

Гул самолета стал нестерпимым. Он, разумеется, покрывает последующие воз­можные реплики Жозефины и Дядюшки-доктора, которых мы не слышим. Эти двое еще какое-то время о чем-то говорят, но из-за шума мы не слышим о чем. Сцена затемняется по мере нарастания гула, и наступает темнота. Шум от бомбы, летящей на домик Беранже, который в течение двух секунд мы видим озаренным взрывом. Если возможно, он

охвачен пламенем.

Вновь полная темнота в течение нескольких мгновений, и гул самолета постепен­но слабеет. Окончательно он затихнет после четырех-пяти последующих реплик. Свет. Дом превратился в груду дымящихся развалин. Сам

Беранже стоит в единственном уцелевшем дверном проеме.

Слева Жозефина в небесно-голубом костюме классического покроя, с розой на лацкане и с черной кожаной

сумкой. На голове розовая шляпка.

Рядом с Жозефиной мадмуазель Беранже, по имени Марта. На ней розовое выходное платье с вышитым круглым белым воротничком, белые туфли. В руке — белая сумочка. У нее длинные каштановые волосы, серо-зеленые

глаза, чистый, довольно строгий профиль.

Англичане — в глубине сцены, спиной к публике.

Две пожилые дамы находятся в разных концах сцены. Ближе к середине, в глу­бине, 1-я и 2-я пары, каждая со своим ребенком. У Мальчика и Девоч­ки в руках крокетные молотки. Все англичане неподвижны и смотрят в

небо, как будто следят взглядом за самолетом.

В самом центре сцены — Джон Буль в своем всем известном характерном костюме. Джон Буль, единственный из англичан, не следит за самолетом. Как огромная марионетка, он медленно приподнимает свою характерную шляпу и вытирает ее изнутри от пота. Затем промокает лоб, кладет свой большой платок в карман, а шляпу вновь надевает на голову, при этом медленно повора­чиваясь к публике, затем, завершив это движение,

закладывает руки за спину и расставляет ноги.

В углу мадам и мадмуазель Беранже тоже не смотрят на самолет. Они беседуют.

Марта. Мамочка, ты так взволнована. Как бы мне хотелось увидеть дедушку во сне, чтобы узнать, каким он был, познако­миться с ним.

Жозефина. Я забыла, как мне его не хватает. Теперь я знаю, насколько мне тяжело было без него.

Марта. Зато у нас есть папа.

Беранже (англичанам, глядя в небо). Это немецкий бомбардировщик, уцелевший в прошлую войну.

Англичане одновременно оборачиваются.

1-я англичанка (показывая другим англичанам на свою дочку). Она хочет быть певицей.

Жозефина. Конечно. Но — увы! — каждый человек незаме­ним. Потери образуют пустоту, которую нельзя заполнить.

Беранже (англичанам). К счастью, я стоял на пороге дома. Мне хотелось походить по свежей травке, под вашим июньским небом, таким прекрасно голубым, по-английски голубым.

Джон Буль (мальчику). А ты кем хочешь стать?

Мальчик. Летчиком.

2-й англичанин (Беранже). Да, весна у нас отменная.

2-я пожилая англичанка. Дождей меньше, чем обычно.

Джон Буль (мальчику). А почему летчиком, мальчуган?

Марта (Жозефине). Может, не стоит говорить папе о твоем сне.

Мальчик (Джону Булю). Чтобы сбрасывать бомбы на дома.

1-я пожилая англичанка (1-й англичанке). Пусть она нам что-нибудь споет.

Джон Буль (девочке). Спой нам красивую песенку, детка.

Девочка. Нет.

Все англичане (вместе). Спой нам что-нибудь.

Марта (Жозефине). Ах, какой пейзаж и долина... Посмотри, там английские дети.

Англичане (девочке). Спой нам красивую песенку.

Марта (Жозефине). А вот и папа. Он нас заметил. (Беран­же идет к Жозефине и Марте.) Папа! Какая чудесная лужайка.

2-я пожилая англичанка (указывая на Джона Буля). Если не будешь петь, этот толстый господин тебя съест.

Беранже (жене). Видела, что со мной случилось?

1-й англичанин и 1-я англичанка (девочке). Спой, детка.

Жозефина (Беранже). Я тебя предупреждала. Надо было быть осторожнее.

2-й англичанин и 2-я англичанка. Спой, деточка.

Беранже. Я не виноват. Не я же сидел в самолете. Что я мог сделать?

Обе пожилые англичанки. Спой, девочка.

Жозефина. Надо было покупать дом покрепче, а не эту хи­жину из папье-маше, которая развалилась от чепухового снаряда. Жаль твои тетради.

Марта. Оставь его, мама. (Беранже.) Мы совершили прекрас­ное путешествие из Лондона. Все вокруг зеленое, мы видели речки, городки, словно сделанные из игрушечного конструктора, а на до­роге желтые и красные машины. Тебе спокойно работалось?

Беранже. Вполне. Если бы не самолет.

Жозефина. Лучшего оправдания не придумаешь, чтобы не работать.

Девочка неожиданно начинает петь. В сущности, она просто выводит трели, совсем как механический соловей.

Марта. О, маленькая англичанка запела! (Новые трели.) Она хорошо поет. Мне бы так.

Джон Буль (Девочке). Очень красиво.

2-я англичанка. Это старинная песня нашего края.

1-я пожилая англичанка. Мне ее пел мой дедушка.

1-й англичанин. Мой дедушка мне тоже ее пел.

Джон Буль. Ее поют по всей Англии. Но в наших краях немного по-другому. Вот так.

Поет. Тоже издает совершенно такие же трели механического соловья. Начинают петь и все англичане. Только

голос Джона Буля слегка пониже, а девочки чуть повыше.

Эта музыкальная сцена должна быть очень короткой. Режиссура не должна ее ни подчеркивать, ни усложнять. Поющие англичане должны успеть только обме­няться парой улыбок. По сути они только открывают рот, а за них

поет спрятанный механический соловей.

Мальчик дергает девочку за косички, и она оказывается лысой.

Семья Беранже. Ах!

2-я англичанка. Да-да, наша дочка — маленькая лысая певица.

Персонажи: англичане и семья Беранже — совсем не удивлены случившимся — все происходит вполне естественно. Только мать мальчика берет парик и передает его отцу девочки, тот — матери, а мать — девочке. Отец мальчика шле­пает сына по руке и делает ему знак подойти к девочке. Мальчик подходит, це­лует девочку, затем двое маленьких англичан идут играть в крокет в угол сцены, откуда позже уйдут за кулисы. Джон Буль о чем-то говорит то с одной парой англичан, то с другой, с пожилыми дамами, постепенно они исчезают один за другим в кулисе; затем они будут по очереди появляться, пересекать сцену, вновь уходить. Их будет то меньше, то больше — достаточно, чтобы создать как бы движущийся фон. Последние указания относятся к сценическому движению этих персонажей во время последующего действия. Вместе англичане появятся лишь в определенный

момент, который будет указан.

Марта (говорит одновременно с Жозефиной и Беранже на фоне неторопливо прогуливающихся англичан, движения у всех медленные, чтобы придать большую мягкость пейзажу). Посмот­ри, какая у мамы красивая шляпка.

Беранже (Жозефине). Она тебе очень идет, дорогая, осо­бенно с этим небесно-голубым костюмом.

Марта. У мамы классический костюмчик. Ей идет все клас­сическое. Правда, она хорошенькая? А это ты видел, папа? У нее на лацкане красная роза. Заметил?

Беранже. Я не такой рассеянный, как вы думаете.

Жозефина. Если бы Марта не сказала, ты бы и внимания не обратил.

Марта. Ах, мама, не надо. (Беранже.) Красивое сочетание цветов. У мамы есть вкус.

Беранже. Согласен. Все очень красиво. Кроме этой твоей черной кожаной сумки, которая совсем не в тон.

Жозефина. Ты же знаешь, что я не могу все сразу себе купить. Слишком дорого.

Марта. Мы видели красивую сумку для мамы в одной витрине на Пикадилли, светлую, не знаю точно, как назвать оттенок, с цветами, которые шевелятся, закрываются, раскрываются, опять скрываются, как настоящие, ну прямо кажется, что живые.

Беранже. Может, это были живые цветы...

Марта. Да, может, живые, а может, как на веере. Такая красивая! Как вам объяснить — я счастлива, когда вижу такое. Мне хочется, чтобы у мамы была эта сумка. Ты ей подаришь, ладно? На день рождения?

Беранже. Хоть завтра, если ей хочется.

Жозефина. Это не срочно. Если хочешь, на день рождения. Не надо все тратить сразу. Пока и этой сумки довольно, еще нужно твой дом восстановить. Где ты будешь работать?

Беранже. Об этом не беспокойся. Домов везде хватает, и в городах, и в пригородах, и у дорог, и в любой деревне. И даже на воде. Вот уж в чем нет недостатка. Подумать только, что есть люди, которые жалуются, что не знают, где им жить.

Жозефина. Людей больше, чем домов.

Беранже. Но не в деревне.

Жозефина. Ты считать не умеешь.

Марта. Люди могли бы жить в них по очереди.

Беранже. Не волнуйся из-за своего сна. Это не более чем сон.

Жозефина. Ты думаешь?

Беранже. Да, да, я уверен.

Марта (Жозефине). Ты не должна была ему рассказывать.

Жозефина (Беранже). Я не могу не волноваться. Ведь это мой отец.

Беранже. Понимаю, конечно. Но это просто значит, что ты очень любила отца, мечтала, чтобы он остался жив, и понимаешь, что это несбыточно, несбыточно. Только когда мы видим во сне наших умерших, то замечаем, до какой степе­ни нам их не хватает, как не хватает.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: