Медный всадник»: символика, образный строй поэмы

В основе сюжета поэмы лежит петербургский миф.

Существует два варианта трактовки конфликта поэмы:

1) В.Г. Белинский: противопоставляются общая историческая необходимость, воплощенная в образе Петра I, который трактуется положительно и единичная воля, воплощенная в образе Евгения, который трактуется, соответственно, отрицательно;

2) В. Брюсов: равная значимость и необходимость двух начал – в сцене бунта Евгений стилистически уравнен с Петром I. Бунт «маленького человека» обречен, но закономерен, в этом бунте «маленький человек» возвышается.

Е. Маймин: Пушкин не оценивает, а анализирует.

Петербургский миф (подзаголовок – «Петербургская повесть») основывается на том, что в произведении три героя: Петр I, Евгений и город Санкт-Петербург.

Восприятие Петра I

Государственное сознание: он демиург, творец, создающий новый мир, преображающий мир старый

Старообрядцы: Петр I – антихрист

Соответственно воспринимался и город: 1) появление города – чудо, поскольку упорядочивается хаос, ему налагаются пределы, это торжество человеческого разума; символика камня: связана с апостолом Петром (Петр – камень веры), город пос троен из камня, причем строятся не только городские здания, но и храм – собор Петра и Павла;

2) это город антихриста, город который должен пасть, неслучайно он обречен на наводнения; город был построен сразу, у него нет исторического прошлого, а значит, не будет и будущего (А. Ахматова «Поэма без героя»: «И царицей Авдотьей заклятый, Достоевский и бесноватый. Город в свой уходил туман…»). Город построен на пустом месте, его признаки – призрачность, туман, белые ночи, город-призрак и люди в нем – призраки. Город возникает вопреки культурно-историческому закону (не в центре, а на окраине империи). Город создается назло (шведам, истории, природе – построен в неудобном месте): «И думал он: / Отсель грозить мы будем шведу, / Здесь будет город заложен / На зло надменному соседу». Т.е. город строится злой силой (демонические коннотации).

Владимир Николаевич Топоров в своей книге «Петербург и «петербургский текст» русской литературы» отмечал:

«Миф конца определяет, пожалуй, не только главную тему петербургской мифологии, но и тайный нерв ее. Этот конец не где-то там далеко, за тридевять земель, и не когда-то в далеком будущем и даже не просто близко и вскоре: он здесь и теперь, потому что идея конца стала сутью города, вошла в его сознание. И это катастрофическое сознание, возможно, страшнее самой катастрофы. Последняя внимает всё разом, и перед нею человек – la quantité négligeable. Но сознание катастрофы до того, как она состоялась, ставит перед человеком проблему выбора, от которого он не может уклониться. И в этой ситуации человек – значимая величина. Сознание конца, точнее, возможность его, которая, как дамоклов меч, висит над городом, порождает психологический тип ожидания катастрофы. Такая настроенность на ожидание поддерживается практически ежегодными репетициями конца: за 290 лет существования города он пережил более 270 наводнений, когда вода поднималась на полтора метра выше ординара и более и начинала подтапливать город и извне, и изнутри – через городские реки и водопроводные люки. Фольклорная традиция, точнее, может быть, «низовая», твердо стояла на неизбежности конца с самого основания Петербурга и даже до него: предание рассказывает (и в отдельных случаях оно подтверждается и практикой более позднего времени), что первонасельники дельты Невы не строили основательных жилищ и не обременяли себя имуществом, но привязывали свои верейки к дереву и, когда стихия разыгрывалась, садились, взяв с собой необходимый минимум, в верейку и вверяли свою жизнь судьбе, которая нередко выносила их к Дудергофским высотам, как праотца Ноя и его спутников к Арарату. Если Петербург страдал от воды, то Москва – от огня, тоже от почти ежегодных пожаров, и москвичи тоже в ожидании пожаров не очень-то заботились о восстановлении жилья, которое вот-вот еще раз будет спалено новым пожаром. Но если катаклизм стал навязчивой идеей в Петербурге и лег в основу петербургского эсхатологического мифа, то москвичи проявляли бóльший фатализм и бóльшую беззаботность – пожаров ждали, но экпиросис [греч. «разрушающий огонь»] не сделали объектом-темой своей мифологии.

Народный миф о водной гибели был усвоен и литературой, создавшей своего рода петербургский «наводненческий» текст. Об этом немало было написано, и поэтому здесь нет смысла возвращаться к этой теме во всей ее полноте. Однако для общей ориентации уместно обозначить ряд довольно разных имен, связанных с темой, которая разыгрывается в сверхэмпирическом плане – или эсхатологическом, или историософском. В этом ряду прежде всего стоит отметить стихотворение С.П. Шевырева «Петроград» (в автографе первоначально оно называлось «Петербург»), 1829, опубликованное в «Московском Вестнике» за 1830 год, № 1. В двух отношениях оно заслуживает упоминания в этой работе: во вступлении к «Медному Всаднику» Пушкин, не называя автора, учел это стихотворение⁷⁴, во-первых, и, во-вторых, конструкция, на которой держится тема, представляет собой жанр прений-поединка двух начал – Петра и моря, человека и стихии, с сильным мифологизирующим элементом: Петр победил:

Что чернеет лоно вод?

Что шумят валы морские?

То дары Петру несет

Побежденная стихия... –

и хотя всадник, взлетевший «на отломок диких гор»,

Зоркий страж своих работ

Взором сдерживает море

И насмешливо зовет:

«Кто ж из нас могучей в споре?», –

победа Петра двусмысленна. Ее цена –

И в основу зыбких блат

Улеглися миллионы, –

Всходят храмы из громад,

И чертоги, и колонны... –

при Петре и

Помнит древнюю вражду,

Помнит мстительное море

И, да мщенья примет мзду.

Шлет на град потоп и горе –

по сей день».

В.Н. Топоров указывал на двойственность образа города, отмечая признаки этой двойственности на всех уровнях: одни и те же признаки в зависимости от того, в какой идеологической системе координат они воспринимаются, могут быть оценены диаметрально противоположно, т.е. важен идеологический контекст.

Двойственность в сюжете поэмы связана прежде всего с образом Петра I. Так, например, деятельность Петра I находит аналогии с историей сотворения мира: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт.1:2). Этот взгляд отражен во «Вступлении», где Пушкин использует возвышенный стиль, неслучайно «Вступление» напоминает оду (NB! Одический миф М.В. Ломоносова о России, Петре I и других государях: укрощение диких сил природы). Божественность Петра I, сакральность его образа еще и в том, что здесь он не назван по имени, здесь – «Он».

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.

И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,¹
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.

Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.

<…> Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит

<…> Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!

Образ воды

С одной стороны, вода сравнивается с больным, с преступником, с демоническими силами, вырвавшимися наружу, а с другой стороны, как библейский потоп – символ Божьей кары, Божьего гнева – таким страшным образом вразумляет человека. Т.е. Нева несет двойственное начало.

Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.

<…> Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна.

Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! всё гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.

<…>

Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.

Санкт-Петербург тоже двоится: это и град Петра (апостол) и Петрополь (язычество), таким образом, город сам в себе несет наказание.

ð В основе петербургского мифа – два мифа: о рождении мира и о его конце. NB! Композиционно эти два начала разнесены: во «Вступлении» представлен миф рождения, но здесь нет Евгения, а как только появляется Евгений, начинает звучать апокалиптический миф.

Двоится образ Петра I: он несет божественные черты – Бог-Творец и черты инфернальные – языческий божок.

Т.е. можно отметить: 2 Петра I, 2 СПб, 2 Невы.

Евгений – своего рода пародийный, сниженный двойник Петра I. Петр I во «Вступлении» не имеет имени, Евгений не имеет фамилии, следовательно, не имеет исторических корней и, значит, подобен Петербургу. Оба героя показаны в одинаковых ситуациях: размышление, дума, внутренний монолог – и на одном фоне: вода.

Но бедный, бедный мой Евгений...
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.

Образ Евгения начинает раздваиваться в сцене у памятника перед бунтом (аналогия Евгения с юродивым из «Бориса Годунова»).

Т.е. мы можем отметить прием композиционной симметрии – «фирменный знак» поэтики Пушкин, основанный на его диалектике.

Сцена бунта Евгения: не все говорит о том, что Евгений поднят на Божественную высоту. Слова «как обуянный силой черной» свидетельствуют о власти демонических начал, а слова «по сердцу пламень пробежал» – о божественной составляющей.

В сцене бунта совмещены два стилистических пласта: сниженный и возвышенный.

Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился – и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.

Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?⁵

Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! –
Шепнул он, злобно задрожав, –
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой –
Как будто грома грохотанье –
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.

Протест можно рассматривать и как божественный, и как демонический, и каждый раз они меняются местами.

Т.е. Пушкин говорит не только о взаимной правоте Петра I и Евгения, но и о взаимной их неправоте. Каждый герой и возвышен и снижен относительно другого.

И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.

<…>

Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.

<…>

И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: