Историческое открытие

Отец Павел своего правящего архиерея видел нечасто и не потому, что придерживался старого солдатского (и поповского тоже) правила «подальше от начальства, поближе к кухне», а из-за того, что из своих палестин до епархиального управления было без малого полторы сотни километров, из которых половина — грунтовка. В прошлом году, летом, владыка приезжал в престольный день. Литургию отслужил, слово свое святительское сказал и каждого прихожанина расцеловал. Да и как не расцеловать, если прихожан на архиерейскую службу пришло аж двадцать две души?

В алтаре, конечно, многолюдно. Окрестные священники съехались, да свита архиерейская число служащих прибавила. В храме же свободно. Бабушки да дедушки с тремя представителями молодого поколения, непонятно почему из села не уехавшими, много места не занимают.

В соседнем к храму доме приготовили для владыки и гостей трапезу. Как вспоминают старожилы, в последний раз такой богатый стол еще при советской власти накрывали. Аккурат на майские праздники, когда высокое начальство им знамя победителей социалистического соревнования вручало. Сегодня областные чиновники вкупе с районными о существовании этого села вспоминали редко, и если бы не храм с его воскресными и праздничными службами да неугомонным настоятелем, обивающим пороги местных государственных учреждений, — забыли бы о нем напрочь.

На обеде праздничном рассказали прихожане своему «владыченьке», что в километре от храма криница есть. Вода в ней удивительная, целебная и святая.

— Это почему же «святая»? — удивился архиерей.

— Так там еще до колхозов часовня была, к ней вся округа ездила, — разъяснил дед Федор, исполняющий на приходе все должности, кроме настоятельской.

— В той балочке, дорогой владыка, — продолжил дед, — на Пасху да на Преполовение всегда служилось, и архиереи туда частенько заезжали. Я-то еще мальцом несмышленым был, плохо помню, а вот отец мой рассказывал, что воду эту даже в столицу самому царю возили.

— Так уж и «самому царю»! — засомневался архиерей, но, подумав, обратился к настоятелю: — Ты, батюшка, разузнай, что это за родничок такой знаменитый. Смотришь, и у тебя источник духовный заструится.

Отец Павел благословение архиерейское «на потом» откладывать не стал, по окрестным селам целый розыск учинил и, в конце концов, на местного краеведа-архивариуса вышел. В отличие от районного музея, где кроме каменных скифских баб, фотографий времен прошлой войны, а также орденов и биографий передовиков сельского хозяйства никаких документов не осталось, в домашней коллекции краеведа батюшка почти все нужное нашел. Была тут и карта, где на месте криницы крестик стоит с надписью «Святой источник».

Видя, как искренне радуется священник, краевед, отнесшийся изначально к визиту батюшки скептически и с опаской, хмыкнул удивленно и сказал:

— Счас. Погоди.

Это «счас» длилось минут десять, спустя которые перед опешившим отцом Павлом уже лежали несколько пожелтевших, наклеенных на картон фотографий его собственного приходского храма, где под снимками ясно читалось: «1912 год». Было среди фотографий и изображение небольшой беседки с крестом вверху, рядом с которой стояли несколько офицеров и светских дам. На немой батюшкин вопрос: «Это что, наш источник?» — краевед утвердительно кивнул и, видя сомнения в глазах священника, еще раз сказал: «Счас».

Сил для нового удивления у отца Павла уже практически не осталось, и когда перед ним появилась подшивка «Клировых ведомостей» начала прошлого века и метрическая книга его родного прихода тех же времен, он смог произнести лишь банальное: «Ух ты!». Из документов выходило, что дед Федор был прав во всем, даже в том, что по благословению архиерейскому воду из этой криницы действительно в Санкт-Петербург отсылали.

Отец Павел тут же засобирался в епархию. Да вот беда, краевед на уговоры священника съездить вместе с этими находками к владыке наотрез отказался, а копии сделать не разрешал. Пришлось прибегать к главному аргументу. Батюшка заверил местного историка и хранителя фактов и артефактов, что данное историческое открытие будет обязательно обнародовано с указанием имени первооткрывателя во всех СМИ и даже интернете. Данное заявление подействовало неотразимо. В областной центр батюшка и краевед, с документально-историческими сокровищами, поехали вместе.

Пришел черед удивляться правящему архиерею. Правда, удивление владыки сочеталось с сугубым прагматизмом административно-пастырского характера. Изначально он поинтересовался: отслужил ли отец Павел благодарственный молебен после столь грандиозного открытия. Объяснения насчет того, что не было времени, так как сразу в епархию поехал, владыка воспринял скептически и объяснил настоятелю, что Бога благодарить надобно за всякую милость, пусть даже самую незначительную и одного «спаси Господи» вкупе со «спасибо» никак не достаточно.

Пока в домовом епархиальном храме батюшка с архиерейским келейником служили молебен, владыка поил краеведа чаем с вареньем и пирогом. Местный архивариус и хранитель артефактов был настолько поражен необычностью обстановки и уважительным отношением к его персоне, что внутренне уже согласился предположить, что Бог все же существует. Это предположение начало переходить в уверенность, когда архиерей легко разобрался в предоставленной карте и без проблем стал бегло читать записи в метрической и приходской книгах, которые сам краевед с трудом разбирал и расшифровывал.

Перед возвратившимся с молебна священником в архиерейской приемной предстала удивительная картина: во всю длину и ширину стола, за которым обычно собирался епархиальный совет, были расстелены две карты, архивная и современная; над ними склонились две головы, горячо доказывающие друг другу свое видение данной местности в ракурсе только что совершенных исторических открытий. Причем данные головы называли друг друга на «ты» и позволяли себе горячо спорить и давать определения типа: «Ничего ты не понимаешь». Если бы не разные одеяния и прически, отцу Павлу трудно было бы и определить, кому доложить о выполненном послушании.

Архиерей поднял голову и жестом пригласил батюшку присоединиться к окончательному разрешению архивных справедливостей. Оказывается, что на источнике действительно была часовня, к которой когда-то шел и стар и млад. Это неоспоримо доказывалось документами и свидетельствами. Вот только не на Пасху собирались там священники и верующие, а в Лазареву субботу, потому что сохранила история предание, что воскресила та удивительная родниковая вода единственного сына матери-вдовы, когда везли его на телеге уже на кладбище… Вырос тот сын и, испросив благословения у тогдашнего епископа, поставил на месте криницы часовню, освященную в честь святого и праведного Лазаря.

Года лихие военные да голод времен советских жителей тех мест, свидетелей прошлого, практически всех уничтожил. Предания забылись. Факты растерялись, а храмы порушились.

— Видишь, батюшка, — обратился владыка к отцу Павлу, — как бы ни тот мой приезд да служба на приходе вашем, да обед, которым меня старики твои угостили, так бы и не узнали мы о святыне этой. Согласен со мной?

— Согласен, владыка святый, — ответствовал священник. — Промысл Божий.

За данным диалогом внимательно наблюдал краевед, пытаясь понять, о каком таком обеде идет речь и что это за штука такая — «промысл». Впрочем, удивляться он уже перестал по причине того, что все происходящее никак не вкладывалось в его сугубо материалистическое сознание, давшее в этот день внушительный крен в сторону религиозного идеализма православного толка. Краевед пока понял лишь только то, что его многолетний труд, от которого отмахивались все, начиная от жены и заканчивая местной властью, не только нужен, но просто необходим, востребован и будет сохранен.

Да и как не понять, если архиерей сказал, что все эти исторические материалы будут опубликованы, а батюшка должен добиться, чтобы церковная земля у святого родника была возвращена их законному владельцу. И документы к этому требованию, как говорится, прилагаются.

В следующий свой приезд в областной центр отец Павел направился в самый главный и большой государственный дом с колоннами. В доме этом в последние сто лет при любой власти всегда всякие руководители обретались. Флаги над домом менялись, гимны разные в нем звучали, в кабинетах счеты заменились арифмометрами, затем компьютерами, а начальство как сидело по комнатам и залам, так и нынче сидит, даже в большем количестве. Долго бродил священник от одной двери к другой, читал солидные и грозные наименования руководителей и отделов, размышляя, куда же ему обращаться.

Все разъяснила пожилая женщина, которой батюшка вкратце объяснил, в чем собственно состоит его дело.

— Так это в земельный отдел, — подсказала она и указала нужную дверь.

В земельном отделе все были заняты рассматриванием бумаг и компьютерных мониторов, но все же вид длинноволосого священника в рясе никак не вписывался в чисто светский конторский интерьер, поэтому батюшка вскоре услышал стандартное:

— Вы по какому вопросу, святой отец?

— По земельному, — откликнулся отец Павел, обернувшись к молодому человеку.

— Какой район? — спросил чиновник.

Батюшка назвал район и село.

Молодой клерк долго выстукивал на клавиатуре дробь данных, а потом странно посмотрел на пришедшего попа и, поняв, что тот не шутит, ответил:

— Такого поселения в Вашем районе нет.

Пришел черед удивляться батюшке:

— Это как же нет?

Дальше события развивались по сценарию, которого в данном кабинете никто предположить не мог.

Отец Павел решительно придвинул к клерку стоявший рядом пустующий стул, уселся на него и так же безоговорочно взял у обомлевшего чиновника бразды управления компьютером.

Быстро в поисковой строке набрал «Яндекс-карты», перешел в спутниковый режим, приблизил картинку и указал на две родные улочки с тремя десятками хат.

— Вот мое село! А вот это храм!

У стола с восседающим перед компьютером священником собрались все областные земельные ресурсы в лице начальников и их помощников. Да и как не собраться? Если, во-первых, поп за компьютером, а во-вторых, нашлось село в области, которого по документам не существует…

История с получением документов на землю рядом с поселением, которое нигде не значится, могла перейти в разряд долгой переписки, согласований и разбирательств, но на очередном областном празднике, куда пригласили и правящего архиерея, владыка взял и рассказал областному начальству об истории с криницей. Дело сразу приняло позитивное направление. И не только направление.

В областной газете появилась статья о новом удивительном историческом месте родного края; на телевиденье батюшкин краевед дал интервью о своих находках и открытиях, а на месте криницы быстро была построена такая же, как на архивной фотографии, часовенка.

В Великий Пост отец Павел пригласил владыку к себе на приход в Лазареву субботу.

— Приезжайте, владыка, литургию отслужим и часовню на кринице освятим.

— Приеду, — с улыбкой пообещал архиерей, — готовься.

— Вот только, владыка, немного распорядок Вашей службы изменить придется, — продолжил священник.

— Это почему же? — не понял архиерей.

— Так Вы прошлый раз расцеловали всех молящихся, а теперь их много, не получится…

Начало

Случайностей, как известно, не бывает. Все промыслительно или что-либо означает. Кто-то из подвижников сказал, что Господь посылает нам незнакомого человека с обязательной целью, чтобы или самим научиться чему-либо, или научить. Вот только часто не откликаемся мы на эти встречи. За суетою отмахиваемся, за спешкой не замечаем. Кто знает, не будем ли в свое время корить себя за равнодушие и духовную пустоту, когда Господь скажет: «Я тебе и этого, и того отправлял, а тебе все недосуг, все проблемы мешали».

Эти рассуждения я от монаха услышал, к которому пришел с двоякой целью: узнать, почему это он со своим университетским образованием, «кандидаткой» по микробиологии и прекрасными научными перспективами в монастырь подался, а также разрешить недоумение, зачем ему, такому умному, отец наместник послушание в монастырском птичнике определил.

Было это в 1989 году, когда для меня все те, кто в подрясниках ходил, априори являлись людьми не от мира сего, и было очень интересно понять, откуда они берутся…

Ответ монаха поразил:

— Понимаешь, брат, я в монастырь пришел, чтобы научиться любить людей.

Там, где я был и где ты живешь, тоже любить можно, но только выборочно — по родству; или надобности.

— И ради этой науки любить людей тебя игумен на птичник загнал? — не отставал я.

— Именно из-за нее, — улыбнулся монах. — Я вот за этой тварью бессловесной и кудахчущей ухаживаю и понимаю, что такую умную птицу Господь именно для спасения человека сотворил.

Пока мы беседовали, вокруг нас уже собралось десятка три представителей этой самой «умной птицы». Они что-то разгребали, искали и клевали, не забывая определять свое присутствие не только разговорами на курином наречии, но и активным удобрением окружающей местности.

Для меня в тот момент в формулу личного спасения курица никак не вписывалась, и я решил, что монах просто уходит от ответа. Не хочется ему рассказывать о том, что он не нашел в себе силы жить, как все живут. «Радостей земных ему недоставало, — решил я, — и трагедия на личном фронте произошла. Вот и подался в монастырь».

Этот вывод, казалось бы, все объяснял и по полочкам расставлял, но стоило внимательно всмотреться в одухотворенное лицо собеседника, в его ясные глаза, в которых спокойный, трезвый и умный взгляд никак не говорил о пережитой трагедии, — и данный вывод рассыпался, как карточный домик, а вопросов возникало все больше.

— Не понимаю, — не отставал я от монаха, — как можно поменять творческую перспективную работу, обеспеченную жизнь, общение среди интеллектуалов и собственное совершенствование на то, чтобы ночами молиться, а днем курятник обслуживать?

Если бы мне в подобном тоне такой вопрос задали, разговор был бы окончен, здесь же все произошло абсолютно наоборот. Монах пригласил меня под навес, рядом с маленьким, из бревен сложенным, домиком, где его келейка располагалась.

Присели. Воды холодной из недалекого родника попили, и монах мне поведал, что стало началом его монастырского сегодня и почему он любить людей в обитель отправился.

— В деревне, откуда родом мои родители, на другом берегу реки монастырь стоял. Древний и разрушенный. В нем лишь одна церквушка сохранилась, которую, видимо, из-за ее отдаленности от дорог оживленных во времена хрущевские не закрыли. Службы там шли. На большие праздники издалека к ней народ православный стремился, вокруг-то церкви лишь порушенные или в склады колхозные превращенные…

Я в монастырь впервые пошел на Спас второй, на праздник Преображения, его еще «яблочным» зовут. Рано утром увидел старушек в светленьких платочках, с корзинками и сумками, наполненными яблоками и прочей сельской снедью, вереницей идущих к деревянному мостику через реку, на другом, высоком берегу которой и был монастырь, и решил — схожу.

Забежал к другу Андрею за Марьей Антоновной, его матерью, которая тоже на службу собиралась. Она обрадовалась несказанно:

— Вот молодец, Павлуша. Праздник-то сегодня большой, богатый. Господь урожай послал — что в поле, что на огороде.

Набрали две корзины яблок, а Мария Антоновна еще и узелок с другими продуктами присовокупила.

— Это на «канун» и для батюшки, — сказала она, а на немой мой вопрос добавила:

— Пусть и усопшим радость будет, а батюшку кормить нам надо, он ведь у нас уж второй год как один. Матушка, Царство ей Небесное, еще на прошлое Рождество преставилась. Болела, сердешная, долго.

К воротам монастыря вела крутая, вымощенная булыжником дорога, начинающаяся сразу от речки.

— Раньше тут паром был монашеский,

— рассказывала Мария Антоновна. — Я уже не помню его, а старики говорили. Когда монастырь закрыли, монахов многих на север сослали, а некоторые сами по округе разбрелись. В монастыре военные стояли, дорогу через лес себе проложили, а паром убрали.

Издалека монастырь не казался порушенным, но когда поднялись к высоким арочным воротам, увидел я и заросшие бурьяном и лопухами проломы в красных кирпичных стенах, и до фундамента разваленные монастырские здания, и пустые глазницы окон пятикупольного двухъярусного собора с ржаво-железными каркасами ободранных куполов. На стене собора железнодорожными костылями была прибита позеленевшая от времени железная плита с надписью: «Собор Архистратига Михаила. Исторический памятник конца XVIII века. Охраняется государством».

Справа от ворот, вдоль сохранившейся стены, шла посыпанная песком дорожка, обрамляемая с одной стороны ухоженными цветами, а с другой стояли в ряд мраморные надгробные памятники со старорежимными надписями и датами старины глубокой.

— Здесь большое кладбище было, — объяснила мне Мария Антоновна, — монашеские кресты деревянные сгнили, а эти памятники благодетелям монастырским по всему монастырю и лесу валялись. Которые полегче, мы сюда волоком притащили, а могилки их где — кто знает?

Тропинка упиралась в небольшую каменную, покрашенную в голубой цвет однокупольную церковь, с высокой папертью и колоннами при входе. Большие железные двери храма были открыты, оттуда слышалось женское пение и бряцанье кадила. Запах ладана я услышал еще при входе, а когда вошел в притвор, как будто встречая меня, вышел священник в белом облачении с кадилом и свечой в руках. Чуть поклонился, покадил в мою сторону и, степенно повернувшись, вошел в храм, как бы приглашая за собой в тайну внутренней церкви.

— На горах станут воды… — пел хор. Пел слаженно, душевно, хотя голоса были немолодые. Я перекрестился и, отступив в сторонку от двери, всматривался в церковный полумрак, привыкая к нему после яркого солнечного дня. Рядом продавали свечи. Когда покупал, Мария Антоновна мне тихонько объясняла:

— Ты, Павлуша, одну свечу-то к празднику поставь. Вон впереди у иконы большой подсвечник стоит. Одну за родственников своих усопших. Это там где канун, а третью у иконы Петра и Павла засвети, у окна, справа. Да там и стой, где мужикам положено молиться.

Поставив свечи, стал, где советовали. Батюшка закончил кадить, зашел в алтарь, закрыл Царские врата и уже без кадила вышел на амвон.

— Миром Господу помолимся, — чистым высоким голосом начал возглашать он прошения.

Хор, в тон ему, продолжил:

— Господи, помилуй.

— О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся…

Священник говорил все новые прошения-призывы. Они мне были понятны и как будто бы лично необходимы. Я даже мысли свои в слова священника вкладывал. О том, что на меня как человека нового в храме обратили внимание и украдкой поглядывали, я подумал только тогда, когда священник ушел в алтарь, а хор запел:

— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…

— Батюшка с утра всю службу правит. Вечером нет никого. Вот он и вечерню, и утреню, и обедню за одним разом служит, — начал объяснять мне пожилой, сухенький мужчина, незаметно откуда подошедший.

— Тебе, паренек, по первой тяжело с непривычки будет-то. Так ты не стесняйся, в сад монастырский сходи, погуляй там, служба долгая сегодня. Тебя Антоновна привела?

Я кивнул утвердительно. Мужичок вздохнул и грустно закончил:

— Ну и слава Богу! Молодые-то нынче редко заходят.

В церкви действительно были почти одни старушки да несколько годами под стать старушкам мужчин, стоящих неподалеку. Лишь в глубине храма, слева, у аналоя, увидел две молодые женские фигуры, причем одна из них была одета в черное, монашеское одеяние.

Священник вновь вышел из алтаря с кадилом и, останавливаясь возле икон, пошел по храму. Проходя мимо меня, вновь чуть поклонился и ободряюще улыбнулся.

Запах ладана принес с собой воспоминания детства — мои первые, казалось бы, забытые церковные впечатления. Я совершенно отчетливо, почти реально представил свою бабушку. В какое-то мгновение мне даже показалось, что она держит меня за руку, как когда-то давно, когда мне лет шесть-семь было. Или не показалось вовсе? Бог весть, потому что рука потеплела, и я явственно ощутил бабушкину заскорузлую и шершавую от работы ладонь.

В это время открылись Царские врата, а из боковой алтарной двери вышел в церковном одеянии мальчик с большой свечой. За ним шел с кадилом священник.

— Это сынок батюшкин, Павликом зовут, — продолжал потихоньку комментировать стоявший рядом со мной мужичок.

«Смотри-ка, тезка, — подумал я. — Интересно, он в школу ходит? Клюют там, наверное, — на вид щупленький».

У меня не проходило ощущение нереальности происходящего. Я понимал, что в церкви должно быть все не так, как там, за воротами монастыря, но это «там» казалось из храма столь далеким и столь неважным, что не вызывало ни протеста, ни сомнений. Хотя ведь утром я думал о делах: о том, что надо в Москву ехать материалы для «кандидатки» искать, что с родителями опять несогласия, что на письма не ответил и с деньгами полный беспорядок и неопределенность. Все это казалось мне сейчас не то чтобы ненужным, нет. Просто дела эти в эти храмовые минуты были несущественны, в них не было главного. Хотя что такое это главное, я пока не понимал.

Уже по прошествии многих дней я осознал, что делало мое состояние необычным. Я впервые ощутил связь времени. Свое вчера, сегодня и завтра. Причем не только свое, личное, но и всех, кто связан со мной. И если бы сейчас, в этот момент службы, произошло что-либо необычное, чудесное, небывалое — я бы не удивился. Только бы обрадовался. Поэтому, когда солнечный луч через верхнее купольное окошко осветил рядом со мной до того затемненную роспись и я увидел стучащего в закрытую дверь Спасителя, того «Боженьку», которого помнил из детства и которого всегда рассматривал, стоя рядом с бабушкой, — я не удивился, а лишь радостно перекрестился.

* * *

Служба шла своим чередом. Священник под многократное «Господи, помилуй» освятил поставленные в середине храма «хлебы сия, пшеницу, вино и елей». Свечи погасили, и вышедший к аналою с праздничной иконой тезка Павлик начал читать псалмы.

Как ни старался я разобрать, что звонким голосом читал мальчик, смысла я уловить не смог. Осторожно, стараясь не шуметь и никого не задеть, вышел из церкви.

За алтарем спускалась вниз протоптанная дорожка, упирающаяся в развалины какого-то строения, а между ним и монастырской стеной был виден столик, основанием которого служил громадный пень. На двух рядом стоящих скамейках сидели две девушки, которых я увидел в храме. Если бы одна из них не была одета в темную длинную монашескую одежду, я вряд ли бы решился подойти, но любопытство пересилило.

— Здравствуйте, я не помешаю?

— Нет, отчего же, — ответила девушка в мирском праздничном, но тоже длинном платье. — Вас Антоновна привела, и я знаю, что Вы друг Андрея и в университете учитесь.

— Таня, ну как не совестно, — вмешалась вторая, — незнакомый человек, а ты все мирские пересуды да разговоры.

Я понял. Монашка — сестра разговорчивой Татьяны и, по всей видимости, старшая. Слишком одинаков голос, а воспитательный тон — значит, старшая.

— Ничего страшного, да я и не скрываю, откуда взялся. А можно спросить, почему Вы в такой форме?

— Не в форме, а в облачении, — опять встряла младшая, — Вы что, никогда инокинь не видели?

— Не видел.

— Ну вот, искушение какое. В церковь ходит, крестится, и вид такой праведный, а монахинь не видел, — искренне, с удивлением тараторила Татьяна.

— Таня, ну как не совестно. Вон, совсем смутила человека, — хотя и с возмущением, но все равно по-доброму, с любовью, остановила разговорчивую девушку монахиня.

— Вы уж, Павел, простите ее, егозу, она у нас хорошая, только многоглаголивая чересчур, — обратилась ко мне монахиня, — и пойдемте в храм, скоро полиелей, Евангелие отец Василий читать будет, а потом и маслицем освященным помажет.

Монахиня пошла впереди, Татьяна же мне зашептала:

— Это тетка моя, ее Амвросией сейчас зовут, из Пюхтиц приехала.

— А Пюхтицы — это что? — также полушепотом спросил я.

— Монастырь женский в Прибалтике, ну вы, вообще, Павел, ничегошеньки не знаете.

— Я подумал, это сестра Ваша, голос очень похожий.

— Нет, тетка. У меня братик есть, младший, так же как вас зовут, а тетя Галя, ну Амвросия сейчас, после смерти матушки почти все время у нас живет, помогает дома, — продолжала объяснять Татьяна.

— А можно с ней поговорить? — спросил Павел.

— Конечно. Правда, онау нас не очень-то снезнакомыми разговорчивая. Вы ее что-нибудь о вере спросите, тогда все проще будет.

* * *

В храме горели все свечи. В центре, перед выносным аналоем, в белом облачении негромким, но звонким голосом отец Василий читал праздничное Евангелие:

— …И преобразися пред ними: и просветися лице Его яко солнце, ризы же Его быша белы яко свет…

Лицо священника тоже было преображено, евангельские слова не передавались, а переживались им. Он, казалось, сам был на горе Фавор, сам вступал в беседу с ветхозаветными пророками. Ученики его, прихожане, как тогда апостолы, склонили головы, не смея поднять взгляд вверх, внимали Слову Бога и видели Его Славу.

Церковно-славянский язык передавал величие праздничного события так емко и образно, что не понять читаемое мог лишь тот, кто пришел в церковь не к Богу, не на Его славное Преображение, а по делам, где места Спасителю не было.

Батюшка закончил чтение Евангелия, положил его на большой центральный аналой рядом с праздничной иконой, взял у стоящего рядом сына маленькую кисточку и начал помазывать смиренно подходивших к нему, сложивших руки на груди, прихожан.

— Иди, — подтолкнул не отходивший от меня сомолитвенник.

Я, стараясь делать все так, как совершали предо мною остальные, приложился к иконе и Евангелию, подошел к отцу Василию. Тот дружески улыбнулся, нарисовал мне мягкой кисточкой крестик на лбу и, видя мое смущение, ведь надо было поцеловать руку священника, отведя ее в сторону, сказал:

— Оставайтесь после службы, чайку попьем.

Польщен я был этим приглашением и поторапливал время, но оно начало тянуться, идти медленнее. На клиросе петь стали меньше, больше читали. Пытался я вслушаться в читаемое, но смысла понять не мог, да и мысли были не о читаемом каноне, а о батюшкином приглашении. И здесь помогла монахиня. Она как-то незаметно подошла ко мне, раскрытую книгу дала и указала место, которое в это время читали.

— Следите за службой. Сейчас канон читают, а скоро «Честнейшую» петь будут. Здесь все написано, — сказала монахиня и тихонько ушла на клирос.

Я посмотрел на обложку. Название книги гласило: «Последование службы Преображения Господня», год издания 1907. Написано было русским шрифтом, но со старыми «ятями» и «ерями». Старописание не мешало. Напротив, создавало особое чувство, ранее никогда не испытанное мной. Чувство причастности к тем далеким годам и к тем, кто ранее держал в руках эту похожую на большую общую тетрадь книгу.

— Мать Амвросия всегда молодежь опекает. Как кто ни придет из молодых, она ему или книжку какую божественную даст, или с собой на клирос тянет, — комментировал не отходящий от меня мужичок.

— Какая же она мать? — возмутился я.

— Молодая еще!

— Если монашка — значит «мать», — уверенно заявил сомолитвенник. — Это они там между собой, в монастыре, сестрами друг дружку называют, а тут — «мать».

— Буду со священником разговаривать — спрошу, — решил я. — Не может быть, чтобы такая молодая и — «мать».

* * *

Яблоки освящали на улице. Вокруг церкви выстроились прихожане, поставив перед собой принесенные продукты. Не только яблоки и груши были в корзинах и сумках. Все, что дал Господь в этом году в поле и огороде, было в этих баночках, кулечках, платочках, сумках и корзинах. Да и не все со своих полей, но и с заморских, товары с прилавка магазинного тоже принесли «посвятить».

С церковной паперти прочел отец Василий положенные молитвы и, сопровождаемый хором, поющим праздничные песнопения, начал освящать принесенные дары, не забывая окроплять святой водой и прихожан. Впереди священника шел старичок, толкая перед собой тележку, куда каждый прихожанин клал что-либо из продуктов. За старичком шествовал сынок священника с железной, закрытой на висячий замок банкой, на которой было написано: «Жертвуйте на нужды храма».

Мальчик останавливался напротив каждого, кланялся и протягивал вперед церковную копилку. Прихожане бросали в нее монеты, а мальчик важно и значительно отвечал: «Спаси вас Господи».

И тут я услышал за спиной приглушенный мужской говор:

— Уполномоченный просил посчитать, сколько людей на службе будет, а завтра он с ревизией приедет.

— Да поп со своими переполовинит кружку, пока он приедет, — отвечал уже женский, басовитый голос.

Я обернулся. Сзади стоял мой «сомолитвенник» с незнакомой женщиной, без платочка, как остальные прихожанки, и с накрашенными губами, что сразу бросалось в глаза.

Взгляд мой не заметили, и разговор продолжался.

— Не успеет переполовинить. Сразу, как крест народу даст, мы на нее новую бумажку наклеим, с сегодняшним числом. Не успеет.

— За крестины сказать надо, — перебила женщина. — В среду вечером из дома в церковь ходил Василий. Сама видела. Смотрю, обратно с ящиком крестильным идет, а около дома машина чужая и ребеночек в ней.

— Говорили же ему уже и в совет вызывали, — в мужском голосе были явно слышны злобные ноты.

— Да что сейчас совет. Это раньше совет был. Налог только берут, а чтобы снять да выслать — нетушки. Время не то, перестройка, — продолжала рассуждать женщина. — Вон, монашка какой месяц живет. Одежей своей народ смущает, и ничего. Раньше такое кто бы разрешил?

Я не мог понять. Ведь только что этот мужичок говорил со мной в храме умиленным голосом. Расспрашивал и рассказывал. Сейчас же сплошное презрение и злоба. Я резко обернулся и внимательно посмотрел на говорившего. Тот опустил глаза, зачем-то нагнулся к земле, как будто что-то с нее поднимая, а когда разогнулся, на меня опять смотрели умиленные глазки, и лицо его было таким подобострастным и доброжелательным, что услышанное могло показаться галлюцинацией.

* * *

Вот это страшное антипреображение человеческое в день Преображения Божьего и было началом моего пути сюда, в этот монастырь. Слишком часто мне встречались те, кто говорил одно, думал другое, а делал третье. Там, в миру, можно было с ними и бороться, и молиться, но ведь любая борьба — это страсти, это обиды, а человека любить надобно. Он — образ Божий. Не любишь человека — значит, и к Богу с недоверием относишься. Поэтому и в монастырь я пошел, — завершил свой рассказ инок.

— Так, а курицы-то здесь причем? — не выдержал я.

— Курочки? — улыбнулся монах. — Так это мне пример как биологу в сане монашеском.

—?!

— Понимаешь, брат, Господь и тут обо мне позаботился. Я ведь по сельскохозяйственной микробиологии «диссер» писал. Вот тут подтверждение своих выводов и получаю.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: