Темы для рефератов и докладов

1. Образ Ирландии и Дублина в рассказах Джойса.

2. Понятие епифании в эстетике Джойса. Епифании в рассказах сборника «Дублинцы».

3. Роман «Портрет художника в юности» Джойса: становление творческой личности. Голос автора и голос героя.

4. «Поток сознания» в романе «Улисс».

Антиутопия Олдоса Хаксли «О дивный новый мир»

Консультации

Олдос Хаксли (1894-1963) – один из наиболее оригинальных и самобытных английских писателей начала XX века. В литературе своей страны, столь богатой незаурядными, а подчас и весьма экстравагантными творческими индивидуальностями, он по праву занимает особое место. Эта особость в определённой мере предопределена уже самим его рождением, по которому он принадлежал к верхнему слою английской культурной среды. Его дедом по отцу был известный английский учёный естествоиспытатель Томас Хаксли (в традиционном русском написании и произношении – Гексли), отец его Леонард Хаксли занимался журналистикой, старший брат Джулиан Хаксли получил известность как биолог и писатель. По матери он был внучатым племянником Мэтью Арнольда, писателя, привлекшего внимание Л.Н. Толстого и оставившего заметный след в философии, эстетике и поэзии второй половины XIX века.

Начав свою литературную деятельность как журналист и поэт ещё в годы первой мировой войны, О. Хаксли всерьёз заявил о себе как писатель, опубликовав в 1921 году роман «Жёлтый кром». Он изобразил в нём свою среду – среду образованных англичан-интеллектуалов. Группа таких персонажей проводит летний сезон в загородной усадьбе – её название «Жёлтый кром» и дало имя роману. Насытив своё повествование юмором и иронией, О. Хаксли создал в нём один из первых в английской литературе образцов тонкой интеллектуальной сатиры, отражающей непосредственную современность 20-х годов XX века. Не случайно его дебют был отмечен как многообещающее явление его старшим современником Дж. Голсуорси в обзоре современной английской литературы.

Лёгкая и изящная иронико-сатирическая манера изображения современной действительности, столь счастливо наёденная им в «Жёлтом кроме», была развита О. Хаксли в последующих романах 1920-х годов – «Шутовском хороводе» (1923) и «Контрапункте» (1928).

В 1932 году Хаксли пишет свой наиболее известный роман-антиутопию «О дивный новый мир». Своеобразие романа неразрывно связано с характером жанра. Формирование антиутопии происходит в ХХ веке, хотя антиутопические мотивы можно зафиксировать в более ранней литературе. Так, антиутопична уже история йеху в «Путешествиях Гулливера» Дж. Свифта, созданная как контраргумент утопии Робинзона Крузо. Развитие жанра идёт как отталкивание от утопии. Антиутопия сохраняет высокую идеологичность, проводя своеобразный эксперимент над идеями, предложенными утопиями. С помощь фантастики сдвигая временные ориентиры, антиутопия предлагает такую форму критику, при которой само время выступает в форме судьи. Подчёркнутое критическое начало определяет и место антиутопии в литературе – это всегда позиция оппонента, отсюда диалогичность, драматизм этого жанра.

Для Хаксли его новый роман был продолжением мучительных размышлений над фарсом жизни. Он пробовал заглянуть в будущее этого хоровода, прибегая к фантастике как средству художественного философствования, т.е. как к возможности смоделировать развитие определённой идеи, увидеть человека в рамках этой идеи, показать крупным планом тенденцию развития.

Итак, Хаксли предлагает заглянуть в далёкое будущее человечества, отделяемое от сегодняшнего дня долгими шестью веками, а «дивный новый мир» (именно о нём с надеждой говорили герои Шекспира). Счастье, о котором мечтало столетиями человечество, построено, сосчитаны выгоды и вот уже человеку даны благоденствие, богатство, свобода, покой. Но описание этого безоблачного счастливого общества сразу же вступает в диалог-спор со словами Н. Бердяева, вынесенными в эпиграф к роману: «Утопии оказались более существенными, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления…Жизнь движется к утопиям. И открывается, может быть, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться не к утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу».

Что же настораживает Хаксли в этой приближающейся Утопии? Роман начинается традиционно для антиутопии – со своеобразного гимна достигнутому. Группа молодых людей на пороге жизни должна ещё раз прикоснуться к отлаженной системе Мирового Государства, девиз которого – «Общность, Одинаковость, Стабильность».

Образ Мирового Государства, созданный Хаксли, аккумулирует, в сущности, все предполагаемые тенденции развития конца XIX – начала ХХ века. Любопытен в этом плане ряд используемых в романе имён: Бонапарт, Гельмгольц, Дарвин, Маркс, Уэллс, Фрейд, Ленин (именно это имя стало производным для имени главной героини), Павлов («неопавловской комнатой» в подлиннике называется зал формирования рефлексов). Независимо друг от друга Хаксли и Е. Замятин приходят к моделированию старой идеи, берущей начало ещё у Платона, идеи отделения любви от деторождения. Ещё в «Желтом кроме» Хаксли писал о государственных инкубаторах, заставленными длинными рядами бутылок с зародышами. Итогом нового устройства общества стало и новое понимание Эроса: «Эрос, прекрасный, освобождённый от всякой ответственности, будет порхать как радостный мотылёк с цветка на цветок в залитом солнцем мире».

Беззаботное существование, счастье радостной, неомрачённой завистью, ревностью жизни – вот картина прекрасного нового мира. С конвейера инкубатория выходят счастливые люди, счастье которых определено нехитрыми правилами: «люби то, что тебе предначертано», знай только то, что тебе положено, «если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей». И если когда-то титаны Возрождения мечтали, что короли станут философами, а философы – королями, то идеолог эпохи Форда утверждает: «не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества».

Перед нами картина массового общества, чьё благополучие строится на подавлении личностного начала. Безумному миру чувств, в котором повсюду исключительность, эпоха Форда противопоставляет отказ от значимости, неповторимости каждой личности.

Конфликт антиутопии обозначается не вдруг, так как утопическое будущее должно быть бесконфликтно. Причина возникновения конфликта находится не в ошибке, закравшейся в строго высчитанную гармонию системы, а внутри самого человека, лишнего в этой системе. Герои антиутопии, у Хаксли - Бернард Маркс, Гельмгольц Уотсон, обладают скрытой червоточиной, которая затем и становится моментом в развитии конфликта. Нелепая ошибка на конвейере, и вот уже Бернард ощущает свою непохожесть на других. Он выламывается из тождества людей дивного нового мира, и эта нетождественность с другими, неодинаковость становятся причиной конфликта. Гельмгольц Уотсон чересчур способен, и это тоже делает его непохожим на других. Общим у обоих становится сознание своей индивидуальности. Антиутопия вносит в хор счастливых голосов диссонирующий голос сомнения, в оптимистический пафос прогнозов трагическое звучание вопросов. И если Гельмгольц мучится сознанием того, что может сказать миру что-то особенное, открытое только ему, то Бернард отстаивает всего-навсего право быть неудачником и горемыкой, то есть оба героя мучительно идут к осознанию запрещённой мысли: «Я – это я».

В антиутопии всегда сохраняется пример иной жизни: у Замятина это мир за Стеной, у Хаксли – дикий заповедник Нью-Мехико, индейская резервация. В этом ином, отличном от «дивного нового», мире нет достижений цивилизации, здесь темно, холодно и голодно. Именно здесь, в индейской резервации, куда из цивилизованного мира приезжают лишь на экскурсию, рождается Джон.

Образ Джона, чаще называемом в романе Дикарём, выполняет несколько функций. Прежде всего он тот самый ещё вольтеровский «дикарь», который задаёт наивные вопросы об устройстве «дивного мира». Приём отстранения позволяет со стороны оценить достоинства и недостатки этого мира. В то же время дикарь Хаксли, воспитанный на потрёпанном томике Шекспира, и причудливом сочетании языческих и христианских представлений о мире, противопоставляет духовность, самобытность личности обществу тождеств. Он же решается разрушить этот мир, вернуть рабам свободу. Но право быть свободным неотделимо от права быть несчастным, и Дикарь, так же как Гельмгольц и Бернард, делает свой выбор.

Финал романа типичен для жанра антиутопии, доминанта которого – предупреждение. Здесь не может быть счастливого конца, даже иронично сконструированного хэппи-энда. Конфликт этого жанра не может быть разрешён, так как антиутопия прослеживает возможное нежелательное развитие идей, в современной жизни обозначенных лишь в зародыше. Антиутопия даже не пытается делать прогнозы, в этом её отличие от футурологической фантастики, она лишь предостерегает.

Проблема духовного рабства и свобода выбора человека остаются главными в творчестве Хаксли. И в своих статьях, и в художественных произведениях он вновь и вновь возвращается к ним, до конца жизни не отказываясь от веры в возможности человеческого духа.

О. Хаксли

О дивный новый мир

Глава шестнадцатая

Всех троих пригласили войти в кабинет Главноуправителя.

Его фордейшество спустится через минуту. – И дворецкий в гамма-ливрее удалился.

-Нас будто не на суд привели, а на кофеинопитие, - сказал со смехом Гельмгольц, погружаясь в самое роскошное из пневматических кресел. – Не вешай носа, Бернард, - прибавил он, взглянув на друга, зеленовато-бледного от тревоги. Но Бернард не поднял головы; не отвечая, даже не глядя на Гельмгольца, он присел на самом жёстком стуле – в смутной надежде как-то отвратить этим гнев Власти.

А Дикарь неприкаянно бродил вдоль стен кабинета, скользя рассеянным взглядом по корешкам книг на полках, по нумерованным ячейкам с роликами звукозаписи и бобинами для читальных машин. На столе под окном лежал массивный том, переплетённый в мягкую чёрную искусственную кожу, на которой были вытеснены большие золотые знаки Т. Дикарь взял том в руки, раскрыл. «Моя жизнь и работа», писание Господа нашего Форда. Издано в Детройте Обществом фордианских знаний. Полистав страницы, прочтя тут фразу, там абзац, он сделал ввод. Что книга неинтересная, - и в это время отворилась дверь и энергичным шагом вошёл Постоянный Главноуправитель Западной Европы.

Пожав руки всем троим, Мустафа Монд обратился к Дикарю:

-Итак, вам не очень-то нравится цивилизация, мистер Дикарь.

Дикарь взглянул на Главноуправителя. Он приготовился лгать, шуметь. Молчать угрюмо; но лицо Монда светилось беззлобным умом, и ободрённый Дикарь решил говорить правду напрямик.

- Да, не нравится.

Бернард вздрогнул, на лице его выразился страх. Что подумает Главноуправитель.? Числиться в друзьях человека, которой говорит, что ему не нравится цивилизация, говорит открыто, и кому? Самому Главноуправителю! Это ужасно.

- Ну что ты, Джон… - начал Бернард. Взгляд Мустафы заставил его съёжиться и замолчать.

- Конечно, - продолжал Дикарь, - есть у вас и хорошее. Например, музыка, которой полон воздух…

- «Порой тысячеструнное бренчание кругом, и голоса порой звучат»[11].

Дикарь вспыхнул от удовольствия:

- Значит, и вы его читали? Я уж думал, тут, в Англии, никто Шекспира не знает.

- Почти никто. Я один из очень немногих, с ним знакомых. Шекспир, видите ли, запрещён. Но поскольку законы устанавливаю я, то я могу и нарушать их. Причём безнаказанно, - прибавил он, поворачиваясь к Бернарду. – Чего, увы, о вас не скажешь.

Бернард ещё безнадежней и унылей поник головой.

- А почему запрещён? – спросил Дикарь. Он так обрадовался человеку, читавшему Шекспира. Что на время забыл обо всём прочем.

Главноуправитель пожал плечами.

- Потому что он – старьё; вот главная причина. Старьё нам не нужно.

- Но ведь старое ведь бывает прекрасно.

-Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей притягивало старьё. Надо, чтобы им нравилось новое.

-Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где всё только летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. – Он сморщился брезгливо. – Мартышки и козлы! – Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить своё презрение и отвращение.

- А ведь звери это славные, нехищные, - как бы в скобках, вполголоса заметил Главноуправитель.

-Почему вы не покажете людям «Отелло» вместо этой гадости?

-Я уже сказал – старья мы не даём им. К тому же они бы не поняли «Отелло».

Да, это верно. Дикарь вспомнил, как насмешила Гельмгольца Джульетта.

-Что ж, – сказал он после паузы, - тогда дайте им что-нибудь новое в духе «Отелло», понятное для них.

-Вот именно такое нам хотелось бы написать, - вступил наконец Гельмгольц в разговор.

- И такого вам написать не дано, - возразил Монд. – Поскольку если оно и впрямь будет в духе «Отелло», то никто его не поймёт, в какие новые одежды ни рядите. А если будет ново, то уж никак не сможет быть в духе «Отелло».

-Но почему не сможет?

-Да, почему? – подхватил Гельмгольц. Он тоже отвлёкся на время от неприятной действительности. Не забыл о ней лишь Бернард, совсем позеленевший от дурных предчувствий; но на него не обращали внимания. – Почему?

- Потому что мир наш – уже не мир «Отелло». Как для «фордов» необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность. Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают всё то, чего хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жён, ни детей, ни любовей – и, стало быть, нет треволнений; они так сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и случаются сбои, то к нашим услугам сома. А вы её выкидываете в окошко, мистер Дикарь, во имя свободы. Свободы! – Мустафа рассмеялся. – Вы думали, дельты понимают, что такое свобода! А теперь надеетесь, что они поймут «Отелло»! Милый вы мой мальчик!

Дикарь замолчал. Затем сказал упрямо:

- Всё равно «Отелло» - хорошая вещь, «Отелло» лучше ощущальных фильмов.

- Разумеется, лучше, - согласился Главноуправитель.

Но эту цену нам приходится платить за стабильность. Пришлось выбирать между счастьем и тем, что называли когда-то высоким искусством. Мы пожертвовали высоким искусством. Взамен него у нас ощущалка и запаховый орган.

- Но в них нет и тени смысла.

- Зато в них масса приятных ощущений для публики.

- Но ведь это … «это бредовый рассказ кретина»[12].

- Вы обижаете вашего друга, мистера Уотсона, - засмеявшись, сказал Мустафа. – Одного из самых выдающихся специалистов по инженерии чувств.

- Однако он прав, - сказал Гельмгольц хмуро. – Действительно, кретинизм. Пишем, а сказать-то нечего…

- Согласен, нечего. Но это требует колоссальной изобретательности. Вы делаете вещь из минимальнейшего количества стали – создаёте художественные произведения почти что из одних голых ощущений.

Дикарь покачал головой:

- Мне всё это кажется гадким.

-Ну разумеется. В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворённость совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов.

- Пусть так, - сказал Дикарь, помолчав. – Но неужели нельзя без этого ужаса- без близнецов? – Он провёл рукой по глазам, как бы желая стереть из памяти эти ряды одинаковых карликов у сборочного конвейера, эти близнецовые толпы, растянувшиеся очередью у входа в Брентфордский моновокзал, эти человечьи личинки, кишащие у смертного одра Линды, эту атакующую его одноликую орду. Он взглянул на свою забинтованную руки и поёжился.- Жуть какая!

- Зато польза какая! Вам, я вижу, не по вкусу наши группы Бокановского; но, уверяю вас, они – фундамент, на котором строится всё остальное. Они – стабилизирующий гироскоп, который позволяет ракетоплану государства стремить свой полёт, не сбиваясь с курса. – Главноуправительский бас волнительно вибрировал; жесты рук изображали ширь пространства и неудержимый лёт ракетоплана; ораторское мастерство Мустафы Монда достигало почти уровня синтетических стандартов.

- А разве нельзя обойтись вовсе без них?- упорствовал Дикарь. – Ведь вы можете получать что угодно в ваших бутылях. Раз уж на то пошло, почему бы не выращивать всех плюс-плюс-альфами?

- Ну нет, нам ещё жить не надоело, - отвечал Монд со смехом. – Наш девиз – счастье и стабильность. Общество же, целиком состоящее из альф, обязательно будет нестабильно и несчастливо. Вообразите вы себе завод, укомплектованный альфами, то есть индивидуумами разными и розными, обладающими хорошей наследственностью и по формовке своей способными – в определённых пределах – к свободному выбору и ответственным решениям. Вы только вообразите. Дикарь попробовал вообразить, но без особого успеха.

- Это же абсурд. Человек, сформованный, воспитанный как альфа, сойдёт с ума, если его поставить на работу эпсилон-полукрктина, сойдёт с ума или примется крушить и рушить всё вокруг. Альфы могут быть вполне добротными членами общества, но при том лишь условии, что будут выполнять работу альф. Только от эпсилона можно требовать жертв, связанных с работой эпсилона, - по той простой причине, что для него это не жертвы, а линия наименьшего сопротивления, привычная жизненная колея, по которой он движется. По которой двигаться обречён всем своим формованием и воспитанием. Даже после раскупорки он продолжает жить в бутылки – в невидимой бутыли рефлексов, привитых эмбриону и ребёнку. Конечно. Каждый из нас, - продолжал задумчиво Главноуправитель, - проводит жизнь свою в бутыли. Но если нам выпало быть альфами, то бутыли наши огромного размера, сравнительно с бутылями низших каст. В бутылях поменьше объёмом мы страдали бы мучительно. Нельзя разливать альфа-винозаменитель в эпсилон-мехи. Это ясно уже теоретически. Да и практикой доказано. Кипрский эксперимент дал убедительные результаты.- А что это был за эксперимент? – спросил Дикарь.

- Можете назвать его экспериментом по винорозливу,- улыбнулся Мустафа Монд. – Начат он был в четыреста семьдесят третьем году – эры Форда. По распоряжению Главноуправителей Мира остров Кипр был очищен от всех его тогдашних обитателей и заново заселён специально выращенной партией альф численностью в двадцать две тысячи. Им дана была вся необходимая сельскохозяйственная и промышленная техника и предоставлено самим вершить свои дела. Результат в точности совпал с теоретическими предсказаниями. Землю не обрабатывали как положено; на всех заводах бастовали; законы в грош не ставили, приказам не повиновались; все альфы, назначенные на определённый срок выполнять чёрные работы, интриговали и ловчили как могли, чтобы перевестись на должность почище, а все, кто сидел на чистой работе, вели встречные интриги, чтобы любым способом удержать её за собой. Не прошло и шести лет, как разгорелась самая настоящая гражданская война. Когда из двадцати двух тысяч девятнадцать оказались перебиты, уцелевшие альфы обратились к Главноуправителю с единодушной просьбой снова взять в свои руки правление.. Просьба была удовлетворена. Так пришёл конец единственному в мировой истории обществу альф.

Дикарь тяжко вздохнул.

- Оптимальный состав народонаселения, - говорил далее Мустафа, - смоделирован нами с айсберга, одна девятая над водой.

- А счастливы ли те, что под водой?

- Счастливее тех, что над водой. Счастливее, к примеру, ваших друзей, - кивнул Монд на Гельмгольца и Бернарда.

- Несмотря на свой отвратный труд?

-Отвратный? Им он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им. Он не тяжёл, детски прост. Не перегружает ни головы, ни мышц. Семь с половиной часов умеренного, неизнурительного труда, а затем сома в таблетках, игры, беззапретное совокупление и ощущалки. Чего ещё желать им? – вопросил Мустафа. – Ну правда, они могли бы желать сокращения рабочих часов. И, разумеется, можно бы и сократить. В техническом аспекте проще простого было бы свести рабочий день для низших каст к трём-четырём часам. Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет. Эксперимент с рабочими часами был проведён ещё полтора с лишним века назад. Во всей Ирландии ввели четырёхчасовый рабочий день. И что ж это дало в итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы – и больше ничего. Три с половиной лишних часа досуга не только не стали источником счастья, но даже пришлось людям глушить эту праздность сомой. Наше Бюро изобретений забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! – Монд широко взмахнул рукой.- Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же рабочих; было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг. То же и в сельском хозяйстве. Вообще можно было бы индустриально синтезировать все пищевые продукты до последнего кусочка, пожелай мы только. Но мы не желаем. Мы предпочитаем держать треть населения занятой в сельском хозяйстве. Ради их же блага – именно потому, что сельскохозяйственный процесс получения продуктов берёт больше времени, чем индустриальный. Кроме того, нам надо заботиться о стабильности. Мы не хотим перемен. Всякая перемена – угроза для стабильности. И это вторая причина, по которой мы так скупо вводим в жизнь новые изобретения. Всякое чисто научное открытие является потенциально разрушительным; даже и науку приходится иногда рассматривать как возможного врага. Да, науку тоже.

Науку?.. Дикарь сдвинул брови. Слово это он знает. Но не знает его точное значение. Старики индейцы о науке не упоминали, Шекспир о ней молчит, а из рассказов Линды возникало лишь самое смутное понятие: наука позволяет строить вертопланы, наука поднимает на смех индейские пляски, наука оберегает от морщин и сохраняет зубы. Напрягая мозг, Дикарь старался вникнуть в слова Главноуправителя.

- Да, – продолжал Мустафа Монд. – И это также входит в плату за стабильность. Не одно лишь искусство несовместимо со счастьем, но и наука. Опасная вещь наука; приходится держать её на крепкой цепи и в наморднике.

- Как так? – удивился Гельмгольц.- Но ведь мы же вечно трубим: «Наука превыше всего». Это же избитая гипнопедическая истина.

- Внедряемая трижды в неделю, с тринадцати до семнадцати лет, - вставил Бернард.

- А вспомнить всю нашу институтскую пропаганду науки …

-Да, но какой науки? – возразил Мустафа насмешливо. – Вас не готовили в естествоиспытатели, и судить вы не можете. А я был неплохим физиком в своё время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша наука – нечто вроде поваренной книги, причём правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе как по особому разрешению главного повара. Теперь я сам – главный повар. Но когда-то я был пытливым поварёнком. Пытался варить по-своему. По неправоверному, недозволенному рецепту. Иначе говоря, попытался заниматься подлинной наукой. – Он замолчал.

- И чем же кончилось? – не удержался Гельмгольц от вопроса.

- Чуть ли не тем же, чем кончается у вас, молодые люди, - со вздохом ответил Главноуправитель. – Меня чуть было не сослали на остров.

Слова эти побудили Бернарда к действиям бурным и малопристойным.

- Меня сошлют на остров? – Он вскочил и подбежал к Главноуправителю, отчаянно жестикулируя. – Но за что же? Я ничего не сделал. Это всё они. Клянусь, это они. – Он обвиняющее указал на Гельмгольца и Дикаря. – О, прошу вас, не отправляйте меня в Исландию. Я обещаю, что исправлюсь. Дайте мне только возможность. Прошу вас, дайте мне исправиться.- Из глаз его потекли слёзы. – Ей-Форду, это их вина, - зарыдал он. – О, только не в Исландию. О, пожалуйста, ваше фордейшество, пожалуйста…- И в припадке малодушия он бросился перед Мондом на колени. Тот пробовал поднять его, но Бернард продолжал валяться в ногах; молящие слова лились потоком. В конце концов Главноуправителю пришлось нажатием кнопки вызвать четвёртого своего секретаря.

-Позовите трёх служителей, - приказал Мустафа, - отведите его в спальную комнату. Дайте ему вдосталь подышать парами сомы, уложите в постель и пусть проспаться.

Четвёртый секретарь вышел и вернулся с тремя близнецами-лакеями в зелёных ливреях. Кричащего, рыдающего Бернарда унесли.

- Можно подумать, что его убивают, - сказал Главноуправитель, когда дверь за Бернардом закрылась. – Имей он хоту крупицу смысла, он бы понял, что наказание его является по существу наградой. Его ссылают на остров. То есть посылают туда, где он окажется в среде самых интересных мужчин и женщин на свете. Это все те, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны к жизни в нашем обществе. Все те, кого не удовлетворяет правоверность, у кого есть свои, самостоятельные взгляды. Словом, все те, кто собой что-то представляет. Я почти завидую вам, мистер Уотсон. – Гельмгольц Уотсон рассмеялся.

Тогда почему же вы сами не на острове? – спросил он.

- Потому что всё-таки предпочёл другое, - ответил Главноуправитель. – Мне предложили выбор – либо ссылка на остров, где я смог бы продолжать свои занятия чистой наукой, либо же служба при Совете Главноуправителей с перспективой занять впоследствии пост Главноуправителя. Я выбрал второе и простился с наукой. Временами я жалею об этом, - продолжал он, помолчав. – Счастье – хозяин суровый. Служить счастью, особенно счастью других, гораздо труднее, чем служить истине, - если ты не сформован так, чтобы служить слепо.- Он вздохнул, опять помолчал, затем заговорил уже бодрее: - Но долг есть долг…Он важней, чем собственные склонности. Меня влечёт истина…Я люблю науку. Но истина грозна; наука опасна для общества. Столь же опасна, сколь была благотворна. Наука дала нам самое устойчивое равновесие во всей истории человечества. Китай по сравнению с нами был безнадёжно неустойчив; даже первобытные матриархии были не стабильней нас. И это, повторяю, благодаря науке. Но мы не можем позволить, чтобы наука погубила своё же благое дело. Вот почему мы так строго ограничиваем размах научных исследований - вот почему я чуть не оказался на острове. Мы даём науке заниматься лишь самыми насущными, сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейшим образом ставятся препоны. А занятно бывает читать, - продолжал Мустафа после короткой паузы, - что писали во времена Господа нашего Форда о научном прогрессе. Тогда, видимо, воображали, что науке можно позволить развиваться бесконечно и невзирая ни на что. Знание считалось верховным благом, истина – высшей ценностью; всё остальное – второстепенным, подчинённым. Правда, и в те времена взгляды начинали уже меняться. Сам Господь наш Форд сделал многое, чтобы перенести упор с истины и красоты на счастье и удобство. Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота – не способны. Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой. Но, несмотря на всё это, научные исследования по-прежнему ещё не ограничивались. Об истине и красоте продолжали толковать так, точно они оставались высшим благом. Это длилось вплоть до Девятилетней войны. Война-то заставила запеть по-другому. Какой смысл в истине, красоте или познании, когда кругом лопаются сибиреязвенные бомбы? После той войны и была впервые взята под контроль наука. Люди тогда готовы были даже свою жажду удовольствий обуздать. Всё отдавали за тихую жизнь. С тех пор мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничего не даётся. За счастье приходится платить. Вот вы и платите, Уотсон, потому что слишком заинтересовались красотой. Я же увлёкся истиной и тоже поплатился.

-Но ведь вы не отправились на остров, - произнёс молчаливо слушавший Дикарь. Главноуправитель улыбнулся.

-В том и заключалась моя плата. В том, что я остался служить счастью. И не своему, а счастью других. Хорошо ещё, - прибавил он после паузы, - что в мире столько островов. Не знаю, как бы мы обходились без них. Пришлось бы, вероятно, всех еретиков отправлять в умертвительную камеру. Кстати, мистер Уотсон, подойдёт ли вам тропический климат? Например, Маркизские острова или Самоа? Или же дать вам атмосферу пожёстче?

-Дайте мне климат крутой и скверный, - ответил Гельмгольц, вставая с кресла. – Я думаю, в суровом климате легче будет писаться. Когда кругом ветра и штормы …

Монд одобрительно кивнул.

-Ваш подход мне нравится, мистер Уотсон. Весьма и весьма нравится – в такой же мере, в какой по долгу службы я обязан вас порицать. – Он снова улыбнулся.- Фолклендские острова вас устроят?

-Да, устроят, пожалуй, - ответил Гельмгольц. – А теперь, если позволите, я пойду к бедняге Бернарду, погляжу, как он там.

Перевод О. Сороки

Вопросы и задания

1. Какое место занимает роман «Дивный новый мир» в творчестве О. Хаксли?

2. Почему, по Вашему мнению, выбирая название своего романа, О.Хаксли остановился на шекспировской строке из «Бури»?

3. Назовите шекспировские аллюзии в романе и объясните их роль и значение в содержательной и художественной структуре произведения.

4. Какую функцию выполняет эпиграф в романе?

5. В чём заключается конфликт романа?

6. В чём Вы видите преемственность Хаксли традиции мировой и английской литературы в построении произведения?

7. Каковы художественные приёмы изображения «эры Форда» в романе? Опираясь на текст главы, расскажите о целях, законах, принципах и ценностях этого мира.

8. В чём заключался «феномен Форда» в развитии общества ХХ века и какие черты этого явления послужили основанием для построения модели «исторической» эпохи в романе?

9. Каковы истоки образа Дикаря и его функция в романе?

10. Согласны ли Вы с утверждением, что важной составляющей поэтического мира романа является приём игры? Приведите примеры иронии и сатиры в романе.

11. Вспомните значение термина утопия. Выделите характерные черты жанровой природы «утопии». Попытайтесь сформулировать основные признаки антиутопии как одного из ведущих жанров в литературе ХХ века. В чём Вы видите своеобразие антиутопии О. Хаксли?

Литература

Тексты

1. Замятин Евг. Мы. Хаксли О. О дивный новый мир. Оруэлл Дж. 1984 – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1991.

2. Хаксли О. О дивный новый мир. – М., 1990.

Критические работы

1. Зарубежная литература ХХ века: Учебник/ Под ред. Л.Г. Андреева. – Высшая школа, 1996. – С. 318-320.

2. Зверев А. «Когда пробьёт последний час природы…»: Антиутопия. ХХ век// Вопросы литературы. – 1989. - №1. – С. 26-69.

3. Палиевский П. Непрошенный мир // Иностранная литература. – 1988. - №4. – С. 125-126.

4. Чернозёмова Е.Н. Хаксли, Олдос Зарубежные писатели: Биобиблиографический словарь: В 2-х ч. – Ч. 2. –С. 375-377.

Дополнительная литература

1. Хаксли О. Новеллы/ Пер. с англ.; Вступительная статья Н. Дьяконовой. – Л., Художественная литература, 1985.

2. Хаксли О. Смеющийся Пилат // Свобода угнетать…: Писатели Англии о США.- М.: Прогресс, 1986, - С. 204-212.

3. Уэллс Г. Люди как бог Уэллс Г. Собр. Соч. в 15-ти т. – М.: Правда, 1964. – Т. 5.

4. Аллен А. Традиция и мечта. – М.: Прогресс, 1970. – С. 86-89.

5. Анастасьев Н. Нераспавшаяся связь // Вопросы литературы.- 1993. – Вып.1. – С.3-27.

6. Анджапаридзе Г. Не только о детективе.- М.: Вагриус, 2003. – С. 9-30.

7. Аникин Г.В., Михальская Н.П. История английской литературы.- М.: Высшая школа, 1995. – С. 389-392.

8. История английской литературы. – Т. 3. – М.: АН СССР. 1958. – С. 394-404, 695-696.

9. Кеттл А. Введение в английский роман. = М.: Прогресс, 1996. – С. 384-388.

10. Ландор М. Олдос Хаксли: попытка диалога с советской стороной // Вопросы литературы. – 1995. – Вып. 5, - С. 211-229.

«Ферма животных» Джорджа Оруэлла

Консультации

Джордж Оруэлл (1903-1950) – одно из ключевых имён современной литературы и культуры. В 1980-е годы в СССР были изданы его главные книги: «Ферма животных» (другой перевод – «Скотный двор») (1945) и «1984» (1949), а в 1990-91 гг. – «Памяти Каталонии» (1938). Суждения Оруэлла часто оказывались аргументом в публицистических спорах, размышления о его творчестве, а именно – о «Скотном дворе» и «1984» - заняли существенное место в выступлениях историков, философов, политологов, социологов, культурологов, литературоведов.

Об Оруэлле сложилось мнение, что для него будто существовала только политика. Однако ещё в «Памяти Каталонии» он прямо сказал, что политика стала его интересовать в конце марта 1937 года на фронте под Уэской. До того времени он и не подозревал о её существовании. В 1947 году в эссе «Почему я пишу» он назовёт «политическую цель» среди четырёх основных мотивов, побуждающих писать.

30-е и 40-е годы заставляли писателей, мучительно ищущих своего пути, поворачиваться лицом к политике. Оруэлла волновали социум и человеческая природа, а не только политическая хроника. Он показал общество, обобщённый портрет социума как художник. И, однако, на Западе он канонизирован как провидец, как аналитик и ниспровергатель тотальных режимов, его имя с разной степенью интенсивности на протяжении многих лет использовалось в антисоветской и антикоммунистической пропаганде. Сам Оруэлл менее всего хотел, чтобы с помощью его книг набирались очки в антикоммунистической борьбе.

Поиски Дж. Оруэлла, его Путь – углубление в человека, познание его души. Поиск его – поиск жанра и аудитории, как справедливо писала В. А. Чаликова, для которой встреча с ним стала судьбой. В 30-е годы он – автор не только романов «Дни в Бирме» (1934), «Дочь пастора» (1935), «Пусть цветёт ландыш»(1936), «За глотком свежего воздуха» (1939), но и автобиографической трилогии – главного его литературного открытия тех лет: «Собачья жизнь в Париже и Лондоне» (1939), «Дорога на Уиган пирс» (1937) и «Памяти Каталонии». Увлечённый идеей коммунизма, революции, он в Испании освободится от иллюзий и станет оппозиционером тоталитарным режимам. Уже в воспоминаниях об Испании возникает образ антимира, абсурдного по своей сущности. В «Ферме животных» и в «1984» Оруэлл учитывает не только реальность, но и перспективы её развития. Его «небольшая сатирическая штучка» «Ферма животных» и роман «1984» - это негативные трагические утопии, запечатлевшие внедрение насилия во все сферы жизни человека и крах личности. Но Оруэлл пытается найти выходы из исторического тупика.

Дж. Оруэлл

Ферма животных

Неправдоподобная история

Глава 3

Как усердно они трудились не щадя сил, только бы побыстрее завершить сенокос! Их усилия были вознаграждены – сенокос прошёл даже успешнее, чем они предполагали.

Иногда работать было тяжело – орудия труда предназначались для человека, а не для животных; невозможность пользоваться инструментами, требующими вертикального положения, осложняла дело. Но свиньи оказались такими умными, что смогли найти выход, казалось бы, из безнадёжного положения. Лошади же отлично знали каждый дюйм поля, и в сущности разбирались в деле косьбы и боронования почвы ничуть не хуже, чем Джонс и его работники. Свиньи непосредственно работой не занимались, они руководили и направляли других. Вполне естественно, что их превосходные знания позволили им занять руководящее положение. Боксёр и Кловер впрягались в косилку или плуг (никаких поводьев и вожжей теперь, конечно, не требовалось, и мерно двигались по полю друг за другом, а кто-то из свиней шёл позади и выкрикивал, к примеру: «Но! Пошёл! или «Тпру, назад!»). Все животные вплоть до самых тщедушных работали на уборке и стоговании. Даже утки и куры усердно трудились: бегали туда-сюда целый день, перенося в своих клювах крохотные пучки соломы. В конце концов сенокос был закончен на два дня раньше, чем обычно получалось у Джонса и его работников. К тому же это был самый обильный сенокос, когда-либо происходивший на этой ферме. Потерь не было: куры и утки своими зоркими глазами замечали каждую травинку и собирали всё до последнего стебелька. И никто из животных фермы не присвоил больше того, что смог проглотить.

Всё лето работа на ферме велась круглосуточно. Животные были счастливы, они никогда и не думали, что такое вообще невозможно. Теперь, когда корм действительно был их собственным и производился для самих же себя, а не скупо выдавался экономным хозяином, каждый кусочек пищи доставлял особое ощущение блаженства. К тому же с уходом бесполезных людей-паразитов на каждого приходилось больше пищи. Времени на отдых тоже оставалось больше, хотя по части отдыха животные были не очень-то избалованы. Впрочем, иногда они встречались и с трудностями: например, когда они собрали урожай кукурузы, им пришлось молотить её древним способом и развеивать шелуху, дуя изо всех сил. На ферме не было молотилки, но благодаря находчивости свиней и мощным мышцам Боксёра безвыходное положение не оказалось таковым. Боксёр вызывал у всех восхищение. Он слыл усердным в работе даже во времена Джонса, а сейчас же работал за троих. Бывали дни, когда весь труд на ферме целиком ложился на его могучие плечи. С утра до ночи он что-нибудь толкал или тянул, всегда находясь в центре самой тяжёлой работы. Он договорился с одним петухом, чтобы тот будил его по утрам на полчасика раньше других, и до начала рабочего дня добровольно трудился там, где было больше всего нужно. Если возникали какие-либо трудности или появлялись недостатки в его работе, он всякий раз отвечал так: «Буду трудиться ещё усерднее». Это было его личным девизом.

Каждый работал по способностям. Куры и утки, например, не давая пропасть ни одному зёрнышку, собрали во время жатвы дополнительно пять бушелей кукурузы. Никто не воровал, никто не ворчал по поводу выделяемой ему порции еды; ссоры, раздражительность, зависть, непременные в прежней жизни, почти исчезли. Никто не увиливал от работы, вернее, почти никто. Молли, действительно, не очень любила рано вставать и имела привычку бросать работу пораньше – под предлогом того, что у неё застрял камень в копыте.

Стоит сказать и о поведении кошки. Быстро стало известно, что при появлении какой-нибудь работы кошку невозможно было найти. Она исчезала, отсутствовала часами – до окончания работы, и появлялась как ни в чём не бывало к моменту кормления. У неё всегда находились такие веские, такие уважительные причины, и мурлыкала она так искренне, что невозможно было усомниться в невинности её намерений. Старый осёл Бенжамин, казалось, мало изменился со времени Восстания. Он выполнял работу в своей обычной манере – медленно и упрямо, так, как делал это во времена Джонса, никогда не увиливал, но никогда и не вызывался быть добровольцем, тем более трудиться сверхурочно. О Восстании и его результатах Бенжамин своего мнения не высказывал. Когда его спрашивали, чувствует ли он себя более счастливым теперь, после изгнания Джонса, он многозначительно произносил: «Ослы живут долго, кто из вас видел дохлого осла?». И всем приходилось удовлетворяться этим загадочным ответом.

По воскресеньям не работали. Завтрак был на час позже обычного, после завтрака неизменно проводилась еженедельная церемония: сначала поднимали флаг. (Снежок нашёл в комнате, где хранилась упряжь, старую зелёную скатерть миссис Джонс и изобразил на ней белой краской копыто и рог.) Каждое воскресенье этот новоявленный символ взвивался на флагшток в саду. Флаг был зелёным и, как объяснил Снежок, олицетворял зелёные поля Англии, а копыто и рог – будущую Республику Животных, которая возникнет тогда, когда человеческая раса будет окончательно уничтожена. После подъёма флага все животные направлялись в большой амбар для проведения генеральной ассамблеи, называемой собрание. Здесь планировали работу на предстоящую неделю, выдвигали и обсуждали резолюции. С резолюциями всегда выступали свиньи. Остальные животные знали, как голосовать, но каких-либо своих предложений внести не могли. Самыми активными в дебатах были Снежок и Наполеон. Однако, отмечали все, эти двое никогда не были в согласии друг с другом: что бы ни сказал один, другой всегда противоречил ему. Даже когда было решено, что ни у кого не вызывало возражений, отгородить небольшой загон за садом для отдыха животных, по возрасту оставивших работу, оба борова устроили бурные дебаты, пытаясь верно определить пенсионный возраст для каждого вида животных. Собрание всегда завершалось песней «Звери Англии», а остальная часть дня предназначалась для отдыха.

Свиньи отвели себе в качестве штаб-квартиры комнату для упряжи. Здесь они вечерами по книгам, которые принесли из фермерского дома, изучали кузнечное и плотницкое искусство и другие необходимые виды работ. Снежок неутомимо занимался организацией, как он их называл, комитетов животных. Для кур он основал «Комитет по производству яиц», для коров – «Лигу чистых хвостов», а также «Комитет по ликвидации безграмотности среди животных» (целью этого обучения являлась дрессировка крыс и кроликов). Он придумал «Движение за более белую шерсть» для овец и много разных других организаций, не считая классов по чтению и письму. В целом проекты оканчивались неудачей. Например, попытки приручить диких зверушек почти сразу же потерпели крах. Звери продолжали вести себя по-прежнему и, когда к ним проявляли либерализм, пользовались этим довольно своеобразно. Кошка, например, вошла в «Комитет по ликвидации безграмотности» и была очень активна несколько дней. Однажды её застали сидящей на крыше и ведущей разговор с воробьями (до которых она не могла дотянуться). Она рассказывала им, что все животные отныне товарищи и что любой воробей по желанию может подлететь и сесть ей на лапу; воробьи, однако, держались от неё подальше.

Классы по письму и чтению, правда, пользовались большим успехом. И к осени почти все животные на ферме стали в определённой степени грамотными.

Что касается свиней, то они уже могли читать и писать в совершенстве. Собакам чтение давалось довольно хорошо, но их не интересовало ничего, кроме Семи Заповедей. Коза Мюриель могла читать несколько лучше собак и иногда по вечерам даже знакомила других кое с чем из обрывков газет, найденных ею в куче мусора. Бенжамин по части грамотности был наравне с любой свиньёй, но почему-то не развил эту свою способность. Он говорил, что на свете нет ничего, что стоит читать. Кловер выучила весь алфавит, но, увы, не могла сложить и двух слов. Боксёр не смог осилить алфавит лале буквы «Д». Он чертил копытом на земле «А, Б, В, Г, Д», а затем стоял, уставившись на буквы, прядая ушами, иногда потряхивая чёлкой и изо всех сил стараясь вспомнить, что же следует дальше, это ему никогда не удавалось. Пару раз он действительно доходил до «Е, Ё, Ж, З», но к тому времени забывал предыдущее. В конце концов он решил удовлетвориться первыми четырьмя буквами, и для закрепления в памяти обычно писал их раз или два в день. Молли отказалась учить буквы, кроме тех, которые составляли её имя. Она аккуратно слагала его из прутиков, украшенных цветами, и любуясь ходила вокруг них.

Никто из других обитателей фермы не продвинулся дальше буквы «А». Обнаружилось также, что более глупые животные, такие, как овцы, куры и утки, не были способны выучить наизусть даже семь заповедей. Немного поразмыслив, Снежок провозгласил, что семь заповедей можно успешно сократить до единственной максимы, а именно: «Четыре ноги – хорошо, две – плохо». В этом, как он утверждал, и состоит важнейший принцип Анимализма. Тот, кто как следует его поймёт, будет гарантирован от человеческого влияния. Птицы поначалу возражали, поскольку, как им казалось, они тоже имели две ноги, но Снежок доказал им, что это не так.

- Крыло птицы, товарищи, - сказал он, - является органом продвижения вперёд, а не манипулирования. Поэтому следует считать их ногами. Отличительной чертой человека является рука – инструмент, с помощью которого он совершает все свои преступления.

Птицы не поняли длинного высказывания Снежка, но с объяснением согласились, и все животные принялись учить новую максиму наизусть. «Четыре ноги – хорошо, две – плохо» было написано на задней стороне амбара чуть повыше Семи Заповедей и более крупными буквами. Выучив максиму наизусть, овцы так полюбили это высказывание, что лёжа в поле частенько принимались блеять:

- Четыре ноги – хорошо, две – плохо! Четыре ноги – хорошо, две – плохо! – и так без устали целыми часами, до бесконечности.

Наполеон не проявлял к комитетам, созданным Снежком, никакого интереса. Он заявил, что обучение молодёжи является более важным, чем то, что можно сделать для взрослых. Сразу после сенокоса Джесси и Блюбелл ощенились. Как только щенки были отлучены от матерей, Наполеон забрал всех девятерых крепышей к себе, заявив, что сам будет отвечать за их воспитание. Он разместил их на чердаке, куда можно было пробраться только по лестнице из чулана, где хранилась упряжь, и держал их там в таком уединении, что остальные животные на ферме вскоре вообще позабыли об их существовании.

Загадочная история с пропажей молока вскоре прояснилась. Его, оказывается, каждый день подмешивали в похлёбку для свиней. Созревали ранние сорта яблок, и трава сада была усыпана паданцами. Животные решили, что само собой разумеется яблоки должны быть поделены поровну. Однако в один из дней последовал приказ, что все паданцы должны быть собраны и принесены в чулан для еды свиньям. И хотя некоторые животные высказали недовольство по этому поводу, ничего не изменилось. Все свиньи, даже Снежок и Наполеон, по этому поводу были единодушны. Визгуна послали дать всем другим необходимые разъяснения.

- Товарищи! – воскликнул он. – Надеюсь, вы не считаете, что мы, свиньи, делаем это из чувства эгоизма и желания получить какие-то привилегии? Многие из нас вообще не любят молока и яблок. Я лично их терпеть не могу. Единственная цель, с которой мы их берём, - это забота о нашем здоровье. Молоко и яблоки (это, товарищи, доказано наукой) содержат вещества, абсолютно необходимые для поддержания здоровья свиней. Мы, свиньи, работники умственного труда. Всё управление и организация работы фермы лежат на нас. День и ночь мы обеспечиваем ваше благополучие. Именно для вашего благополучия мы пьём это молоко и едим эти яблоки. Знаете ли вы, что случится, если мы, свиньи, не сможем выполнять свои обязанности? Возвратится назад Джонс! Да, да, вернётся Джонс! Будьте уверены, товарищи! – визжал Визгун, убеждая, умоляя, прыгая из стороны в сторону, виляя хвостом. – Уверен, что никто из вас не захочет снова увидеть Джонса!

Если и было что-то, в чём животные были абсолютно уверены, так – это страх перед возвращением Джонса. Когда же им всё представляли в таком свете. Спорить было нечего. Важность поддержания доброго здоровья свиней была очевидна. Итак, все без дальнейших объяснений пришли к согласию в том, что молоко и яблоки-паданцы (а также и остальной урожай яблок) должны доставаться только свиньям.

Пер. Г. Ю. Щербак

Вопросы для обсуждения и задания

1. Краткая характеристика эпохи Дж. Оруэлла.

2. Подготовьте небольшой рассказ о жизни и творческом пути Дж. Оруэлла.

3. Тема испанской революции в романах писателя.

4. Анализ произведения «Скотный двор».

5. Специфика и история создания романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый».

6. Особенности индивидуального стиля автора.

7. Литературные поиски Оруэлла возможных выходов из исторического тупика.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: