Этапы развития тэнноизма 2 страница

Этот обстоятельный и до мелочей разработанный доку­мент (конституция состоит из 76 статей, разделенных на семь глав) представляется умелым переложением принципов, заимствованных у европейских конституций, и прежде всего прусской конституции 1850 г. Но эти принципы до такой степени приспособлены к особенностям японского монархи­ческого устройства, что конституция служит не столько введению определенных политических свобод и прав, сколько их ограничению. Будучи результатом компромисса между теориями традиционалистов, подобных Нагадзанэ Мотода, и сторонников некоторых западных идей конституциона­лизма, а также попыткой прекратить общественное брожение, вызванное «движением за свободу и народное право», конституция отражает стремление правящей бюрократии эклектически сочетать местные теории императорской власти с заимствованными западными концепциями для наиболее полного и действенного обоснования своего господства.

Согласно ст. 1, «в Японской империи царствует и ею правит император, принадлежащий к единственной и непре­рывной во веки веков династии», ст. 3 добавляет к этому, что «особа императора священна и неприкосновенна», ст. 4 определяет императора «верховным главой государства», а ст. 11 закрепляет его прерогативы как верховного главнокомаи дующего армией и флотом [178, vol. 1, с. 95]. Таким образом, вся полнота верховной власти принадлежала императору на основании «божественного» права, т.е. в конституции содержалась формулировка «кокутай» в терми­нологии прусского конституционного монархизма.

Это особенно ясно видно из комментариев к консти­туции, составленных Хиробуми Ито [178, vol. 2, с. 181—195], который подчеркивал, что конституция — дар «благо­желательного и милосердного» императора народу. Про­возглашая императора сакрализованным центром нового конституционного порядка, Ито отмечал: министры ответ­ственны перед монархом, а не перед парламентом, деятель­ность которого рассматривалась как служение императору и внесение таким образом «своей доли в гармоничное существование уникального государства-семьи».

Конституция практически не давала возможности для сколько-нибудь свободного участия простых японцев в поли­тической жизни страны, поскольку политические права на­рода отождествлялись с их долгом перед «божественным» императором. Согласно Ито, отношения между властителем и подданными были определены при основании государства, а «конституционная форма правления» призвана лишь сделать заветы и законы, установленные раз и навсегда «божествен­ными предками», более точными и ясными. В результате составители конституции Мэйдзи, провозглашая прерога­тивы императора исключительным правом императорской династии в целом, лишали самого императора реальной инициативы, что при видимости полноты власти тэнно делало его участие в политике в какой-то мере номинальным. Базой политического авторитета императора объявлялась его моральная трансцендентность как отправителя ритуалов, обеспечивавших, согласно верованиям, связь между его бо­жественными предками и подданными. Иначе говоря, ми­нистры были ответственны перед императором, а тот — только перед богами, волю которых он передавал народу.

Последствия введения конституции Мэйдзи, а также идеологического оформления культа императора к 1889 г. очень верно определяет американский исследователь поли­тической роли императора в довоенной Японии Д. Титус: «Во-первых, институт императорской власти был поднят вне досягаемости критики „японского подданного". Как высший священнослужитель, верховный главнокомандую­щий и конституционный монарх, император должен был представлять трансцендентный институт государственной власти, „далекий от дыма человеческих жилищ, причем никто никогда не мог нарушить его священности". Эта дистанция, внушающая благоговение, должна была обеспечить основу народной лояльности и покорность государству. Во-вторых, император не обладал свободой действия в откры­том политическом процессе. Его личная воля, подверженная ошибкам, не была идентична императорской воле, являв­шейся, по определению, вечной волей императорских пред­ков. Это, в свою очередь, означало ограничение его публичной роли формальными ритуалами, такими, как синтоистские обряды и формальное санкционирование государственных решений. Устранив императора от открытого и прямого участия в процессе принятия решений и в то же время осуществляя все государственные акты именем императора, олигархия, очевидно, надеялась гарантировать собственную власть, развивать японские политические институты на основе бюрократической инициативы, опирающейся на прерогативу сверху и лояльность снизу» [191, с. 47].

Ввиду сложности восприятия новой конституции на мас­совом уровне общественного сознания японцев тех лет в 1890 г. принципы «кокутай» были заложены в «Император­ский рескрипт об образовании» («Кёику тёкуго»). Ставший в дальнейшем каноном государственного синто, а также наи­более действенным и признанным официальным докумен­том тэнноизма, рескрипт явился результатом коллективных усилий Коваси Иноуэ, Нагадзанэ Метода и некоторых других деятелей. В крайне лаконичной форме составители рескрипта пытались в виде назидательного обращения патерналистского правителя, подчеркнуто стремящегося уп­равлять подданными, не прибегая к силе, одними настав­лениями, изложить суть «кокутай» как идеала священной японской национальной общности. При этом «особые, ес­тественно сложившиеся отношения между милосердным правителем и его лояльными подданными» провозглашались фундаментальными принципами образования в Японии. Рес­крипт призывал всех японцев культивировать в себе конфу­цианские добродетели «пяти великих отношений», из которых самыми важными назывались верноподданность (тю) и сы­новняя почтительность (ко). Ориентация на труд во имя об­щественного блага признавалась исконным идеалом, заве­щанным императорскими предками. Среди новых ценностей, необходимых для развития современного государства, про­возглашались уважение к конституции, изучение наук и овла­дение всевозможными профессиями. Самым высоким долгом верноподданных рескрипт объявлял готовность пожертвовать в случае необходимости своей жизнью во имя процветания священного трона (см. текст рескрипта [154, с. 177]).

Многие советские исследователи подчеркивают конфуцианское содержание рескрипта об образовании, в то время как японские ученые видят в нем синтез средневековой конфуцианской идеологии и недавно импортированной тео­рии социального дарвинизма, которые формулируют теорию «семейного государства», представляющую императора «от­цом нации», а государство — как бы большой кровно­родственной семьей. Полное и одностороннее подчинение главе клана понималось как естественный порядок. Системе священной кровнородственной генеалогии, «существующей с незапамятных времен императорской династии», приписы­валась мифологическая непрерывность [154, с. 63].

После обнародования рескрипта во всех учебных заве­дениях была введена торжественная церемония его чтения, на протяжении которой и учителя, и ученики должны были застыть в низком поклоне. Рескрипт стал, по существу, объектом религиозного поклонения. Не допускалась про­извольная интерпретация догм, изложенных в этом доку­менте. Лишь официально признанные идеологи могли изда­вать комментарии к рескрипту, придерживаясь установлен­ного канона. В 1891 г. один из ведущих «теоретиков» тэнноизма, сменивший Нагадзанэ Мотода, профессор Токий­ского императорского университета Тэцудзиро Иноуэ(1855— 1944) опубликовал двухтомные «Разъяснения к рескрипту» («Тёкуго энги») [67]. Если учесть исключительно небольшие размеры рескрипта, такие обширные комментарии к нему свидетельствовали о том, что рескрипт не столько раскрывал основные постулаты тэнноизма, сколько прибегал к рели­гиозному авторитету императора для более действенного распространения идей «кокутай» в процессе социализации японцев.

Как отмечают многие японские авторы (см., например, [154, с. 63; 96, с. 138]), благодаря «Императорскому рескрипту об образовании», умелой апелляции его составителей к тра­дициям политической культуры общинного порядка в деревне моральные принципы тэнноизма получили довольно широкое распространение в народе к началу XX в. Превращение тэнноизма в эффективный идеологический инструмент правя­щих кругов не означало, однако, что моральные принципы, базирующиеся на культе императора, были приемлемыми для всех в японском обществе. Наиболее известным откры­тым выступлением против рескрипта считается отказ хри­стианского пацифиста Кандзо Утимура (1861—1930) возда­вать ему почести, что повлекло за собой его увольнение в 1891 г. с поста учителя и обвинение со стороны властей «в оскорблении величества», приравнивавшемся в тогдашней Японии к государственной измене ([19, с. 30—32], см. также [142, с. 206—209]).

От проведения церемонии поклонения рескрипту отказался также Юкити Фукудзава, которой он осмелился противо­поставить в 1890 г. в созданном им частном Университете Кэйо торжественную церемонию по случаю опубликования «правил морали» для студентов этого вуза. «Правила морали», превозносившие превыше всего «личную незави­симость и свободу», вызвали большой резонанс в прогрес­сивном лагере и стали объектом порицания со стороны защитников монархического духа в народном образовании [10, с. 54—55].

Общая духовная атмосфера в Японии 1890-х годов опре­делялась перерастанием движения за «охрану национальных особенностей» (кокусуй ходзон), возникшего в конце 80-х го­дов из оправданного стремления выявить все лучшее в японском образе жизни в противовес перегибам европеиза­ции, в откровенно реакционное, охранительное для возвы­сившейся монархической бюрократии движение «японизма», чрезмерно возвеличивавшее все «исконно японское». Резкий рост националистической реакции совпал с периодом расши­рения военных приготовлений к экспансии Японии на мате­рике и получил невиданные стимулы к дальнейшему раз­витию в шовинизм, замешанный на гипертрофированном чувстве национального престижа. В течение десятилетия, охватывающего японо-китайскую (1894—1895) и русско-японскую (1904—1905) войны, тэнноистская пропаганда поднимается на новую высоту и окрашивается в откровенно милитаристские тона.

Многие общественные деятели либерального движения воздерживались от критики агрессивных устремлений прави­тельства, так как были сторонниками «цивилизаторской миссии» Японии в Азии. Более того, за редким исклю­чением, либерально-буржуазная интеллигенция активно со­действовала внедрению «японского духа» в широкие массы, поскольку перед лицом внешней экспансии либеральная интеллигенция во многом смыкалась с деятелями консерва­тивного направления на единой платформе японского вариан­та паназиатизма. Война с Китаем изображалась как альт­руистская акция против «отсталого» Китая в пользу Кореи, нуждавшейся в «модернизации». Даже известный публицист Сохо Токутоми (1863—1957)¹⁰, выступавший в 80-е годы против возрождения доктрин покорности и подчинения в качестве этической основы образования, высказывался в защиту империалистической экспансии после начала японо-китайской войны. Теперь он связывал прогресс простого народа с развитием «японского духа», а право поддержи­вать «мир и гармонию» в стране признавал лишь за императором, стоящим над классами и потому содействую­щим развитию государства [10, с. 105]. В дневнике ми­нистра иностранных дел Мунэмицу Муцу содержится яркая характеристика общественного климата в годы японо-китай­ской войны: «Дух страны воспарил к высотам экстаза. Везде людей переполняли чувства гордости и высокомерия, они были опьянены песнями и криками победы» (цит. по [48]).

В этот период ведущими теоретиками монархизма высту­пили Тэцудзиро Иноуэ, Унокити Хаттори, Ётаро Кимура. Особого размаха националистическое движение достигло в годы русско-японской войны. Вот как сам Иноуэ определял сущность этого движения: «Японизм исходит из осново­полагающего и определяющего принципа японского духа и способствует активному развитию нашей нации. Что касается того, от каких идей отталкивается японизм, то необходимо сказать, что он содержит в себе многие понятия, заимство­ванные извне, однако прежде всего стремится раскрыть национальное сознание» [66, с. 34].

Унокити Хаттори придавал исключительное значение конфуцианству, как единственно возможной «научной» основе «кокутай». Почва Японии, по его мнению, оказалась более благоприятной для развития учения великого Конфуция, чем самого Китая, поэтому «небесное веление японского государства» он видел в том, чтобы создать «новую единую культуру» для всего человечества. Согласно Хаттори, хотя небесное веление обращено ко всем людям, только император способен воспринять его в силу своих исключительных добродетелей и необыкновенной нравственной силы. Без руководства императора простые люди уподобились бы жи­вотным, не могли бы познать всеединую этическую сущность Неба [39, с. 407—426]. Другими словами, Унокити Хаттори объяснял «исключительность японского духа» в категориях конфуцианства, имплицитно японизированного синтоист­скими постулатами о «божественности» и вечности японской монархии.

Несколько по-другому обосновывал «кокутай» другой профессор Токийского императорского университета, Тэцуд­зиро Иноуэ, с именем которого связана наиболее близкая к официальной идеологии трактовка задач военно-патриоти­ческого воспитания. Иноуэ пытался возвеличить исконно японскую мораль как воплощение заветов Конфуция с по­мощью «научного» анализа западных этических и философских учений, приводившего его к чисто националисти­ческому выводу о наличии «западного конфуцианства». Иммануил Кант, в интерпретации Иноуэ, оказывается лишь систематизатором конфуцианских этических принципов в своей «Критике чистого разума». Этим способом японский профессор доказывал соответствие «кокутай» современным формам государственности. Академические опусы Иноуэ в конечном счете лишь в более современной наукообразной форме обосновывали два главных принципа взаимоотноше­ния между государем и подданным — лояльность (тю) и сыновнюю почтительность (ко), призванных сыграть, по его мнению, исключительную роль в формировании «японского духа — духа меча». Так проповедь «божествен­ности» и исключительности японского государства, «боже­ственности» и вечности монархии в этот период подкреп­лялась псевдонаучными выкладками «академического япо-низма».

В разработку концепции государственного национализма внесли свою лепту и ученые-юристы, специалисты по консти­туции Мэйдзи, среди которых наибольшую известность как апологеты монархической власти получили профессор кон­ституционного права Токийского императорского универ­ситета Яцука Ходзуми (1860—1912) и его ученик Синкити Уэсуги, ставший в 30-е годы одним из ведущих защит­ников законности монархической власти.

Доказывая отличие Японии от всех других стран в связи с исключительными особенностями происхождения и струк­туры ее государственности, они использовали положения немецкой юридической науки.

«Кокутай», согласно их теориям, определяется не верховной властью монарха, защищенной конституцией, а верховной властью «божественного» правителя, создавшего консти­туцию. В своих работах «Кэмпо тайи» («Сущность консти­туции», 1896 г.), «Кэмпо тэйё» («Очерк конституции», 1910 г.) Ходзуми подчеркивал, что принадлежность верховной власти императору в Японии исходит из местной традиции или подкрепляется «доверием нации». Истинное монархическое правление, считал Ходзуми, существовало только в Азии, поскольку здесь монархи правили по своему праву, своей властью, а не были, подобно европейским королям, лишь правителями от лица своих народов, приверженных идеям республиканства и демократии. Он с истинно националисти­ческим рвением подчеркивал уникальность японской монар­хии как наиболее совершенного варианта азиатской госу­дарственности.

Ходэуми разработал концепцию «семейного государства» (или «государства-семьи»), согласно которой император был прямым потомком богини Аматэрасу, а его подданные рассматривались как продолжение императорской семьи. Он выдвинул идею о наличии двух типов государственности — развивавшейся «естественно» и созданной людьми. Эволюция «естественного» государства представлялась им следующим образом: сначала семья разрослась до размеров клана (сидзоку), клан перерос в племя (будзоку), которое, в свою очередь, эволюционировало в государство. Глава такого рода государства соответствовал, следовательно, главе семьи, клана или племени, и его прерогативы (тайкэн) выводились из расширенных прав отца семейства. Идеалом «естествен­ного» «государства-семьи» объявлялась Япония, где основы государственности несравненно прочнее, нежели в странах с государственностью, созданной людьми [7, vol. 3, с. 247]. Концепция Ходзуми «государства-семьи» широко исполь­зовалась в стране для пропаганды идей тэнноизма, особенно в учебниках национальной морали, заново составленных в 1908 г.

Одновременно в качестве обязательных для изучения во всех школах вводились официально интерпретированные мифы «Кодзики» и «Нихон секи», которые стали называть «священными книгами» Японии. Г.Е. Светлов пишет в связи с этим: «Таким образом, в Японии создалось положение, когда мифы стали идеологической основой государствен­ной власти, использовались для того, чтобы обосновывать систему политического господства, осуществлявшегося от имени императора сначала „клановыми правительствами", а затем представителями монополистической буржуазии, помещиков и военной кликой» [42, с. 143].

Нужды ускоренной милитаризации страны в значительной мере стимулировали процесс индустриального развития, принявший в условиях постоянного ведения Японией агрес­сивных войн уродливый характер скороспелого империа­лизма. Особую остроту приобретают проблемы, связанные с появлением новых форм социального протеста со стороны еще не сформировавшегося как класс пролетариата. Во время русско-японской войны среди радикально настроенной интел­лигенции получают хождение идеи «христианского социализ­ма», русского народничества, а также анархизма. И главное противоядие против либеральных и радикальных настроений в обществе правительство Мэйдзи видит в усилении про­паганды тэнноизма, способного, по его убеждению, сохра­нить «здоровые моральные традиции».

В 1908 г. был опубликован императорский эдикт, при­зывавший народ не забывать о своем долге почитания «божественной» императорской династии, распространения добродетелей трона на основе самоотверженной заботы о процветании Японии. Составители эдикта рассчитывали на духовный авторитет императора Мэйдзи, возросший вслед­ствие успехов страны в войнах и пересмотра в 1890-х годах неравноправных договоров с западными державами.

В годы японо-китайской и русско-японской войн синтоист­ские святилища превратились в активное звено пропаганды милитаризма, культа императора и националистических идей. Широко проводились богослужения о даровании удачи вои­нам «священной японской армии», отдававших свои жизни за императора, устраивались также церемонии поминовения погибших. Официально признанные религиозные направле­ния также привлекались к пропаганде идеологии импера­торской системы. В 1906 г. священнослужители сектант­ского синто, буддизма и христианства создали под давле­нием властей совместную религиозную ассоциацию, призван­ную централизованно контролировать деятельность по про­паганде тэнноизма среди населения [180, с. 64].

Вместе с тем политика правительства в области религии основывалась на тщательно разработанной программе по дальнейшему закреплению за государственным синтоизмом монопольного права на религиозное образование населения. Эта программа включала в себя шаги по ослаблению религиозного влияния христианства. В 1899 г. министерство образования издало директиву об отделении религии от институтов просвещения, что, естественно, не касалось про­поведи веры в императора — «живого бога», так как государственный синтоизм не считался религией. Принятый в 1900 г. закон «Об охране мира и общественного поряд­ка» запрещал служителям культа принимать участие в по­литических партиях, духовенство всех религиозных направ­лений лишалось избирательных прав и не могло отныне заниматься оппозиционной политической деятельностью.

После русско-японской войны была также реорганизо­вана система синтоистских храмов: с одной стороны, осуществлялось насильственное слияние мелких храмов низших категорий в более крупные, которым навязывались официальные формы культа, а с другой стороны, созда­вались немногочисленные, но четко контролируемые пра­вительством храмы общенационального значения. В резуль­тате число храмов сократилось со 190 тыс. в 1906 г. до 110 тыс. в 1912 г. В 1907 г. вдобавок министерство внутренних дел ввело единую систему религиозных цере­моний по отправлению культа в духе тэнноизма, распро­странявшуюся на все синтоистские храмы и насильственно разрушавшую обрядность народных верований, связанных с местными культами, не имевшими отношения к государ­ственному синтоизму, а подчас и противоречившими орто­доксальной мифологии (подробнее об этом см. [42, с. 151; 180, с. 65—66]).

В самом конце правления императора Мэйдзи (1910—1911) произошло событие, называемое в японской литературе «тайгяку дзикэн» («дело об оскорблении трона»), впервые откровенно продемонстрировавшее всему обществу репрес­сивный характер императорской системы. По этому делу было арестовано 26 японских социалистов, которым на суде, проводившемся при закрытых дверях, предъявляли обви­нение в подготовке покушения на императора. Процесс и суровый приговор имели прежде всего показательное значение, так как из подсудимых лишь четверо были реально причастны к подготовке террористического акта. Хотя правящие круги стремились использовать судебный процесс как повод для того, чтобы подавить в зародыше набиравшее в Японии силу в первые годы XX в. социа­листическое движение, но при этом замолчать обстоятель­ства судебного разбирательства, «дело об оскорблении трона» вызвало широкий резонанс как среди прогресивной мировой общественности, так и внутри страны. Конечно, поскольку «дело» было окутано покровом тайны и ужаса, почти никто в тогдашней Японии не знал о выступлении на суде одного из осужденных, Такити Миясита, заявившего: «Наша страна в отличие от других живет под эгидой „божественного императора". Вера народа в его божествен­ность — главное препятствие социализму, способному при­нести счастье всем. Я решил показать ослепленному на­роду, что в жилах императора течет та же кровь, что у всех смертных, и тем разрушить вековой предрассудок» (цит. по [19, с. 3]). Тем не менее, как пишет Г.Д. Ива­нова, в народе получили хождение мистические слухи о том, что от Тахарадай (место в районе Канда, где происходил суд) к императорскому дворцу летел огненный шар — знак возмездия за убийство невинных. Скорая кончина импе­ратора (1912 г.) и смерть премьер-министра Таро Кацура (1913 г.) связывались с «делом об оскорблении трона». Крестьяне того времени образ Сюсуй Котоку, лидера социа­листов, окружали легендами, видя в нем своего «заступ­ника» [19, с. 98].

Другими словами, хотя после приведения в исполнение крайне сурового приговора (12 человек, в том числе Котоку, были подвергнуты казни через повешение) в японском социа­листическом движении наступила «эпоха зимы» (фую-но дзидай), нельзя недооценивать то колоссальное значение, которое имело «тайгяку дзикэн» для пробуждения широких масс, опьяненных «патриотическими» чувствами предан­ности трону, всячески подогревавшимися всеобъемлющей тэнноистской пропагандой.

В целом второй этап эволюции тэнноизма был отмечен завершением формулирования основных положений доктри­ны «императорского пути». Как констатируют многие исследователи, официальной пропаганде удалось к 10-м годам XX в. распространить влияние идей императорского «япо-низма» на подавляющую часть населения страны, что во многом объяснялось жизнеспособностью архаических социо-психологических традиций в японском обществе, сохра­нявших наиболее прочные позиции в нравственном созна­нии. Между тем к этому же времени под влиянием проникновения в Японию европейской общественной мысли, западных духовных ценностей, а также вследствие обостре­ния социальных антагонизмов в стране начинает давать себя знать и тенденция к утрачиванию активной жиз­ненной силы некоторыми элементами традиционной буд-дийско-конфуцианско-синтоистской идеологии. Это застав­ляло правящую элиту все больше дополнять пропаганду тэнноизма открытым насилием и подавлением нарождав­шегося протеста, усилением контроля над мыслями. Офици­альные идеологи тэнноизма были вынуждены также в какой-то мере перерабатывать, переосмысливать ценности идеоло­гии императорского строя в соответствии с потребностями развития капиталистических отношений в японском об­ществе.

В общих чертах формирование идейного комплекса тэн­ноизма завершилось к началу первой мировой войны. Ком­плекс этот представлял собой систему наиболее консер­вативных националистических символов, призванных утвер­дить в широком социальном контексте стереотипы госу­дарственного национализма с его центральным идеалом императорского дома, воплощающего понятие единства и преодолевающего противоречия и различия в обществе. Созданная система императорской власти опиралась на «безличностность» самого императора в обыденном смысле, что обеспечивало поддержание престижа правителя даже при отсутствии у него политических способностей. Хотя под влиянием западной политической мысли конституция облекала императора всей полнотой реальной верховной власти, на деле к концу правления императора Муцухито традиции местной политической культуры, ориентировав­шиеся на «пассивного» императора, все же оказались доминирующими. Несмотря на то что император принимал участие в реальном процессе выработки государственных решений, он редко прибегал к практике навязывания свое­го единоличного мнения, а скорее выступал в роли уза-конивателя общего компромиссного решения. Для широких масс своих подданных император воплощал в себе прежде всего иррациональную сущность уникальной японской нации, а не мудрость политического деятеля.

С конца 10-х годов XX в. в эволюции тэнноизма наступает новый этап, продолжавшийся до середины 30-х годов. Начальная, довольно размытая граница выбрана нами как рубеж некоторого ослабления реакционных, национали­стических тенденций в обществе, перед которым развитие капитализма поставило новые идейные проблемы.

Сдвиги в социально-классовой структуре Японии начала XX в. привели в середине 20-х годов к замене «клано­вых» правительств эпохи Мэйдзи партийными кабинетами. Последние стали ярким проявлением возрастания роли моно­полий и финансовой олигархии в политической жизни страны. В то же время смена кабинетов проходила не гладко, в обстановке сложной борьбы. Несмотря на про­водившуюся политику «целенаправленной консервации не­которых элементов социальной структуры в интересах сохра­нения власти господствующих классов» [26, с. 8], в правя­щем блоке, состоявшем в первоначальные годы периода Мэйдзи в подавляющем большинстве из представителей старой аристократии, а также заинтересованных в бур­жуазном развитии самураев преимущественно южных и юго-западных княжеств Сацума, Тёсю, Хидзэн, происходило по­степенное перемещение центра тяжести от сословно-аристо-кратических к капиталистическим элементам [26, с. 17].

В рассматриваемый период все более заметную роль начали играть буржуазные политические партии, представ­лявшие интересы стремительно росшего класса капита­листов, увеличивавшего свои ряды и за счет превращения многих помещиков во владельцев буржуазных предприятий. Вместе с тем по мере расширения экспансии японского милитаризма возрастала роль военной верхушки, стре­мившейся к установлению военно-фашистского режима в стране, что приостановило сложно и робко развивавшийся в 20-е годы процесс буржуазно-демократических преобразо­ваний. В создавшихся условиях монархия приобрела особое социально-политическое значение. Вот как определялась ее роль в Японии 20-х — начала 30-х годов в тезисах Комин­терна 1932 г.: «Опираясь главным образом на феодаль­ный, паразитический класс помещиков, с одной стороны, и на быстро обогащающуюся хищническую буржуазию, с дру­гой стороны, находясь в теснейшем постоянном блоке с верхушками этих классов и довольно гибко представляя ин­тересы обоих классов, японская монархия в то же время сохраняет свою самостоятельность, относительно крупную роль и свой абсолютный характер, лишь прикрываемый лжеконституционными формами» [38, с. 241].

На основе исследования довоенной социально-классовой структуры Японии Ю.Д. Кузнецов добавляет к этому: «Особое положение японской монархии объяснялось также наличием широкой мелкобуржуазной прослойки, которая яв­лялась ее опорой. Сохранение абсолютистского импера­торского строя в стране, находившейся на стадии монопо­листического капитализма, было связано и с существованием полуфеодальной системы помещичьего землевладения и арендного землепользования» [26, с. 25].

Изменения в идейно-политической практике, обусловлен­ные сдвигами в общественных отношениях, нашли свое отра­жение и в области официальной идеологической политики, призванной добиться определенной политической стабиль­ности, предотвратить острые классовые конфликты, создать видимость сохранения «социальной гармонии».

В 20-е годы среди либерально настроенной интеллигенции получают широкое хождение теория Тацукити Минобэ (1873—1948) об «императоре — органе государства» (тэнно кикан сэцу), а также учение Сакудзо Ёсино (1878—1933) о демократии «мимпонсюги», доказывавшего совместимость демократических прав и свобод с принадлежностью верхов­ной власти императору.

Еще в начале 10-х годов, уже будучи профессором по конс­титуционному праву в Токийском императорском универси­тете, Минобэ, не отрицая открыто статус императора, осно­ванный на «божественном» происхождении, попытался дать более соответствующее современным западным теориям кон­ституционного права определение природы государственной власти, по-новому трактуя положения конституции Мэйдзи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: