Мы не могли не встретиться

Вечером мы собирались «на лавочке». Место это такое у дома Коли Малиновского. Дом старый, войну переживший и от шумной улицы высоким каменным забором огороженный и кустами сирени прикрытый. Там стол стоял с двумя лавочками, местными доминошниками сооруженный. К вечеру пенсионного возраста любители забить козла отдыхать расходились, уступая место молодому поколению «портянки». «Портянкой» наш район назывался по причине его расположения вдоль не утихающей ни днем, ни ночью улицы Портовой.

Иногда и мы домино баловались, но больше все же разговоры разговаривали да по «Спидоле» или только что появившимся «ВЭФам», как Высоцкий пел, «контру ФРГ» слушали. Западные станции нещадно глушились, поэтому местные умельцы перестраивали нам коротковолновые диапазоны на частоты, где «глушилки» часто не работали.

Сама политика как таковая нас интересовала постольку поскольку, а вот музыкальные программы Севы Новгородского из Би-Би-Си да рок-обзоры «Голоса Америки» были нашими любимыми. Мы их даже всеми возможными способами на ленточные магнитофоны записывали.

Сева Новгородцев из Лондона в 23.30 по субботам всегда в эфире вещал и о музыкальных новинках рассказывал, а в полночь после новостей какой-то священник о Боге говорил, что было, конечно, любопытно, но не столь интересно. Наверное, так бы и приглушали мы звук после Севиной передачи, но как-то он всю программу рок-опере «Иисус Христос — суперзвезда» посвятил и так вдохновенно сюжет пересказывал, что стало ясно: в головах наших полное отсутствие знаний библейских. Обидное открытие и досадное.

Нет, о религии нам в школе рассказывали — естественно, как о пережитке и полной ненужности — но то, что Христос может стать героем в рок-опере, было непонятным, а так как Сева пользовался безусловной репутацией, решили мы лондонского попа слушать, авось просветит…

После двух-трех передач четко определилось: надо бы почитать Библию и Евангелие. 0 том, что это одна книга, мы еще не догадывались, как впрочем и не знали, что найти в Ростове в начале 70-х Библию не так-то просто.

На книжной толкучке в парке, у областного драмтеатра, где не только менялись книжками, но можно было из-под полы приобрести практически все, что издавалось и в СССР, и за бугром, на наш вопрос: «Где приобрести Библию?» — нас откомандировали к завсегдатаю ростовского книжного бомонда, сухонькому старичку со странным именем Порфирий.

Порфирий благосклонно выслушал, внимательно на нас посмотрел и изрек:

— Царская — пятьсот, современная — триста пятьдесят.

По тем временам подобные цифры стоимости книги кого угодно могли ввести в ступор, а для нас они вообще казались фантастическими. Да и как не казаться, если месячная зарплата у тех из нас, кто работал, не превышала 120-140 рублей, а кто в ранге студенческом пребывал, стипендии разве что на пирожок с компотом и проезд до института хватало?

Решили в церковь пойти.

В ростовском соборе было малолюдно, прохладно и тускло. Служба уже окончилась. У темных икон горели свечи. Незаметные бабушки мыли каменные плиты пола. Слева, у длинного стола с продуктами, стоял священник с каким-то парнишкой в темном до пят облачении. Священник бесконечно читал имена из маленьких книжечек, а его помощник складывал их в длинные ячейки странных ящиков, похожих на перевернутые полки.

Подойти к священнику постеснялись, да и занят он был, поэтому обратились к женщине, продающей свечи и крестики.

Она, как и Порфирий на книжном рынке, внимательно выслушала и, пристально нас рассмотрев, ответила:

— Ребята, Библий мы не продаем. У бабушек своих поспрашивайте…

Бабушек имели все. Иконы в их домах и квартирах были, а вот Библия… Уж нам-то, внукам, и не знать, чего у бабушки есть и чего нету?

Хотя когда подумали и перебрали родственников, все же решили Библию по селам и станицам поискать. Может, и сохранилась у кого.

Через неделю Витька Рыбак принес на экспертизу толстую книжку с крестом, написанную непонятным языком, как выяснилось позже, церковно-славянским. Фолиант именовался странным названием «Триодь Постная». Общими усилиями разобрались, что эта английская «дубль вэ» означает «о», но все равно понять, что такое «триодь», не смогли. Помог «Словарь атеиста», где популярно разъяснялось, что это богослужебная книга, которую поют и читают на службах во время Великого поста, а также говорилось, что во времена этих постов тысячи наших предков изнывали от голода и болезней. Еще в словаре было написано, что «Триодь» эта по библейским текстам составлена, но что толку расшифровывать отрывки на непонятном языке, не зная их смысла?

Дома на вопрос к родителям, где Библию почитать — странный взгляд без комментариев и пожатие плечами.

Странно. Солженицына вкупе с Войновичем и Аксеновым, да и прочими писателями-диссидентами, за которых из института выгоняли и на пять лет на БАМ высылали, найти для нас проблемы не было, а вот Библия оказалась книгой недоступной.

Приближались майские праздники, три дня выходных. Все вместе, а нас пятеро друзей было, отвертелись всеми правдами и неправдами от первомайской демонстрации и несения знамен с лозунгами и отправились по весеннему, широкому после весеннего половодья, Дону в дальнее село, в устье реки на острове расположенное. Мы туда всегда на рыбалку ездили. Отцы наши на это дело всегда положительно смотрели, и выпросить у них моторную лодку проблем не составляло. Там, за селом, в донских ериках и заводях можно было не только хорошей рыбы наловить, но еще и аборигенами себя почувствовать. Вокруг — только камыши да ивы с лозняком на островах. Днем — птиц разноголосье, а вечером — тишина первозданная. Даже лягушки замолкают. Если бы не комары донимающие — чистый рай. Мы так и назвали свой островок: «Рай». Наверное, у каждого из нас есть такое место, где кроме тебя самого и самых близких друзей никого видеть не хочется. Таким для нас этот Рай и был.

В селе докупили продуктов. Дров у знакомого рыбака за пол-литра выменяли. Майские ночи на Дону еще прохладные, хворостом не обогреешься. Долили в лодочный мотор бензина, и — в Рай…

Еще на подходе к острову услышали запах дыма, а затем и два удилища увидели. Они над камышами торчали как признак того, что наша робинзонада приказала долго жить.

И точно. На любимом островке, которому от силы сто метров в длину да тридцать в ширину, в заливчике, куда так любили на утренней зорьке донские чебаки заходить, сидел пожилой мужик с небольшой окладистой бородой и читал толстую книгу. Увидев нас, он приветственно помахал рукой, мол, подходите, места хватит. Наши кислые лица, видно, ничего ему не говорили, хотя мы даже и не поздоровались. Да и как здороваться с оккупантом?

Дело шло к вечеру, искать иной остров уже было некогда. Да и где его в этих зарослях найдешь?

Выгрузились. Палатку установили. Стали снасти разбирать да костерок разжигать. Коля Малиновский как самый главный и ответственный все же решил к оккупанту подойти. Ведь, как ни злись, ночевать вместе придется.

— Дед, клюет рыбка-то? — вместо «здрасьте» спросил Николай.

— Да Бог весть, сынок, может, и клюет, — ответил дед и продолжал: — Я вот поймал три штуки, мне хватит на ужин.

И точно, мы сразу обратили внимание, что старик все это время на поплавки не смотрел. Уткнулся в свою книгу и головы не поднимает.

— Что, книжка интересная? — решил до конца разобраться Николай.

— Интересная, — односложно ответил старик, а затем взглянул на нас добрым, располагающим к доверию взглядом и добавил: — Про вас, сынки, книжка написана. Про апостолов.

Разговор получался насколько странным, настолько и интересным. Мы все к старику подошли.

— Это почему же про нас, дед? — не вытерпел Витька Рыбак.

— И чего это мы апостолы? — спросил я.

Дед усмехнулся, еще раз осмотрел нас добрыми глазами и ответил:

— Так апостолы рыбаками были. И тоже сетью рыбу ловили. Вечером в море уходили, к утру с уловом были. Про это в книжке прописано, — указал дед на толстый фолиант в зеленой обложке.

— Какой еще книжке? — не унимался Витька.

— Да в Библии, — просто ответил дед.

У Коли Малиновского, кроме «ух ты», повседневно ироничные еврейские глаза стали среднерусскими, а у нас остальных физиономии выражали такое удивление, что наш собеседник рассмеялся. Смех у него был странный. Располагающий такой смех. После него еще поговорить хочется.

Рассказали мы нашему нежданному собеседнику, перешедшему из ипостаси оккупанта в ранг интереснейшего собеседника, как мы долго в Ростове Библию искали, как ее почитать хотели.

— Почитать мало, апостолы вы мои, — ответил старик. — Ею бы жить надо.

— Это как? — не понял я.

— Долгий разговор, сынки. А мне собираться надобно, пока совсем не стемнело.

Старик вытащил из воды кукан стремя небольшими сазанчиками, смотал удочки и потянул за веревку, которую мы в траве и не приметили. Из прибрежного камыша выскользнула небольшая лодка. Погрузив свой улов и снасти, старик обернулся к нам и просто сказал:

— Возьмите, сынки, книжку. Она вам сейчас нужна, а мне, как кажется, уже без надобности.

Мы, ничего не понимая, молча провожали старика. Только спросили у него, где он живет-то, чтобы Библию после отдыха нашего завезти.

— Да тут, рядышком, — ответил старик и назвал село, куда мы заходили за продуктами.

Все три дня мы по очереди вслух читали Библию. Нет, рыбу тоже ловили и по утрам друг друга будили словами: «Вставай, апостол», но все же главной была Книга.

Возвращались через три дня. У сельского причала женщины белье полоскали. Спросили у них, где тут дед живет с бородкой, добрый такой.

Женщины удивленно на нас посмотрели, а одна из них заплакала.

— Нету уже деда вашего, ребята, в обед похоронили…

* * *

Много лет прошло, но слова этого деда: «Возьмите, сынки, книжку. Она вам сейчас нужна, а мне, как кажется, уже без надобности», — я помню.

А вот как звали его, мы так и не спросили…

Дед Алексей

Холодно в тот день было. Поземка мела. С паперти дежурный сгребет снег, а через полчаса хоть вновь убирай.

Панихиду с молебном с утра отслужил — и больше никого. Забежит прохожий свечу поставить да отогреться немного в храме — и опять пусто. Тишина. Решил, что до вечернего молебна никого не будет и пошел домой. Позовут если что. Иду и размышляю: а ведь на дворе Святки, знаменитые двенадцать дней между Рождеством и Крещением. Как старики говорят, каждый день на святках свой месяц в году имеет. Этот был день пятый, то есть, если стариков слушать, май определяющий. Подумал, что никак мне не хочется, чтобы весенний май холодный и ветреный был и тут же упрекнул себя: тоже еще, священник, а в приметы веришь.

Допить чай не дали. Звонок из храма: «Вас ждут».

На скамеечке в храме по-хозяйски расположился пожилой мужчина. Поднялся, когда здоровался, и уверенно уселся обратно, приглашая и меня присесть рядышком.

— Не иначе будет учить уму-разуму, — подумалось сразу.

Практически не ошибся.

Дед (буду его так называть) вытащил из плетеной корзины (я такие лет двадцать назад в последний раз видел) нашу епархиальную газету и открыл ее на странице, где я собственноручно разъяснял читателям, что колдовство есть грех и непотребство.

— Ты написал? — конкретно спросил дед, совершенно не заботясь о переходном этапе от «Вы» до «ты».

— Мое, — подтвердил я. — Что-нибудь не так?

— Все неправильно, — уверенно заявил собеседник. — Мне вот, к примеру, Бог дал талант и разум многое знать, даже такое, что другие не знают.

— Это как? — не понял я. — Будущее видите или спрятанное находите?

— Найду и запрятанное, и о том, что с человеком скоро случится, сказать могу, а если нужно, то и направлю жизнь в лучшую сторону, — с уверенностью ответил дед.

И пока я соображал, с кем дело имею, с шарлатаном или, действительно, передо мной маг доморощенный, дед завершил:

— Ты вот тут написал, — дед резко отметил заскорузлым ногтем абзац в газете, — что предсказывать — грех и кощунство, а я тебе говорю, что это — дар Божий!

— И у Вас этот дар проявился? — уже с улыбкой спросил я.

— Он у меня есть! — уверенно парировал дед, смотря на меня с высоты своей непреклонной уверенности.

Уверенность эту надо было как-то поколебать, и вспомнился мне в эти минуты иной предсказатель судеб и событий. Тоже наш, местный. Он даже результаты футбольных матчей угадывал, а не только будущие перипетии человеческих жизней определял. Одно время, в годы моего раннего священства, спорили мы с ним насчет его удивительных способностей часами, но убедить его прекратить заниматься откровенным оккультизмом мне так и не удалось. На мои аргументы, что его «дар» далеко не из доброго источника исходит, я получал лишь усмешку и разочарованный взмах рукой. Мол, ничего ты, батюшка, не понимаешь. Погряз в своих правилах, канонах и догматах и за писаными человеками законами настоящего духовного просветления не имеешь. Наверное, так и остались бы мы при своих мнениях и разумениях, но случилась с тем предсказателем беда: квартиру его ограбили. Воры еще не перевелись в нашей жизни. Встретил я его на второй или третий день после несчастья этого, посочувствовал искренне, а потом все же спросил:

— Как же ты, друг мой, наперед все знающий и в будущее далеко заглядывающий, ограбление собственной квартиры не предусмотрел?

Не знаю, мой ли вопрос, или постигшее горе знакомого моего преобразили, но отказался он напрочь что-либо о будущем предрекать.

Вот и здесь решил я тем же способом с дедом рассуждать. Взял да и тоже спросил:

— Ну и когда, дедуля, Вам помирать Бог срок определил? В какой день, месяц или год? Про себя Вы ведь все знать-то должны.

Дед как-то странно себя повел, как бы ростом уменьшился. Пробурчал что-то о том, что Бог своим помощникам будущее не открывает, а потом суетливо засобирался и ушел, даже лоб не перекрестив.

На том особенности того дня рождественских Святок и закончились, а вскоре и вообще забылись.

Прошло больше года. Готовили мы очередной выпуск епархиальной газеты. Естественно, тема суеверий, примет и прочих «сил нечистых» всегда актуальна, поэтому страницы им посвященные появляются в газете постоянно. Перепечатывать статьи из интернета дело легкое, но смущающее. Да и своих примеров предостаточно. Как всегда, когда дело нужное, Господь помогает. Останавливает меня в епархиальной приемной знакомый священник и сходу заявляет:

— Погодь, бать, не торопись. Тут у меня история произошла, хоть роман пиши.

Задержался. И вот что услышал.

В городке, где служит рассказчик священник, объявился, как в народе говорят, «целитель», который не только травами лечит, но еще и молится по-особенному, не так, как в церкви. Что-то шепчет, бумагу жжет, воду наговаривает и, самое главное, судьбу предсказывает.

Травники, они и сегодня среди мужчин старшего поколения встречаются, но вот чтобы заговаривал да судьбу определял, — обычно это дело сугубо женское, как на востоке Украины говорят: «Вiдьми е, а вiдьмакiв немае».

Потянулись к освободителю от телесных и душевных хворей даже те, кого местный священник к числу своих прихожан определял.

Да и как не потянуться, если в церкви батюшка все твердит, что для получения чего-либо от Бога потрудиться духовно надо, а тут пятьдесят или сто гривен отнес — и все проблемы решены? Правда, стали в последнее время замечать, что неладное происходит с теми, кто исцелился у местного «чудотворца». Нет, изначально все хорошо: и не болит, и не ломит, и мужик, двадцать лет изо дня в день пивший, от водки стал как бес от ладана бегать, но вот менялись эти люди характером, и болячки к ним какие-то странные и непонятные приходили. Был человек человеком, со своим характером, а тут как подменили, все вокруг враги да нелюди.

Не обращал бы батюшка столько внимания на этого деда, много нынче по городам и весям нашим сект да чародеев всяческих развелось, да стал местный «чудотворец» жаждущих решения проблем и исцелений в храм на «процедуры» направлять. Одних присылал под куполом во время службы постоять, энергии набраться, других — к иконе старинной лбом припасть, чтобы негатив весь вышел, а третьим, с младенцами которые приходили, — рекомендовал еще раз ребенка окрестить, так как, по мнению деда, прежнее Крещение было неправильным.

Пришлось священнику самому к «целителю» сходить с разговором и надеждой, что прекратит тот оккультными делами заниматься. Зря пошел. Не вышло беседы.

Угрюмо смотрел дед на священника, на его вопросы не отвечал, а на просьбы не реагировал. Выслушал монолог местного настоятеля и закончил разговор словами:

— Мне Бог говорит, как поступать. Не Ваше это дело.

И на дверь указал, предварительно в руки веник взяв, чтобы даже следы священнические из своего дома вымести.

Обращался священник и к властям местным. Да что власти? Посочувствуют, головами покивают да напомнят, что у нас свобода и слова, и веры, а дед этот и законы не нарушает, и общественной угрозы не представляет.

Осталось священнику только службу служить, молитву творить да прихожанам и с амвона, и в разговорах рассказывать, что не с Богом их земляк дела свои творит. Так бы и продолжалось это противостояние невидимое, да вот аккурат после поминальной недели Димитровской увидел он «целителя» местного в храме, в слезах и на коленях у распятия стоящего. Буквально рыдал дед, бил себя в грудь кулаком да слезы по лицу размазывал.

— Я даже подойти к нему боялся, — рассказывал священник. — Сначала подумал, что он и в церковь шаманить пришел. А потом вижу: рыдает так, что и самому плакать захотелось…

Дед сам к священнику пришел на следующий день. Стоял в притворе и ждал, пока батюшка мимо проходить будет. Дождался. Попросил извинения, что беспокоит и спросил, куда ему все свои книжки и приспособления, которые он в своих делах «целительских» использовал, деть. Батюшка подумал и напросился в гости, мол, пойдемте посмотрим, что там у вас за «приспособления» такие, да и книги разные бывают.

Полдня делали они ревизию «инструментов» и «наставлений». Ворох амулетов, камней всяческих, масок и веревок с узлами, вкупе с двумя бубнами в мусорную яму отправили, а из книг оставил батюшка для чтения и вразумления лишь Библию да старые фолианты о целебных травах. Остальные «наставления» и «практики» по магии всяческой у той же ямы сгорели.

Недоумевал батюшка этому преображению, а дед молчал. Сопел только да раз за разом слезы смахивал.

На следующий день после успешно проведенной антибесовской ревизии рано утром раздался стук в священническую дверь. На пороге стоял дед. Было ясно: пришел все рассказать. Именно рассказать, так как на предложение именно сейчас исповедаться дед не согласился.

— Не готов я пока к исповеди, батюшка.

Не готов — так не готов. Присели в палисаднике на скамейке. Было ясно, что разговор долгий предстоит.

Вначале дед опять заплакал, а затем в руки себя взял, слезы решительно вытер и рассказывать начал.

Поведал о том, как однажды подсказал ему голос какой-то, чтобы он своей травой, толк разбираться в которой ему от деда достался, не только зубы, желудки и прочие органы своих соседей лечил, но еще бы их от грехов избавлял да судьбы исправлял. После голоса этого настырного в областной центр дед поехал по делам каким-то домашним, тут ему и парочка книг попалась о том, как из травника стать «целителем».

Стало у деда все получаться. Через несколько месяцев к нему в очередь записываться начали, а он, осмелев, травы практически в стороне оставил, одни «коррекции судьбы» да снятия сглазов вкупе с порчей в дневном «целительном» рационе определялись.

Жена его, Лидушка-дорогая, только так дед ее и называл, ругала деда, уговаривала:

— Брось ты это дело, старый, помру я раньше времени из-за твоих лечений.

Не слушал ее старик. Даже больше того, говорил ей частенько, что ты, жена, не только раньше меня не помрешь, а еще на десять годков меня переживешь. Да что говорил! Он верил в это. Верил в силу, которую дает ему уже ставший ежедневным «голос». У деда к тому времени не было сомнений, что этот его советчик не кто иной, как «глас Божий».

Даже когда Лидушка-дорогая заболела, дед особого внимания болезни жены не уделил. Был уверен, что только он знает, когда кому срок умирать и где болезнь смертная, а где обычная.

Лидушке-дорогой становилось все хуже, все «целебные практики», дедом над ней творимые, облегчения не вызывали, а внутренний «голос» все твердил, что это ему враги творят и с ними бороться надо. Когда же жена стала настойчиво требовать, чтобы он помог ей в церковь сходить или священника домой позвал, первой мыслью деда было:

— Вот кто враг!

И поехал дед по храмам окрестным, рассказать всем, даже «попам этим», что если бы они не мешали, к нему бы прислушались, если бы поняли «волю Божью», не болела бы Лидушка-дорогая.

Однажды, вернувшись из очередной такой агитационной поездки, застал он свою уже постоянно лежащую жену с улыбкой светлой и глазами его ждущими.

— Подойди ко мне, — попросила она.

Подошел дед, присел на край кровати, а она ему и рассказала, что пока его не было, священника соседка привела. Исповедовалась она, причастилась.

Разъярился дед, что-то ругающее хотел закричать, а жена высохшей слабой рукой рот его прикрыла и тихо так сказала:

— Леша, ты бы в церковь пошел, к Богу обратился. Он ведь ждет. Как же я без тебя там буду?

Сказала. Вздохнула и умерла.

С той поры и стал дед иным, даже имя у него появилось — Алексей.

Живица

Отец Стефан прекрасно знал, что такое ладан. Более того, он даже помнил, как древние святые отцы каждение определяли: что огонь кадильных углей знаменует Божественную природу Христа, сам же уголь — Его человеческую природу, а ладан — молитвы людей, возносимые к Богу. Знать-то знал, да что толку, если ладана как такового в те первые годы его священства хоть с огнем, хоть без огня найти было невозможно?

Те же серо-белые гранулы, которые в епархиальном складе на приходы продавали да раздавали, дымили не положенным фимиамом, а чем-то средним между запахом железнодорожных шпал и прогорклым подсолнечным маслом доперестроечного урожая. Данному ладану священники даже два наименования определили: СС-1, то бишь «смерть старушкам» и СС-2 — «смерть священникам». Умельцы, конечно, находились, пытались самостоятельно сделать гранулы, издающие приятный запах, но толку мало было. Кадишь храм, а прихожане шепчутся, что сегодня «фимиам» ну уж точно как одеколон «Шипр» пахнет или лосьоном «Ландыш» отдает. Какое уж тут «благоухание духовное»?

Как-то привезли нашему настоятелю двух приходов коробочку достойного да молитвой пахнущего ладана афонского, так отец Стефан им только по праздникам большим пользовался, да и то по грануле одной за всю службу на уголь кадильный клал.

Уголь, правда, тоже самодельный был. Осенью староста приходской пару мешков кочерыжек кукурузных в котельную принесет, в печи их обожжет — вот тебе и кадильное топливо. Но уголь не ладан, проблемы не решает. Кадить-то чем-то надо? Да и Троицкие праздники приближались.

Решил настоятель разобраться, откуда этот ладан берется, где производится. Не может же быть такого, чтобы на родных просторах, где для всех и вся заменители находятся, не было бы чего-то подобного. У нас, конечно, не Аравия и Восточная Африка, где данный продукт произрастает, но если земля наша даже «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» рождать умудряется, то что-то подобное ладанному дереву обязательно должно быть.

Первое, что на мысль пришло — вишня. Вспомнил отец Стефан, как в детстве они с вишен смолу отколупывали и благополучно ее ели. Вишни прямо в приходском дворе были, так что эксперимент не заставил себя долго ждать. Отковырнул несколько кусочков смолы священник да на раскрасневшуюся печку в сторожке немножко бросил. Задымилась смола, но запах слабенький, на метр отойдешь — и ничего не слышно. Пришлось остальной клей (так в детстве они вишневую смолу называли), по старой привычке, съесть.

За манипуляциями отца настоятеля староста со стороны наблюдал. Молча. Но когда от сгорающей на плите смолы уже черный дым потянулся и жженым запахло, подошел, тряпкой золу смахнул и выдал:

— Живица нужна!

— Кто? — не понял отец Стефан.

— Живица, — повторил староста. — С сосны или елки смола. Она хорошо пахнет.

— Действительно, — подумал отец Стефан, — еще только подъезжаешь к сосновому лесу — и уже запах слышно. Вот только нет рядом леса хвойного…

Староста помог.

— Ты, батюшка, в город езжай, там в парке, у реки, сосен да елок много. И отдохнешь от нас, и к празднику кадить будет чем.

На следующий день, после обеда, отец Стефан надел спортивный костюм, кроссовки и взял увезенный из советской армии штык-нож. Завел свой видавший виды жигуленок и отправился в город, в двадцати пяти километрах от его прихода находящийся. Каждый новый их десяток машина настоятеля ломалась, а уже перед самым въездом в объятия цивилизации батюшка умудрился пробить заднее колесо.

Пока менял да качал камеру, день потихоньку подошел к вечеру, и к большому городскому парку, на берегу Донца находящемуся, отец Стефан приехал, когда начало смеркаться. Естественно, у священника, уже уставшего после столь дальнего маршрута с автодорожными приключениями, вид был немного босяцкий: спортивный костюм в пятнах, кроссовки грязные, борода, хоть и небольшая, всклочена. Данный неординарный вид пастыря овец православных дополняли раздраженное голодное лицо и лохматые длинные волосы.

Машину батюшка оставил у въезда в парк, достал свой внушительный нож и быстрым шагом направился к соснам и елкам, чтобы успеть до темноты смолы наковырять. Зря он торопился. Да и то плохо было, что не заметил батюшка, как влюбленную парочку со скамейки парковой как ветром сдуло, когда они этого запыленного, косматого верзилу с ножом увидели…

Минут двадцать ковырял отец Стефан стволы и ветки хвойные, смолу с них добывая и в пакетик целлофановый складывая, пока не услышал оклик сзади:

— Молодой человек, вы что тут делаете?

Обернулся батюшка. В отдалении, там, где света от заходящего солнца было больше, стояли два милиционера. Изначально стояли, пока батюшка всей статью к ним не повернулся.

Вздрогнули и замельтешили стражи порядка, увидев пред собой лохматого верзилу с огромным ножом. Один дубинку сразу же выхватил и перед собою выставил, а второй рвал с пояса рацию, дабы помощь вызвать…

Да и как не вызывать, если уже и до отца Стефана дошло, что с таким ножом его как минимум за преступника принимают. Чтобы объясниться, батюшка сделал шаг навстречу представителям силовых структур.

Те отпрянули, но, видимо, решили сражаться до победы.

— Брось нож! — крикнул тот, что с дубинкой.

— Стоять! — срывающимся криком приказал второй, так и не сумев отцепить рацию.

Настоятель двух приходов понял, что сейчас он может оказаться в наручниках, а затем и в камере. Такого исхода никак допускать было нельзя, так как бумажка из милиции на архиерейском столе в епархии была бы четким приговором.

— Братцы, — затараторил виноватым голосом отец Стефан. — Да священник же я. Смолы хвойной для службы нарезать приехал.

— Поп? — недоверчиво спросил страж порядка с дубинкой.

— Поп, поп! — заверил священник.

— Точно. Батюшка, — вглядевшись, сказал милиционер с не отцепляющейся рацией. — Я его на крестном ходу видел.

Отец Стефан облегченно вздохнул, а милиционеры, пока еще осторожно, поближе подошли.

— И зачем тебе живица, отец поп? — все еще недоверчиво вопросил первый страж.

— Как зачем? — ответил отец Стефан. — Вместо ладана будет.

— А, для работы, значит… — уже успокоившись, резюмировал тот, который с рацией, и добавил: — Ты бы, батюшка, поостерегся с таким ножом и в таком виде по лесу шастать, нам ведь уже двое позвонили, что здесь в парке маньяк с тесаком ходит.

— Виноват, братцы, уж простите. Не подумал, — только и повторял отец Стефан.

Довели милиционеры отца Стефана до машины и для порядка документы проверили, а потом в отдел свой позвонили и долго объясняли, что попа в парке поймали, но хоть и с ножом поп был, но человек он понятливый, скромный и даже в чем-то добрый.

Когда прощались, милиционер с дубинкой отцу Стефану сто купонов протянул.

— Ты это, отец, не сердись и о нас помолись, только ножичек этот подальше убери.

* * *

А живица неплохим ладаном оказалась. Правда, батюшка для запаху, когда ее растопил, ванилина все же добавил.

Для благоухания.

Батюшкин грех

Кровельное железо, поржавевшее и пережившее не один десяток лет, при каждом порыве ветра жалобным скрипом напоминало, что еще одну холодную и дождливую осень оно вряд ли выдержит. Местный умелец и спец по всем крышам села дядька Пахом на очередную просьбу батюшки «подлатать» отказался даже лестницу к стене ставить.

— Там, отче, латать уже нечего. Решето сплошное.

Впрочем, можно было и не говорить, священник и сам знал, что сгнило все, а ставить новую заплатку на старое само Евангелие запрещает.

Немногие благодетели прихода ныне переживали последствия кризиса, и подвигнуть их на изготовление новой крыши было проблематично, да и просить батюшка толком не умел. Стеснялся.

Если бы на храм, то в любой бы кабинет пошел, а здесь ведь — себе, на дом, надобно.

Выход, конечно, был. Со стороны кладбища огораживал священнический дом забор, из шифера сооруженный. Шифер хоть и почернел местами и зелеными слоями мха по ребрам покрылся, но все же свою первоначальную кровельную цель выполнить еще мог.

Взял священник молоток да гвоздодер, позвал на помощь сердобольного соседа, перекрестился и приступил к аккуратному выдергиванию гвоздей, забитых еще в эпоху позднего социализма.

Гвозди поддавались плохо. Сосед неловко крутился рядом и больше руками махал, чем помогал. Крайний лист тронулся с места лишь тогда, когда его, вросшего в землю, обкопали вокруг. Поддался и глухо, по-старчески охнув, лопнул. Аккурат посередине.

Батюшка тоже охнул и окончательно расстроился. Сел на лавочку у крайнего кладбищенского холмика и загрустил. От греховного пребывания в унынии священника вывел густой женский голос:

— Ты, мил человек, случаем не поп?

Батюшка поднял глаза. Перед ним возвышалась дородная смуглая женщина в дорогом пестром одеянии, с многочисленными кольцами на руках и бусами на шее.

— Священник я, священник, — ответил батюшка, а внутри раздраженно прозвучало: — Цыганки мне только не хватало.

— Да ты, поп, не огорчайся и забудь про меня плохо думать, — продолжила цыганка, каким-то своим чутьем читая мысли священника. — Я цыганка православная, крещеная и крест Божий на себе ношу. — Тут она выудила из глубин обширной груди золотой крест на не менее золотой цепи и показала священнику.

Батюшка глянул на крест и подумал: «Ежели его продать, то на половину моей крыши денег хватит».

Подумать-то подумал, а сам перекрестился и спросил у невесть откуда взявшейся цыганки:

— Ну и что ты хочешь, раба Божия…

— София, — подсказала цыганка.

— София, — закончил вопрос батюшка.

— Так у меня к тебе, батюшка, одно дело и один вопрос.

— Начинай с вопроса, — благословил священник, ожидая просьбу о подаянии или предложения золотишко продать-купить.

Ошибся священник. Причем кардинально ошибся.

Цыганка посмотрела на раскоряченный с краю забор, зачем-то попробовала его покачать и спросила:

— А для чего ты, служитель церковный, ограду кладбища ломаешь? Чтобы покойникам не мешала?

Батюшка даже смутился от неожиданности вопроса. Смутился так, что покраснел, а потом… Потом его прорвало.

Высказал он цыганке, которой никогда раньше знать не знал и видеть не видел, все свои страдания с этой прогнившей крышей, отсутствием денег, десятью старушками на приходе и требованием епархией средств на строительство очередного собора в элитном районе областного центра…

София как-то не по-цыгански молча и внимательно слушала, а потом взяла да сказала:

— А давай, горемычный, тебе ромы помогут?

— Цыгане? — опешил священник.

— Они, поп, они, — ответствовала София. — Только, чур, уговор. Мы тебе крышу ставим, а ты наших детей всех покрестишь да службу нам отслужишь. Так как, поп, устраивает тебя такая цыганская помощь?

— Устраивает, — махнул рукой батюшка и решил, что дальше разговора дело не пойдет.

Цыганка же развернулась и солидно, будто из офиса дорогого вышла, пошла к кладбищенским воротам.

На следующий день, только посерело тусклым осенним рассветом небо, священник открыл церковь — она напротив его дома располагалась — надел епитрахиль и принялся за утренние молитвы. До 50-го псалма лишь дочитал, как гул машинный помешал. К неказистой усадьбе деревенского батюшки подъехало около десятка легковых машин, а за ними затарахтели и две конные повозки, доверху груженные строительным материалом. Всей этой кавалькадой руководила его давешняя знакомая цыганка София.

Дальше было то, о чем в сказках пишется: «Ни словом сказать, ни пером описать». Батюшка полдня крестил десятка четыре орущих, смеющихся, веселых и хмурых цыганчат, возрастом от двух недель до двадцати лет, а столько же взрослых представителей этой свободолюбивой нации шустро и качественно перекрыли ему крышу новым современным шифером.

А потом был общий молебен. И «Отче наш» пели все, кто как может, и крест на себя накладывали, кто как умеет, и плакали почти все, когда батюшка имена умерших ромов вычитывал.

Закончилось все обедом. Его в летней кухоньке цыганки приготовили. На всех.

Вот только одно смущает священника по день сей. Пятница это была. Кулеш же цыганский мясной. Какой цыган без мяса? А батюшка им и не сказал, что день постный…

Может, все же Бог простит?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: