ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Медный всадник»: символика, образный строй поэмы
В основе сюжета поэмы лежит петербургский миф. Существует два варианта трактовки конфликта поэмы: 1) В.Г. Белинский: противопоставляются общая историческая необходимость, воплощенная в образе Петра I, который трактуется положительно и единичная воля, воплощенная в образе Евгения, который трактуется, соответственно, отрицательно; 2) В. Брюсов: равная значимость и необходимость двух начал – в сцене бунта Евгений стилистически уравнен с Петром I. Бунт «маленького человека» обречен, но закономерен, в этом бунте «маленький человек» возвышается.
Е. Маймин: Пушкин не оценивает, а анализирует. Петербургский миф (подзаголовок – «Петербургская повесть») основывается на том, что в произведении три героя: Петр I, Евгений и город Санкт-Петербург. Восприятие Петра I Государственное сознание: он демиург, творец, создающий новый мир, преображающий мир старый Старообрядцы: Петр I – антихрист Соответственно воспринимался и город: 1) появление города – чудо, поскольку упорядочивается хаос, ему налагаются пределы, это торжество человеческого разума; символика камня: связана с апостолом Петром (Петр – камень веры), город пос троен из камня, причем строятся не только городские здания, но и храм – собор Петра и Павла; 2) это город антихриста, город который должен пасть, неслучайно он обречен на наводнения; город был построен сразу, у него нет исторического прошлого, а значит, не будет и будущего (А. Ахматова «Поэма без героя»: «И царицей Авдотьей заклятый, Достоевский и бесноватый. Город в свой уходил туман…»). Город построен на пустом месте, его признаки – призрачность, туман, белые ночи, город-призрак и люди в нем – призраки. Город возникает вопреки культурно-историческому закону (не в центре, а на окраине империи). Город создается назло (шведам, истории, природе – построен в неудобном месте): «И думал он: / Отсель грозить мы будем шведу, / Здесь будет город заложен / На зло надменному соседу». Т.е. город строится злой силой (демонические коннотации). Владимир Николаевич Топоров в своей книге «Петербург и «петербургский текст» русской литературы» отмечал: «Миф конца определяет, пожалуй, не только главную тему петербургской мифологии, но и тайный нерв ее. Этот конец не где-то там далеко, за тридевять земель, и не когда-то в далеком будущем и даже не просто близко и вскоре: он здесь и теперь, потому что идея конца стала сутью города, вошла в его сознание. И это катастрофическое сознание, возможно, страшнее самой катастрофы. Последняя внимает всё разом, и перед нею человек – la quantité négligeable. Но сознание катастрофы до того, как она состоялась, ставит перед человеком проблему выбора, от которого он не может уклониться. И в этой ситуации человек – значимая величина. Сознание конца, точнее, возможность его, которая, как дамоклов меч, висит над городом, порождает психологический тип ожидания катастрофы. Такая настроенность на ожидание поддерживается практически ежегодными репетициями конца: за 290 лет существования города он пережил более 270 наводнений, когда вода поднималась на полтора метра выше ординара и более и начинала подтапливать город и извне, и изнутри – через городские реки и водопроводные люки. Фольклорная традиция, точнее, может быть, «низовая», твердо стояла на неизбежности конца с самого основания Петербурга и даже до него: предание рассказывает (и в отдельных случаях оно подтверждается и практикой более позднего времени), что первонасельники дельты Невы не строили основательных жилищ и не обременяли себя имуществом, но привязывали свои верейки к дереву и, когда стихия разыгрывалась, садились, взяв с собой необходимый минимум, в верейку и вверяли свою жизнь судьбе, которая нередко выносила их к Дудергофским высотам, как праотца Ноя и его спутников к Арарату. Если Петербург страдал от воды, то Москва – от огня, тоже от почти ежегодных пожаров, и москвичи тоже в ожидании пожаров не очень-то заботились о восстановлении жилья, которое вот-вот еще раз будет спалено новым пожаром. Но если катаклизм стал навязчивой идеей в Петербурге и лег в основу петербургского эсхатологического мифа, то москвичи проявляли бóльший фатализм и бóльшую беззаботность – пожаров ждали, но экпиросис [греч. «разрушающий огонь»] не сделали объектом-темой своей мифологии. Народный миф о водной гибели был усвоен и литературой, создавшей своего рода петербургский «наводненческий» текст. Об этом немало было написано, и поэтому здесь нет смысла возвращаться к этой теме во всей ее полноте. Однако для общей ориентации уместно обозначить ряд довольно разных имен, связанных с темой, которая разыгрывается в сверхэмпирическом плане – или эсхатологическом, или историософском. В этом ряду прежде всего стоит отметить стихотворение С.П. Шевырева «Петроград» (в автографе первоначально оно называлось «Петербург»), 1829, опубликованное в «Московском Вестнике» за 1830 год, № 1. В двух отношениях оно заслуживает упоминания в этой работе: во вступлении к «Медному Всаднику» Пушкин, не называя автора, учел это стихотворение74, во-первых, и, во-вторых, конструкция, на которой держится тема, представляет собой жанр прений-поединка двух начал – Петра и моря, человека и стихии, с сильным мифологизирующим элементом: Петр победил: Что чернеет лоно вод? Что шумят валы морские? То дары Петру несет Побежденная стихия... –
и хотя всадник, взлетевший «на отломок диких гор», Зоркий страж своих работ Взором сдерживает море И насмешливо зовет: «Кто ж из нас могучей в споре?», –
победа Петра двусмысленна. Ее цена – И в основу зыбких блат Улеглися миллионы, – Всходят храмы из громад, И чертоги, и колонны... –
при Петре и Помнит древнюю вражду, Помнит мстительное море И, да мщенья примет мзду. Шлет на град потоп и горе –
по сей день».
В.Н. Топоров указывал на двойственность образа города, отмечая признаки этой двойственности на всех уровнях: одни и те же признаки в зависимости от того, в какой идеологической системе координат они воспринимаются, могут быть оценены диаметрально противоположно, т.е. важен идеологический контекст. Двойственность в сюжете поэмы связана прежде всего с образом Петра I. Так, например, деятельность Петра I находит аналогии с историей сотворения мира: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт.1:2). Этот взгляд отражен во «Вступлении», где Пушкин использует возвышенный стиль, неслучайно «Вступление» напоминает оду (NB! Одический миф М.В. Ломоносова о России, Петре I и других государях: укрощение диких сил природы). Божественность Петра I, сакральность его образа еще и в том, что здесь он не назван по имени, здесь – «Он». На берегу пустынных волн И думал он: Прошло сто лет, и юный град,
<…> Люблю тебя, Петра творенье, <…> Красуйся, град Петров, и стой
Образ воды С одной стороны, вода сравнивается с больным, с преступником, с демоническими силами, вырвавшимися наружу, а с другой стороны, как библейский потоп – символ Божьей кары, Божьего гнева – таким страшным образом вразумляет человека. Т.е. Нева несет двойственное начало. Над омраченным Петроградом
<…> Осада! приступ! злые волны,
Народ
<…> Но вот, насытясь разрушеньем
Санкт-Петербург тоже двоится: это и град Петра (апостол) и Петрополь (язычество), таким образом, город сам в себе несет наказание. ð В основе петербургского мифа – два мифа: о рождении мира и о его конце. NB! Композиционно эти два начала разнесены: во «Вступлении» представлен миф рождения, но здесь нет Евгения, а как только появляется Евгений, начинает звучать апокалиптический миф. Двоится образ Петра I: он несет божественные черты – Бог-Творец и черты инфернальные – языческий божок. Т.е. можно отметить: 2 Петра I, 2 СПб, 2 Невы.
Евгений – своего рода пародийный, сниженный двойник Петра I. Петр I во «Вступлении» не имеет имени, Евгений не имеет фамилии, следовательно, не имеет исторических корней и, значит, подобен Петербургу. Оба героя показаны в одинаковых ситуациях: размышление, дума, внутренний монолог – и на одном фоне: вода. Но бедный, бедный мой Евгений...
Образ Евгения начинает раздваиваться в сцене у памятника перед бунтом (аналогия Евгения с юродивым из «Бориса Годунова»). Т.е. мы можем отметить прием композиционной симметрии – «фирменный знак» поэтики Пушкин, основанный на его диалектике. Сцена бунта Евгения: не все говорит о том, что Евгений поднят на Божественную высоту. Слова «как обуянный силой черной» свидетельствуют о власти демонических начал, а слова «по сердцу пламень пробежал» – о божественной составляющей. В сцене бунта совмещены два стилистических пласта: сниженный и возвышенный. Вскочил Евгений; вспомнил живо Евгений вздрогнул. Прояснились Кругом подножия кумира
Протест можно рассматривать и как божественный, и как демонический, и каждый раз они меняются местами. Т.е. Пушкин говорит не только о взаимной правоте Петра I и Евгения, но и о взаимной их неправоте. Каждый герой и возвышен и снижен относительно другого.
И он, как будто околдован,
<…> Но, торжеством победы полны,
<…> И с той поры, когда случалось
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|