Тема в когнитивной психологии 50 страница

Рис.1.

того класса — 51 чел., пятого класса — 46 чел., шестого класса — 51 чел., студен­тов — 35 чел. <...>.

Уже самый поверхностный анализ из­менений <...> показателей в зависимости от возраста и группы испытуемых с пол­ной отчетливостью обнаруживает ту ос­новную тенденцию в развитии запомина­ния, на которую мы указывали выше при изложении результатов нашего первого, ориентировочного исследования. Рассмат­ривая результаты второй и третьей серий опытов (количество слов, запоминаемых без помощи картинок и с помощью картинок), мы констатируем, что то отношение, в ко­тором находятся между собой эти вели­чины, не является постоянным, оно изме­няется в определенной закономерности <...>, как это особенно ясно видно на рис. 1, где изображено графически изменение аб­солютных показателей этих двух серий. У дошкольников младшего возраста третья серия характеризуется величиной (а), лишь сравнительно немного превышающей со­ответствующую величину второй серии; однако вместе с дальнейшим достаточно быстрым развитием запоминания, опира­ющегося на внешние знаки, запоминание без помощи карточек развивается более медленно и различие в их показателях довольно энергично возрастает (б, в). На­чиная от этой группы (в) (дети 7—12 лет,

Рис.2.

учащиеся I—II классов) показатели обеих серий начинают, наоборот, приближаться друг к другу и разница между ними все более и более сглаживается (г, д, е). Еще более отчетливо это можно проследить, если мы несколько упростим наш рисунок и ограничим его всего тремя суммарными группами: группой испытуемых дошколь­ного возраста, группой школьного возрас­та и группой взрослых (рис. 2).

Общую закономерность, которая здесь вырисовывается, можно было бы сформули­ровать следующим образом: начиная с до­школьного возраста темп развития запо­минания с помощью внешних средств значительно превышает темп развития за­поминания без помощи карточек; наоборот, начиная с первого школьного возраста по­вышение показателей внешне непосред­ственного запоминания идет быстрее, чем дальнейшее возрастание запоминания опосредствованного. Таким образом, в сво­ем условном графическом изображении обе эти линии развития представляют собой две кривые, сближающиеся в ниж­нем и верхнем пределах и образующие фигуру, которая по своей форме приближа­ется к фигуре не вполне правильного парал­лелограмма с двумя отсеченными углами. Впрочем, такова лишь форма расположения конкретных величин наших измерений, форма, зависящая от определенного контин-

гента испытуемых и от содержания пред­лагавшегося нами для запоминания мате-риала. Как мы увидим ниже, в своем принципиальном выражении кривые этих двух линий развития могут быть представ-лены именно в форме вполне законченного параллелограмма, наклоненного одним из своих углов к абсциссе. Однако, в обосно-вании этого положения, как и в обоснова-нии всякой закономерности, лежащей в основе чрезвычайно сложных явлений, мы встречаемся с целым рядом трудностей, которые могут найти свое разрешение толь-ко при достаточно детальном анализе.<...>

Не касаясь пока вовсе данных первой серии наших опытов с бессмысленными слогами и резюмируя лишь изложенные данные исследования развития запомина-ния осмысленных слов, мы приходим к следующему вытекающему из анализа со-ответствующих величин положению.

На самых ранних ступенях развития запоминания (дети раннего дошкольного возраста) введение в эксперимент второго ряда стимулов-знаков, которые способны, вступая в операцию в качестве “средства запоминания”, превратить эту операцию в опосредствованную, сигнификативную, по-чти не увеличивает ее эффективности; операция запоминания еще остается непос-редственной, натуральной. На следующей ступени развития запоминания (дети млад­шего школьного возраста), характеризую-щейся предварительным чрезвычайно энергичным увеличением показателей внешне опосредствованного запоминания, введение второго ряда стимулов-средств является для эффективности операции, наоборот, обстоятельством решающим; это момент наибольшего расхождения по­казателей. Вместе с тем именно с этого момента темп их возрастания по обеим ос­новным сериям резко изменяется: уве­личение показателей внешне опосредство-ванного запоминания происходит более медленно и как бы продолжает темп раз-вития запоминания без помощи внешних средств-знаков, в то время как более быст­рое до этого развитие запоминания, опира-ющегося на внешние вспомогательные сти­мулы, переходит на запоминание внешне непосредственное, что на следующей, выс­шей ступени развития вновь приводит к сближению коэффициентов. Таким обра-зом, общая динамика этих двух линий раз-

вития может быть наиболее просто выра-жена в графической форме параллелограм­ма, одна пара противоположных углов ко-торого образуется сближением показате-лей в их верхнем и нижнем пределах, а два других угла, соединенных более корот­кой диагональю, соответствуют моменту наибольшего их расхождения. В дальней­шем мы и будем кратко обозначать эту закономерность развития запоминания условным термином “параллелограмм развития”.

Гипотеза, в которой, с нашей точки зре-ния, находит свое единственное объясне-ние констатированная динамика показа-телей запоминания, в самых общих чертах уже была нами высказана выше. Факты, лежащие в ее основе, — с одной стораны, преимущественное развитие способности запоминания осмысленного материала, с другой стороны, громадное различие в ре-зультатах так называемого механическо-го и логического запоминания, которое, по материалам исследовавших этот вопрос авторов, выражается отношением 1: 25 или 1: 22,— достаточно свидетельствуют о том, что память современного человека вовсе не представляет собой выражения элементарного, чисто биологического свой­ства, но является чрезвычайно сложным продуктом длительного процесса культур­но-исторического развития. Это развитие, о чем мы уже говорили и к чему мы еще будем неоднократно возвращаться, идет по линии овладения актами своего собствен-ного поведения, которое из поведения на-турального тем самым превращается в сложное сигнификативное поведение, т. е. в поведение, опирающееся на систему ус­ловных стимулов-знаков. Прежде чем сде-латься внутренними, эти стимулы-знаки являются в форме действующих извне раздражителей. Только в результате свое-образного процесса их “вращивания” они превращаются в знаки внутренние, и та-ким образом из первоначально непосред­ственного запоминания вырастает высшая, “логическая” память. У дошкольников в условиях наших экспериментов процесс запоминания остается натуральным, непос-редственным; они не способны адекватно употребить тот внешний ряд стимулов, который мы предлагаем им в форме на-ших карточек-картинок; тем менее, разу-меется, оказывается для них возможным

привлечение в качестве средства запоми­нания внутренних элементов своего опы­та. Только испытуемые более старшего возраста постепенно овладевают соответ­ствующим приемом поведения, и их запо­минание с помощью внешних знаков в зна­чительной мере, как мы видим, увеличивает свою эффективность. Вместе с тем несколь­ко возрастает эффективность и их запо­минания без внешней поддержки, которая также оказывается способной в известной мере превращаться в запоминание опосред­ствованное. Однако особенно интенсивно оно развивается уже после того, как ребе­нок полностью овладел операцией запоми­нания с помощью внешних знаков; для того чтобы сделаться внутренним, знак должен был быть первоначально внешним.

Если у дошкольников запоминание по обеим основным сериям наших экспери­ментов остается одинаково непосредствен­ным, то на противоположном полюсе — у наших испытуемых студентов — оно так­же одинаково, но одинаково опосредство­ванное, с той только разницей, что одна из серий слов удерживается ими с помощью внешних знаков, а другая — с помощью знаков внутренних. Прослеживая в экспе­риментах переход между этими двумя крайними точками, мы как бы расслаива­ем с помощью нашей методики процесс и получаем возможность вскрыть механизм этого перехода. <...>

Мы видели, что психологическое раз­витие человека протекает под влиянием неизвестной животному миру среды — среды социальной. Именно поэтому оно заключается не только в развертывании готовых биологически унаследованных приемов поведения, но представляет собой процесс приобретения поведением новых и высших своих форм — форм специфи­чески человеческих. Возникновение этих высших форм поведения определяется тем, что социальная среда, выступая в качестве объекта приспособления, вместе с тем сама создает условия и средства для этого при­способления. В этом и заключается ее глу­бокое своеобразие. Под влиянием социаль­ной среды развитие, прежде биологическое, превращается в развитие, по преимуществу историческое, культурное; таким образом, установленные нашим исследованием за­кономерности суть закономерности не био­логического, а исторического развития.

Взаимодействуя с окружающей его со­циальной средой, человек перестраивает свое поведение; овладевая с помощью спе­циальных стимулов поведением других людей, он приобретает способность овладе­вать и своим собственным поведением; так, процессы, прежде интерпсихологические, превращаются в процессы интрапсихологи-ческие. Это отношение, выступающее с осо­бенной силой в развитии речи, одинаково справедливо и для других психологических функций. Именно в этом заключается и путь развития высших форм запоминания; мы видели, что память современного чело­века вовсе не представляет собой элемен­тарного, чисто биологического свойства, но является чрезвычайно сложным продук­том длительного исторического развития. Это развитие, идущее по линии овладения извне актами своей собственной памяти, прежде всего обусловлено возможностью приобретения индивидуальными психоло­гическими операциями структуры опера­ций интерпсихологических. Вместе с тем та внешняя форма промежуточных стиму­лов-средств, которая составляет необхо­димое условие их участия в этих интерпси­хологических операциях, в операциях ин-трапсихологических уже лишается своего значения. Таким образом, в результате сво­еобразного процесса их “вращивания” прежде внешние стимулы-средства ока­зываются способными превращаться в сред­ства внутренние, наличие которых и сос­тавляет специфическую черту так называ­емой логической памяти.

Выдвигаемый нами принцип “парал­лелограмма" развития запоминания пред­ставляет собой не что иное, как выраже­ние того общего закона, что развитие высших сигнификативных форм памяти идет по линии превращения внешнеопос-редствованного запоминания в запомина­ние внутреннеопосредствованное. Этот прослеженный нами экспериментально процесс “вращивания” отнюдь не может быть понят как простое замещение внеш­него раздражителя его энграммой, и он связан с глубочайшими изменениями во всей системе высшего поведения челове­ка. Кратко мы могли бы описать этот про­цесс развития как процесс социализации поведения человека. Ибо роль социальной среды не ограничивается здесь только тем, что она выступает в качестве цент-

рального фактора развития; память че­ловека, как и все его высшее поведение, остается связанной с ней и в самом сво­ем функционировании.

Если проследить ту генетическую сме­ну психологических процессов и опера­ций, с помощью которых человек осуще­ствляет задачу запоминания и которая составляет реальное содержание истори­ческого развития памяти, то перед нами взамен старого представления о существо­вании рядом друг с другом двух различ­ных памятей — памяти логической и ме­ханической — раскроется единый процесс развития единой функции.

Сущность этого процесса заключает­ся в том, что на место памяти как особо­го биологического свойства становится на высших этапах развития поведения слож­ная функциональная система психологи­ческих процессов, выполняющая в усло­виях социального существования человека ту же функцию, что и память, т. е. осу­ществляющая запоминание. Эта система не только бесконечно расширяет приспо­собительные возможности памяти и пре-

вращает память животного в память че­ловека, но она иначе построена, функцио­нирует по своим собственным своеобраз­ным законам. Самым существенным в этом процессе развития является возник­новение именно такого рода системы вместо ординарной и простой функции. Причем это вовсе не составляет приви­легии одной лишь памяти, но является гораздо более общим законом, управляю­щим развитием всех психологических функций. Такая высшая память, подчи­ненная власти самого человека — его мышлению и воле, отличается от первич­ной, биологической памяти не только сво­ей структурой и способом своей деятель­ности, но также и своим отношением к личности в целом. Это значит, что вместе с культурной трансформацией памяти и само использование прошлого опыта, со­хранением которого мы обязаны именно памяти, принимает новые и высшие фор­мы: приобретая господство над своей па­мятью, мы освобождаем все наше поведе­ние из-под слепой власти автоматического, стихийного воздействия прошлого.

А.Н.Леонтьев

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И СОЗНАНИЕ¹

1. Генезис сознания

Деятельность субъекта — внешняя и внутренняя — опосредствуется и регули­руется психическим отражением реаль­ности. То, что в предметном мире высту­пает для субъекта как мотивы, цели и условия его деятельности, должно быть им так или иначе воспринято, представлено, понято, удержано и воспроизведено в его памяти: это же относится к процессам его деятельности и к самому себе — к его со­стояниям, свойствам, особенностям. Таким образом, анализ деятельности приводит нас к традиционным темам психологии. Од­нако теперь логика исследования обора­чивается: проблема проявления психичес­ких процессов превращается в проблему их происхождения, их порождения теми общественными связями, в которые всту­пает человек в предметном мире.

Психическая реальность, которая не­посредственно открывается нам, — это субъективный мир сознания. Потребова­лись века, чтобы освободиться от отожде­ствления психического и сознательного. Удивительно то многообразие путей, кото­рые вели к их различению в философии, психологии, физиологии: достаточно на­звать имена Г. Лейбница, Г. Фехнера, З.Фрейда, И.М. Сеченова и И.П. Павлова.

Решающий шаг состоял в утверждении идеи о разных уровнях психического от­ражения. С исторической, генетической

точки зрения это означало признание су­ществования досознательной психики животных и появления у человека каче­ственно новой ее формы — сознания. Так возникли новые вопросы: о той объектив­ной необходимости, которой отвечает воз­никающее сознание, о том, что его порож­дает, о его внутренней структуре.

Сознание в своей непосредственности есть открывающаяся субъекту картина мира, в которую включен и он сам, его действия и состояния. Перед неискушен­ным человеком наличие у него этой субъективной картины не ставит, разуме­ется, никаких теоретических проблем: перед ним мир, а не мир и картина мира. В этом стихийном реализме заключает­ся настоящая, хотя и наивная правда. Другое дело — отождествление психичес­кого отражения и сознания, это не более чем иллюзия нашей интроспекции.

Она возникает из кажущейся неогра­ниченной широты сознания. Спрашивая себя, сознаем ли мы то или иное явление, мы ставим перед собой задачу на осозна­ние и, конечно, практически мгновенно решаем ее. Понадобилось изобрести тахи-стоскопическую методику, чтобы экспери­ментально разделить “поле восприятия” и “поле сознания”.

С другой стороны, хорошо известные и легко воспроизводимые в лабораторных ус­ловиях факты говорят о том, что человек способен осуществлять сложные приспо­собительные процессы, управляемые пред­метами обстановки, вовсе не отдавая себе отчета в наличии их образа; он обходит препятствия и даже манипулирует веща­ми, как бы “не видя" их.

Другое дело, если нужно сделать или изменить вещь по образцу или изобразить некоторое предметное содержание. Когда я выгибаю из проволоки или рисую, ска­жем, пятиугольник, то я необходимо сопо­ставляю имеющееся у меня представление с предметными условиями, с этапами его реализации в продукте, внутренне приме­риваю одно к другому. Такие сопоставле­ния требуют, чтобы мое представление выступило для меня как бы в одной плос­кости с предметным миром, не сливаясь, однако, с ним. Особенно ясно это в задачах,

для решения которых нужно предваритель­но осуществить “в уме" взаимные простран­ственные смещения образов объектов, со­относимых между собой; такова, например, задача, требующая мысленного поворачи­вания фигуры, вписываемой в другую фи­гуру.

Исторически необходимость такого “предстояния” (презентированности) пси­хического образа субъекту возникает лишь при переходе от приспособительной дея­тельности животных к специфической для человека производственной, трудовой дея­тельности. Продукт, к которому теперь стремится деятельность, актуально еще не существует. Поэтому он может регулиро­вать деятельность лишь в том случае, если он представлен для субъекта в такой фор­ме, которая позволяет сопоставить его с исходным материалом (предметом труда) и его промежуточными преобразованиями. Более того, психический образ продукта как цели должен существовать для субъек­та так, чтобы он мог действовать с этим образом — видоизменять его в соответ­ствии с наличными условиями. Такие об­разы и суть сознательные образы, созна­тельные представления — словом, суть явления сознания.

Сама по себе необходимость возникно­вения у человека явлений сознания, ра­зумеется, еще ничего не говорит о процес­се их порождения. Она, однако, ясно ставит задачу исследования этого процесса, зада­чу, которая в прежней психологии вооб­ще не возникала. Дело в том, что в рам­ках традиционной диодической схемы объект -> субъект феномен сознания у субъекта принимался без всяких объяс­нений, если не считать истолкований, до­пускающих существование под крышкой нашего черепа некоего наблюдателя, созер­цающего картины, которые ткут в мозге нервные физиологические процессы.

Впервые метод научного анализа по­рождения и функционирования человечес­кого сознания — общественного и инди­видуального — был открыт Марксом. В результате, как это подчеркивает один из современных авторов, предмет исследова­ния сознания переместился от субъектив­ного индивида на социальные системы де-

ятельности, так что “метод внутреннего на­блюдения и понимающей интроспекции, долгое время монопольно владевший ис­следованиями сознания, затрещал по швам”¹. На немногих страницах невоз­можно, разумеется, охватить сколько-ни­будь полно даже главные вопросы марк­систской теории сознания. Не претендуя на это, я ограничусь лишь некоторыми по­ложениями, которые указывают пути ре­шения проблемы деятельности и сознания в психологии.

Очевидно, что объяснение природы со­знания лежит в тех же особенностях чело­веческой деятельности, которые создают его необходимость: в ее объективно-предмет­ном, продуктивном характере.

Трудовая деятельность запечатлевает­ся в своем продукте. Происходит, говоря словами Маркса, переход деятельности в покоящееся свойство. Переход этот пред­ставляет собой процесс вещественного воп­лощения предметного содержания дея­тельности, которое презентируется теперь субъекту, т.е. предстает перед ним в фор­ме образа воспринимаемого предмета.

Иначе говоря, в самом первом прибли­жении порождение сознания рисуется так: представление, управляющее деятель­ностью, воплощаясь в предмете, получает свое второе, “объективированное” суще­ствование, доступное чувственному воспри­ятию; в результате субъект как бы ви­дит свое представление во внешнем мире; дублируясь, оно осознается. Схема эта является, однако, несостоятельной. Она возвращает нас к прежней субъективно-эмпирической, по сути идеалистической, точке зрения, которая как раз и выделя­ет прежде всего то обстоятельство, что указанный переход имеет в качестве сво­ей необходимой предпосылки сознание — наличие у субъекта представлений, наме­рений, мысленных планов, схем или “мо­делей”; что эти психические явления и объективируются в деятельности и ее продуктах. Что же касается самой дея­тельности субъекта, то, управляемая созна­нием, она выполняет по отношению к его содержанию лишь передаточную функ­цию и функцию их “подкрепления — неподкрепления”.

С. 14.

Однако главное состоит вовсе не в том, чтобы указать на активную, управляющую роль сознания. Главная проблема заклю­чается в том, чтобы понять сознание как субъективный продукт, как преобразован-ную форму проявления тех общественных по своей природе отношений, которые осу-ществляются деятельностью человека в предметном мире.

Деятельность является отнюдь не про­сто выразителем и переносчиком психи­ческого образа, который объективируется в ее продукте. В продукте запечатлевается не образ, а именно деятельность, то пред­метное содержание, которое она объектив­но несет в себе.

Переходы субъект —> деятельность —> предмет образуют как бы круговое дви­жение, поэтому может казаться безразлич­ным, какое из его звеньев или моментов взять в качестве исходного. Однако это вовсе не движение в заколдованном кру-ге. Круг этот размыкается, и размыкается именно в самой чувственно-практической деятельности.

Вступая в прямое соприкосновение с предметной действительностью и подчи­няясь ей, деятельность видоизменяется, обо-гащается, в этой своей обогащенности она кристаллизируется в продукте. Осуществ­ленная деятельность богаче, истиннее, чем предваряющее ее сознание. При этом для сознания субъекта вклады, которые вно­сятся его деятельностью, остаются скры­тыми; отсюда и происходит, что сознание может казаться основой деятельности.

Выразим это иначе. Отношения про­дуктов предметной деятельности, реализу-ющей связи, отношения общественных ин­дивидов выступают для них как явления их сознания. Однако в действительности за этими явлениями лежат упомянутые объективные связи и отношения, хотя и не в явной, а в снятой, скрытой от субъек-та форме. Вместе с тем явления созна-ния составляют реальный момент в дви­жении деятельности. В этом и заключа-ется их не “эпифеноменальность”, их

существенность. Как верно отмечает В. П. Кузьмин, сознательный образ выс­тупает в функции идеальной меры, кото-рая овеществляется в деятельности¹.

Подход к сознанию, о котором идет речь, в корне меняет постановку важней­шей для психологии проблемы — пробле­мы соотношения субъективного образа и внешнего предмета. Он уничтожает ту мистификацию этой проблемы, которую создает в психологии многократно упомя-нутый мною постулат непосредственнос­ти. Ведь если исходить из допущения, что внешние воздействия непосредственно вы­зывают в нас, в нашем мозге, субъектив­ный образ, то тотчас встает вопрос, как же происходит, что образ этот выступает как существующий вне нас, вне нашей субъективности — в координатах внеш­него мира.

В рамках постулата непосредственнос­ти ответить на этот вопрос можно, только допустив процесс вторичного, так сказать, проецирования психического образа вов­не. Теоретическая несостоятельность та-кого допущения очевидна², к тому же оно находится в явном противоречии с факта-ми, которые свидетельствуют о том, что пси­хический образ с самого начала уже “от­несен” к внешней по отношению к мозгу субъекта реальности и что он не проеци­руется во внешний мир, а, скорее, вычерпы­вается из него³. Конечно, когда я говорю о “вычерпывании”, то это не более чем мета-фора. Она, однако, выражает реальный, до-ступный научному исследованию процесс — процесс присвоения субъектом предмет­ного мира в его идеальной форме, в форме сознательного отражения.

Этот процесс первоначально возника-ет в той же системе объективных отно­шений, в которой происходит переход предметного содержания деятельности в ее продукт. Но для того чтобы процесс этот реализовался, недостаточно, чтобы продукт деятельности, впитавший ее в себя, предстал перед субъектом своими ве­щественными свойствами; должна про-

¹ См.: История марксистской диалектики. М., 1971. С. 181— 184.

² См.: Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. М., 1957. С. 34; Лекторский В А. Проблема субъекта
и объекта в классической и современной буржуазной философии. М., 1965; Ерушлинский А.В.
О некоторых методах моделирования в психологии // Методологические и теоретические пробле-
мы психологии. М., 1969. С. 148—254.

³ См.: Леонтьев АЛ. Образ и модель // Вопросы психологии. 1970. № 2.

изойти такая его трансформация, в ре­зультате которой он мог бы выступить как познаваемый субъектом, т.е. идеаль-но. Трансформация эта происходит по­средством функционирования языка, яв-ляющегося продуктом и средством общения между собой участников произ­водства. Язык несет в своих значениях (понятиях) то или другое предметное со-держание, но содержание, полностью ос­вобожденное от своей вещественности. Так, пища является, конечно, веществен-ным предметом, значение же слова “пища” не содержит в себе ни грамма пищевого вещества. При этом и сам язык тоже имеет свое вещественное существование, свою материю; однако язык, взятый по отношению к означаемой реальности, яв-ляется лишь формой ее бытия, как и те вещественные мозговые процессы индиви­дов, которые реализуют ее осознание¹.<...>

2. Чувственная ткань сознания

Развитое сознание индивидов характе-ризуется своей психологической много­мерностью.

В явлениях сознания мы обнаружива-ем прежде всего их чувственную ткань. Эта ткань и образует чувственный состав конкретных образов реальности, актуаль-но воспринимаемой или всплывающей в памяти, относимой к будущему или даже только воображаемой. Образы эти разли­чаются по своей модальности, чувственно-му тону, степени ясности, большей или меньшей устойчивости и т. д. Обо всем этом написаны многие тысячи страниц. Однако эмпирическая психология посто-янно обходила важнейший с точки зрения проблемы сознания вопрос: о той особой функции, которую выполняют в сознании его чувственные элементы. Точнее, этот вопрос растворялся в косвенных пробле-мах, таких, как проблема осмысленности восприятия или проблема роли речи (язы-ка) в обобщении чувственных данных.

Особая функция чувственных образов сознания состоит в том, что они придают

реальность сознательной картине мира, от­крывающейся субъекту. Что, иначе гово-ря, именно благодаря чувственному содер­жанию сознания мир выступает для субъекта как существующий не в созна-нии, а вне его сознания — как объектив-ное “поле” и объект его деятельности.

Это утверждение может показаться парадоксальным, потому что исследования чувственных явлений издавна исходили из позиций, приводивших, наоборот, к идее об их “чистой субъективности”, “иероглифич-ности”. Соответственно, чувственное содер­жание образов представлялось не как осу-ществляющее непосредственную связь сознания с внешним миром², а, скорее, как отгораживающее от него.

В послегельмгольцевский период экс­периментальное изучение процессов пер­цепции ознаменовалось огромными успе-хами, так что психология восприятия наводнена сейчас великим множеством разнообразных фактов и частных гипотез. Но вот что удивительно: несмотря на эти успехи, теоретическая позиция Г. Гельм-гольца осталась непоколебленной.

Правда, в большинстве психологичес­ких работ она присутствует невидимо, за кулисами. Лишь немногие обсуждают ее серьезно и открыто, как, например, Р. Гре-гори — автор самых, пожалуй, увлекатель-ных современных книг о зрительном вос­приятии³.

Сила позиции Г. Гельмгольца в том, что, изучая физиологию зрения, он понял невозможность вывести образы предметов непосредственно из ощущений, отождест­вить их с теми “узорами”, которые све-товые лучи рисуют на сетчатке глаза. В рамках понятийного строя естествозна-ния того времени решение проблемы, предложенное Г. Гельмгольцем (а имен­но, что к работе органов чувств необходи­мо присоединяется работа мозга, строяще-го по сенсорным намекам гипотезы о предметной действительности), было един-ственно возможным.

Дело в том, что предметные образы со-знания мыслились как некоторые психи­ческие вещи, зависящие от других вещей, составляющих их внешнюю причину.

¹ См.: Ильенков Э.В. Идеальное // Философская энциклопедия. М., 1962. Т. 2.

² См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 18. С. 46.

³ См.: Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972.

Иначе говоря, анализ шел в плоскости дво­якой абстракции, которая выражалась, с одной стороны, в изъятии сенсорных про­цессов из системе деятельности субъекта, а с другой — в изъятии чувственных об­разов из системы человеческого сознания. Сама идея системности объекта научного познания оставалась неразработанной.

В отличие от подхода, рассматривающе­го явления в их изолированности, систем­ный анализ сознания требует исследовать “образующие” сознания в их внутренних отношениях, порождаемых развитием форм связи субъекта с действительностью, и, значит, прежде всего со стороны той функции, которую каждое из них выполня­ет в процессах презентирования (представ­ленности) субъекту картины мира.

Чувственные содержания, взятые в си­стеме сознания, не открывают прямо сво­ей функции, субъективно она выражает­ся лишь косвенно — в безотчетном переживании “чувства реальности”. Одна­ко она тотчас обнаруживает себя, как только возникает нарушение или извра­щение рецепции внешних воздействий. Так как свидетельствующие об этом фак­ты имеют для психологии сознания прин­ципиальное значение, то я приведу неко­торые из них.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: