Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Тема в когнитивной психологии 59 страница






Я хочу привлечь ваше внимание к при­меру, взятому из статьи американского пси­холога: “Чарльз... особенно “сердился”, как он называл это, когда получал счет за про­фессиональные услуги, например, от дан­тиста или врача, и либо оплачивал часть счета, либо не платил вовсе... Я лично ина­че отношусь к долгам, я высоко ценю ак­куратность в оплате своих счетов. В этой ситуации я не обсуждаю мои собственные ценности, я сосредоточиваю внимание на психодинамике его поведения... потому что моя собственная компульсивная потреб­ность аккуратно оплачивать счета моти­вирована невротически... Ни при каких обстоятельствах я не пытаюсь сознатель­но направлять или убеждать пациента принять мои ценности, потому что я убеж­ден, что ценности... скорее относительны... нежели абсолютны" <...>.

Я полагаю, что оплачивание счетов имеет смысл независимо от того, нравится ли это кому-то, и независимо от бессозна­тельного значения, которое это может иметь. Гордон У. Олпорт справедливо ска­зал однажды: “Фрейд был специалистом по части как раз тех мотивов, которые не могут быть приняты за чистую монету" <...>. То, что такие мотивы существуют, не меняет того факта, что в общем и це­лом мотивы могут приниматься в своем истинном значении. А если это отрицает­ся, то каковы могут быть бессознательные мотивы, скрывающиеся за таким отрица­нием?

Вот что пишет д-р Юлиус Хойшер в рецензии на два тома, которые известный фрейдистски ориентированный психоана­литик посвятил Гете: “На 1538 страницах автор представляет нам гения с признака­ми маниакально-депрессивных, паранои­дальных и эпилептоидных расстройств, гомосексуальности, склонности к инцесту, половым извращениям, эксгибиционизму, фетишизму, импотенции, нарциссизму, об-сессивно-компульсивному неврозу, истерии, мегаломании и пр.... Он, по-видимому, обращает внимание исключительно на инстинктивные динамические силы, лежа­щие в основе... художественного продук­та. Мы должны поверить, что гетевское творение — это всего лишь результат пре-генитальных фиксаций. Его борьба имеет целью не идеал, не красоту, не ценности, а преодоление беспокоящей проблемы преж-


девременной эякуляции...” “Эта книга показывает вновь, — заключает автор ре­цензии, — что основные позиции (психо­анализа) в действительности не измени­лись" <...>.

Теперь мы можем понять, насколько прав Уильям Ирвин Томпсон, задавая воп­рос: “Если наиболее образованные люди нашей культуры продолжают рассматри­вать гениев как скрытых половых извра­щенцев, если они продолжают думать, что ценности — это особые фикции, нормаль­ные для обычных людей, но не для умно­го ученого, который лучше знает, как об­стоит дело, — можно ли бить тревогу по поводу того, что массы в нашей культуре выказывают мало уважения к ценностям и вместо этого погружаются в оргии по­требления, преступления и безнравствен­ности?” <...>.

Неудивительно, что такое положение дел имеет место. Совсем недавно Лоренс Джон Хэттерер <...> указывал, что “мно­гие художники и артисты покидают ка­бинет психиатра в ярости по поводу его интерпретаций, что они пишут, потому что являются собирателями несправедливос­тей или садомазохистами, играют, потому что они эксгибиционисты, танцуют, пото­му что хотят сексуально соблазнить ауди­торию, рисуют, чтобы преодолеть ограни­чения навыков туалета посредством свободы размазывать нечто".

Как мудр и осторожен был Фрейд, за­метив однажды, что иногда сигара может быть просто сигарой, и ничем иным. Или само это утверждение было защитным механизмом, способом рационализации собственного курения? Возникает reg-ressus in infinitum. В конце концов, мы не разделяем веру Фрейда в тождест­венность “детерминации” и “мотивации”, как пишет Маслоу <...>, обвинивший Фрейда в ошибке отождествления “де­терминированного” с “мотивированным бессознательно", как будто поведение не может быть детерминировано иным об­разом.

Существует определение, гласящее, что смыслы и ценности — не что иное, как реактивные образования и механизмы за­щиты. Что до меня, то я не хотел бы жить ради моих реактивных образований, и еще менее — умереть за мои механизмы за­щиты.



Но являются ли смыслы и ценности столь относительными и субъективными, как полагают? В некотором отношении да, но в ином, нежели это понимается реля­тивизмом и субъективизмом. Смысл от­носителен постольку, поскольку он отно­сится к конкретному человеку, вовлечен­ному в особую ситуацию. Можно сказать, что смысл меняется, во-первых, от челове­ка к человеку и, во-вторых, — от одного дня к другому, даже от часа к часу.

Конечно, я предпочел бы говорить об уникальности, а не об относительности смыслов. Уникальность, однако, — это ка­чество не только ситуации, но и жизни как целого, поскольку жизнь — это вереница уникальных ситуаций. Человек уникален как в сущности, так и в существовании. В предельном анализе никто не может быть заменен — благодаря уникальности каждой человеческой сущности. И жизнь каждого человека уникальна в том, что никто не может повторить ее — благодаря уникальности его существования. Раньше или позже его жизнь навсегда закончится вместе со всеми уникальными возможнос­тями осуществления смысла.

Я нигде не видел это сформулирован­ным более точно и сжато, чем в словах Гиллеля, великого еврейского мудреца, жившего около двух тысячелетий тому назад. Он говорил: “Если я не сделаю это­го — кто сделает? И если я не сделаю этого прямо сейчас — то когда же мне это сде­лать? Но если я сделаю это только для себя самого — то кто я?”. “Если я не сделаю этого" — это, как мне кажется, относится к уникальности моей самости. “Если я не сделаю этого прямо сейчас” — относится к уникальности текущего момента, кото­рый дает мне возможность осуществления смысла. “Если я сделаю это только для себя самого" — это выражение не более и не менее как самотрансцендентного каче­ства человеческого существования. <...> Потому что характерная составляющая че­ловеческого существования — трансцен-дирование, превосхождение себя, выход к чему-то иному. Говоря словами Августи­на, человеческое сердце не находит себе покоя, пока оно не найдет и не осуществит смысл и цель жизни. Это формулировка резюмирует многое в теории и терапии того типа неврозов, который я назвал нооген-ными.


Но вернемся к уникальности смыслов. Из сказанного следует, что нет такой вещи, как универсальный смысл жизни, есть лишь уникальные смыслы индивидуаль­ных ситуаций. Однако мы не должны за­бывать, что среди них есть и такие, ко­торые имеют нечто общее, и, следовательно, есть смыслы, которые присущи людям определенного общества, и даже более того — смыслы, которые разделяются мно­жеством людей на протяжении истории. Эти смыслы относятся скорее к челове­ческому положению вообще, чем к уни­кальным ситуациям. Эти смыслы и есть то, что понимается под ценностями. Та­ким образом, ценности можно определить как универсалии смысла, кристаллизую­щиеся в типичных ситуациях, с которыми сталкивается общество или даже все че­ловечество.

Обладание ценностями облегчает для человека поиск смысла, так как, по край­ней мере в типичных ситуациях, он из­бавлен от принятия решений. Но, к со­жалению, ему приходится расплачиваться за это облегчение, потому что в отличие от уникальных смыслов, пронизывающих уникальные ситуации, может оказаться, что две ценности входят в противоречие друг с другом. А противоречия ценностей отражаются в душе человека в форме цен­ностных конфликтов, играя важную роль в формировании ноогенных неврозов.

Представим себе уникальные смыслы в виде точек, а ценности — в виде кру­гов. Понятно, что две ценности могут пе­ресекаться друг с другом, в то время как с уникальными смыслами этого не может произойти (см. рис.).

Но мы должны задать себе вопрос, дей­ствительно ли две ценности могут войти в противоречие друг с другом, иными слова­ми, справедлива ли аналогия с кругами на плоскости. Не будет ли более правильным сравнить ценности с трехмерными шара­ми? Два шара, проецируемые на плоскость, могут давать два круга, пересекающие друг друга, в то время как сами сферы даже не касаются друг друга (см. рис.).


Впечатление, что две ценности проти­воречат друг другу, является следствием того, что упускается целое измерение. Что это за измерение? Это иерархический по­рядок ценностей. По Максу Шелеру, оце­нивание имплицитно предполагает пред­почтение одной ценности другой. Таков конечный результат его глубокого фено­менологического анализа процесса оцени­вания. Ранг ценности переживается вмес­те с самой ценностью. Иными словами, переживание определенной ценности включает переживание того, что она выше какой-то другой. Для ценностных конф­ликтов нет места.

Однако переживание иерархического порядка ценностей не избавляет человека от принятия решений. Влечения толкают человека; ценности притягивают. Человек всегда волен принять или отвергнуть цен­ность, которая предлагается ему ситуаци­ей. Это справедливо также относительно иерархического порядка ценностей, кото­рые передаются моральными и этически­ми традициями и нормами. Они должны пройти проверку совестью человека — если только он не отказывается подчиняться своей совести и не заглушает ее голоса.

Разобравшись с вопросом об относи­тельности смыслов, перейдем к вопросу о том, насколько они субъективны. Разве не верно, что в конечном счете смыслы — это вопрос интерпретации? И разве не подра­зумевает интерпретация всегда решения? Разве нет ситуаций, которые допускают различные интерпретации, так что чело­век должен делать выбор? Мой собствен­ный опыт говорит, что есть <...>.

Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили во вторую мировую вой­ну, я получил приглашение из американ­ского посольства в Вене прийти и полу-


чить визу для въезда в Штаты. В то время я жил в Вене с моими родителями. Они, разумеется, не ждали от меня ничего ино­го, нежели что я получу визу и поспешу уехать. Но в последний момент я начал сомневаться, спрашивая себя: “Следует ли мне делать это? Могу ли я так поступить?” Потому что мне внезапно пришло в голову, чем это будет для моих родителей, а имен­но: через пару недель — такова была си­туация в то время — они будут брошены в концентрационный лагерь, то есть в лагерь уничтожения. И должен ли я оставлять их на произвол судьбы в Вене? До сих пор я мог избавить их от этой участи, посколь­ку возглавлял отдел неврологии в Еврей­ском госпитале. Но если бы я уехал, ситу­ация тут же изменилась бы. Размышляя о своей ответственности, я почувствовал, что в такой ситуации естественно просить со­вета у неба. Я отправился домой и, когда пришел, заметил кусок мрамора на столе. Я спросил отца, откуда он взялся, и отец сказал: “О, Виктор, я подобрал его на мес­те, где стояла синагога" (она была сожже­на национал-социалистами). "А почему ты взял его с собой?” — спросил я. “Потому что это часть двух плит, на которых напи­саны десять заповедей”, — и он показал мне сохранившуюся позолоченную еврей­скую букву на мраморе. “Я могу сказать тебе больше, если хочешь, — продолжал он. — Эта буква является сокращением од­ной из десяти заповедей”. Я в нетерпении спросил: “Какой же?” Ответ был: “Почи­тай отца своего и мать свою, и пребудешь на земле". Тут же я решил остаться в стране вместе с родителями, отказавшись от визы.

Вы будете правы, утверждая, что это — проективный тест, что я, по-видимому, при­нял решение в глубине души еще до этого и лишь проецировал его на подвернувший­ся кусок мрамора. Но если бы я увидел в куске мрамора всего лишь карбонат каль­ция, это тоже было бы результатом проек­тивного теста, то есть выражением чув­ства бессмысленности, той внутренней пустоты, опустошенности, которую я назы­ваю экзистенциальным вакуумом.

Таким образом, смысл — это, по всей видимости, нечто, что мы проецируем в окружающие нас вещи, которые сами по себе нейтральны. И в свете этой нейтраль­ности реальность может казаться лишь экраном, на который мы проецируем свои


неосознанные мечты, так сказать, пятном Роршаха. Если бы это было так, смысл был бы не более чем средством самовыраже­ния, то есть чем-то глубоко субъективным1.

Однако единственно, что субъективно, — это перспектива, в которой мы видим реаль­ность, и эта субъективность в конце концов не умаляет объективности реальности как таковой. Я давал такое объяснение этого феномена студентам моего семинара в Гар­варде: “Посмотрите в окна лекционного зала на Гарвардскую часовню. Каждый из вас видит часовню по-своему, в своей особой перспективе, в зависимости от того, где он сидит. Если кто-нибудь будет утверждать, что видит часовню точно так же, как его сосед, я должен буду сказать, что один из них галлюцинирует. Но уменьшает ли хоть сколько-нибудь различие взглядов объективность и реальность часовни? Ко­нечно, нет".

Человеческое познание не похоже на калейдоскоп. Когда вы смотрите в калей­доскоп, вы видите только то, что находится внутри его. Но когда вы смотрите в теле­скоп, вы видите нечто, что находится вне самого телескопа. И когда вы смотрите на мир или на нечто в мире, вы также видите больше, чем, скажем, перспективу; то, что видится в перспективе, сколь бы субъек­тивной она ни была, — это объективный мир. “Увиденное сквозь" — буквальный перевод латинского слова perspectum.

У меня нет возражений против замены слова “объективный” более осторожным термином “транссубъективный”, как он употребляется, например, Аллерсом <...>. Это безразлично. Также безразлично, го­ворим мы о вещах или о смыслах. И то и другое “транссубъективно”. Эта транссубъ­ективность в действительности предпола­галась все время, когда мы говорили о са-мотрансценденции. Люди трансцендируют себя в направлении смыслов, и эти смыслы суть нечто иное, чем сами эти люди; смыс­лы не являются просто выражением само­сти человека, они — больше, чем проек­ция самости. Смыслы обнаруживаются, а не придумываются.

Это противоположно утверждению Жана-Поля Сартра, что идеалы и ценнос­ти выдумываются человеком. Или, как это


у Сартра, человек придумывает сам себя. Это напоминает мне трюк факира. Факир утверждает, что бросит веревку в воздух, в пустое пространство и, хотя она не будет ни к чему прикреплена, мальчик влезет по этой веревке. Не хочет ли и Сартр заста­вить нас поверить, что человек “проециру­ет” (что буквально означает — бросает вперед и вверх) идеал в пустоту и все же он, человек, может вскарабкаться к актуа­лизации этого идеала и совершенству сво­ей самости. Но это полярное напряжение, которое совершенно необходимо человеку для его душевного здоровья и моральной целостности, не может быть установлено, если не сохраняется объективность объек­тивного полюса, если транссубъективность смысла не переживается человеком, кото­рый должен осуществить смысл.

Что эта транссубъективность пережи­вается человеком в действительности, вид­но из того, как он говорит о своем опыте. Если его понимание себя не искажено пред­взятыми стереотипами интерпретации, чтобы не сказать — индоктринации, чело­век говорит о смысле как о том, что нужно найти, а не создать. Феноменологический анализ, который попытается описать та­кой опыт неискаженным эмпирическим образом, покажет, что действительно смыс­лы скорее обнаруживаются, чем создают­ся. Если же они и создаются, то не произ­вольно, а так, как даются ответы. На каждый вопрос существует лишь один от­вет — правильный. У каждой ситуации есть только один смысл — ее истинный смысл.

Во время одного из моих лекционных турне по Соединенным Штатам аудито­рии было предложено оформлять вопросы печатными буквами и подавать их теоло­гу, который передавал их мне. Передавая мне вопросы, теолог предложил пропустить один из них, так как это совершенная че­пуха. "Кто-то хочет узнать, — сказал он, — как вы в своей теории экзистенции опре­деляете шесть сотен”. Когда я посмотрел на записку, я увидел в ней нечто иное: "Как Вы определяете бога в Вашей теории экзи­стенции?” Написание печатными буквами “GOD” трудно отличить от 600. Не был ли это ненамеренный проективный тест? И в



конце концов теолог прочел “600”, а невро­лог — "бог”1. Но только один способ про­чтения вопроса был правильным. Только один способ прочтения был таким, кото­рый имелся в виду тем, кто задавал воп­рос. Так мы пришли к определению того, что такое смысл. Смысл — это то, что имеется в виду: человеком, который зада­ет вопрос, или ситуацией, которая тоже подразумевает вопрос, требующий ответа. Я не могу сказать: “Вот мой ответ — пра­вильный он или неправильный”. Как го­ворят американцы: “Права она или не пра­ва — это моя страна". Я должен приложить все силы, чтобы найти истинный смысл вопроса, который мне задан.

Конечно, человек свободен в ответе на вопросы, которые задает ему жизнь. Но эту свободу не следует смешивать с про­извольностью. Ее нужно понимать с точ­ки зрения ответственности. Человек от­вечает за правильность ответа на вопрос, за нахождение истинного смысла ситуа­ции. А смысл — это нечто, что нужно скорее найти, чем придать, скорее обна­ружить, чем придумать. Крамбо и Махо-лик <...> указывают, что нахождение смысла в ситуации имеет нечто общее с восприятием гештальта. Это предположе­ние подтверждается гештальтпсихологом Вертгеймером, который пишет: "Ситуация “семь плюс семь равно...” — это система с лакуной, пробелом. Пробел можно запол­нить по-разному. Одно заполнение — “че­тырнадцать” — соответствует ситуации, заполняет пробел и является тем, что структурно требуется системой на этом месте, со своей функцией в контексте целого. Это правильно входит в ситуа­цию. Другие заполнения, такие, как “пят­надцать", не подходят. Они неправильны. Здесь мы сталкиваемся с представлением о нужном в ситуации: о “требуемости”. “Требуемость" такого рода — это объек­тивное качество” <...>.

Я сказал, что смыслы не могут давать­ся произвольно, а должны находиться от­ветственно. Я мог бы также сказать, что смысл следует искать при помощи совес­ти. И действительно, совесть руководит человеком в его поиске смысла. Совесть


может быть определена как интуитивная способность человека находить смысл си­туации. Поскольку смысл — это нечто уникальное, он не подпадает под общий закон, и такая интуитивная способность, как совесть, является единственным сред­ством схватывать смысловые гештальты.

Кроме того что совесть интуитивна, она является творческой способностью. Вновь и вновь совесть человека приказывает ему сделать нечто, противоречащее тому, что проповедуется обществом, к которому он принадлежит, например, его племенем. Предположите, например, что это племя каннибалов; творческая совесть индиви­дуума может решить, что в определенной ситуации более осмысленно сохранить жизнь врагу, чем убить его. Таким обра­зом, его совесть может начать революцию, и то, что поначалу было уникальным смыс­лом, может стать универсальной ценнос­тью — "не убий”. Уникальный смысл се­годня — это универсальная ценность завтра. Таким способом творятся рели­гии и создаются ценности.

Совесть также обладает способностью обнаруживать уникальные смыслы, проти­воречащие принятым ценностям. За толь­ко что упомянутой заповедью следует дру­гая — “не прелюбодействуй”. В этой связи мне приходит в голову история человека, который попал в Освенцим вместе со сво­ей молодой женой. Когда они оказались там, рассказывал он мне после освобожде­ния, их разделили, и в этот момент он вдруг почувствовал сильное стремление умолять ее выжить “любой ценой — вы понимаете? — любой ценой...”. Она поняла, что он имел в виду: она была красива, и в недалеком будущем для нее мог возникнуть шанс со­хранить жизнь, согласившись на прости­туцию среди СС. И поскольку такая ситу­ация могла возникнуть, муж хотел заранее, так сказать, отпустить ей грех. В послед­ний момент совесть заставила его, прика­зала ему освободить жену от заповеди “не прелюбодействуй”. В уникальной — поис­тине уникальной — ситуации уникальный смысл состоял в том, чтобы отказаться от универсальной ценности супружеской вер­ности, нарушить одну из заповедей. Разу-


1 Позже я намеренно использовал это как тест, сделав слайд и показывая его своим американс­ким студентам в Венском университете. Хотите верьте, хотите нет, 9 студентов прочли “600”, другие 9 прочли “GOD”, еще четыре колебались между этими прочтениями.


меется, это была единственная возможность исполнить другую из десяти заповедей — “не убий”. Если бы он не дал ей этого раз­решения, он принял бы на себя долю ответ­ственности за ее смерть.

Ныне мы живем в эру разрушающих­ся и исчезающих традиций. Поэтому, вме­сто того чтобы новые ценности создавались посредством обнаружения уникальных смыслов, происходит обратное. Универсаль­ные ценности приходят в упадок. Поэтому все большее число людей охватывается чувством бесцельности и пустоты, или, как я это называю, экзистенциальным вакуу­мом. Тем не менее, даже если все универ­сальные ценности исчезнут, жизнь останет­ся осмысленной, поскольку уникальные смыслы останутся не затронутыми потерей традиций. Конечно, чтобы человек мог най­ти смыслы даже в эру отсутствия ценнос­тей, он должен быть наделен в полной мере способностью совести. Можно, следователь­но, утверждать, что в такие времена, как наши, во времена, так сказать, экзистенци­ального вакуума, основная задача образова­ния состоит не в том, чтобы довольствовать­ся передачей традиций и знаний, а в том, чтобы совершенствовать способность, кото­рая дает человеку возможность находить уникальные смыслы. Сегодня образование не может оставаться в русле традиции, оно должно развивать способность принимать независимые аутентичные решения. Во вре­мена, когда десять заповедей теряют, по-видимому, свою безусловную значимость, человек более чем когда-либо должен учиться прислушиваться к десяти тыся­чам заповедей, возникающих в десяти ты­сячах уникальных ситуаций, из которых состоит его жизнь.

И в том, что касается этих заповедей, он может опираться и полагаться только на совесть. Живая, ясная и точная совесть — единственное, что дает человеку возмож­ность сопротивляться эффектам экзистен­циального вакуума — конформизму и то­талитаризму.

Мы живем во времена изобилия во многих отношениях. Средства массовой информации бомбардируют нас стимула­ми до такой степени, что мы должны за­щищаться от них посредством, так сказать, фильтрации. Нам предлагается множество возможностей, и мы должны выбирать сре­ди них. Короче говоря, мы должны прини-


мать решения относительно того, что су­щественно, а что нет.

Истинная совесть не имеет ничего об­щего с тем, что я бы назвал “псевдомора­лью суперэго”. Ее нельзя также смеши­вать с процессом обусловливания. Совесть — это определенно человеческий феномен. Но мы должны добавить, что это также “всего лишь" человеческий феномен. Она подвержена общим условиям человечес­кого существования в том отношении, что несет на себе отпечаток конечности чело­века. Он не только руководствуется совес­тью в поиске смысла, но иногда и вводится ею в заблуждение. Если он не перфекцио-нист, то согласится с тем, что и совесть может ошибаться.

Действительно, человек свободен и от­ветствен. Но его свобода конечна. Чело­веческая свобода — это не всемогущество. И человеческая мудрость — это также не всезнание. Человек никогда не знает, ис­тинен ли смысл, который он принял для себя. И он не узнает этого даже на смер­тном одре. Ignoramus et ignorabimus — мы не знаем и никогда не узнаем, как сформулировал это однажды Эмиль Дю-буа-Реймон, хотя и в совершенно ином контексте, в контексте психофизической проблемы.

Но чтобы не противоречить своей че­ловечности, человек должен безусловно подчиняться своей совести, хотя он и со­знает возможность ошибки. Я бы сказал, что возможность ошибки не избавляет его от необходимости пытаться. Как ска­зал это Гордон У. Олпорт, “мы можем быть одновременно уверены наполовину, но пре­данны всем сердцем” <...>.

Возможность, что моя совесть ошиба­ется, подразумевает возможность, что со­весть другого может быть права. Это вле­чет за собой смирение и скромность. Если я хочу искать смысл, я должен быть уве­рен, что смысл есть. Если же, с другой сто­роны, я не могу быть уверен в том, что я найду его, я должен быть терпимым. Это никоим образом не подразумевает какого бы то ни было индифферентизма. Быть терпимым — не значит присоединяться к верованию другого. Но это значит, что я признаю право другого верить в его соб­ственную совесть и подчиняться ей.

Из этого следует, что психотерапевт не должен навязывать ценностей пациенту.



Пациент должен быть направлен к своей собственной совести. И если меня спросят — как часто спрашивают, — следует ли поддерживать такой нейтралитет даже по отношению к Гитлеру, я отвечу утверди­тельно, потому что я убежден, что Гитлер никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы он не подавил в себе голос совести.

Само собой разумеется, что в случае крайней опасности психотерапевт не дол­жен быть привязан к своему нейтралите­ту. Перед лицом суицидального риска вполне законно вмешаться, потому что только ошибающаяся совесть может при­казать человеку совершить самоубийство. Это утверждение согласуется с моим убеждением, что только ошибающаяся совесть может приказать человеку совер­шить убийство, или, если снова упомянуть Гитлера, геноцид. Но и помимо такого предположения, сама клятва Гиппократа заставит врача удерживать пациента от совершения самоубийства. Я лично с ра­достью принимаю на себя ответственность за то, что был директивным, предлагая жизнеутверждающее мировоззрение, ког­да работал с суицидальным пациентом.

Как правило же, психотерапевт не бу­дет навязывать пациенту ту или иную мировоззренческую позицию. Логотера-певт не составляет исключения. Никакой логотерапевт не будет утверждать, что у него есть ответы. Ведь не логотерапевт, а “змей” "сказал женщине: “Вы будете как Бог, знающий добро и зло"”. Никакой ло­готерапевт не будет притворяться, что он знает, что ценно, а что нет, что имеет смысл, а что нет.

Редлих и Фридман <...> отвергают логотерапию как попытку придать смысл жизни пациента. В действительности спра­ведливо противоположное. Я, например, не устаю повторять, что смысл должен быть найден и не может быть дан, менее всего — врачом <...>. Пациент должен найти его спонтанно. Логотерапия не раздает пред­писаний. Несмотря на то что я постоянно объясняю это, логотерапию вновь и вновь обвиняют в “придании смысла и цели”. Никто не обвиняет психоаналитиков-фрей­дистов, занимающихся сексуальной жиз­нью пациента, в предоставлении пациенту девочек. Никто не обвиняет адлерианскую психологию, занимающуюся социальной жизнью пациента, в подыскивании ему


работы. Почему же тогда логотерапию, занятую экзистенциальными стремления­ми и фрустрациями пациентов, обвиняют в "наделении смыслами”?

Такие обвинения логотерапии тем ме­нее понятны, что даже поиск смыслов — проблема, ограниченная областью нооген-ных неврозов, которые составляют лишь 20 процентов случаев, проходящих через наши клиники и приемные. И едва ли какие-либо проблемы смыслов и ценност­ных конфликтов затрагиваются в технике парадоксальной интенции — аспекте ло­готерапии, созданном для работы с психо­генными неврозами.

Не логотерапевт, а психоаналитик, вновь цитируя Международный журнал психо­анализа <...>, “является моралистом преж­де всего" — в том смысле, что “он оказыва­ет влияние на людей в отношении их морального и этического поведения”. Я лично полагаю, что моралистическая ди­хотомия эгоизма и альтруизма устарела. Я убежден, что эгоист может лишь выиг­рать, если будет считаться с другими, и на­оборот, альтруист — хотя бы ради других — должен заботиться о себе. Я убежден, что моралистический подход в конце кон­цов уступит место онтологическому, в ко­тором хорошее и плохое определяются с точки зрения того, что способствует, а что мешает осуществлению смыслов, незави­симо от того, мой ли это собственный смысл или чей-либо еще.

Действительно, мы, логотерапевты, убеждены и при необходимости убеждаем наших пациентов, что есть смысл, ждущий осуществления. Но мы не делаем вида, что мы знаем, в чем состоит смысл. Читатель может заметить, что мы пришли к третье­му принципу логотерапии— наряду со сво­бодой воли и стремлением к смыслу — к смыслу жизни. Иными словами, мы убеж­дены в том, что у жизни есть смысл — тот, который человек все время ищет, — и так­же что человек обладает свободой пред­принять осуществление этого смысла.

Но на чем основано наше предположе­ние, что жизнь является и остается осмыс­ленной в любом случае? Основание, кото­рое я имею в виду, не моралистично, а совершенно эмпирично в самом широком смысле слова. Нам достаточно обратиться к тому, как человек с улицы в действи­тельности переживает смыслы и ценности,


и перевести это на научный язык. Я бы сказал, что это как раз та работа, которую должна выполнить так называемая фено­менология. Логотерапия же имеет обрат­ную задачу — перевести то, что обнаруже­но таким путем, в простые слова, чтобы мы могли научить наших пациентов, как и они могут найти смысл в своей жизни. Не нужно предполагать, что это основыва­ется на ведении философских дискуссий с пациентами; есть другие способы довести до них убеждение, что жизнь, безусловно, осмысленна. Я хорошо помню, как после публичной лекции, которую меня пригла­сили прочесть в Университете Нового Ор­леана, ко мне подошел человек, хотевший лишь пожать мою руку и поблагодарить меня. Это был действительно “человек с улицы”: он был дорожным рабочим, кото­рый провел одиннадцать лет в тюрьме, и единственное, что внутренне поддержива­ло его, была книга “Человек в поисках смысла", которую он нашел в тюремной библиотеке. Так что логотерапия — это не просто интеллектуальное занятие.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных