Документы, относящиеся к последнему году Муссолини

I

Что рассказал мне Муссолини

(воспоминания адмирала Франко Маугери)

Предисловие редактора

Этот рассказ появился в 1944 году – в августовских, сентябрьских и октябрьских номерах периодического издания «Политика эстера». Впоследствии он был выпущен в виде брошюры[243]с добавлением примечаний и отдельной главы[244], написанной редактором издания на основе информации, полученной от Веро Роберти, специального корреспондента газеты Болоньи «Ресто дель гарлино».

Контраст между двумя вариантами очевиден. Редакторы и их журналистские источники, казалось, время от времени руководствовались мыслью: «Из песчинок складываются горы, из моментов – год, из мелочей – жизнь».

Но поскольку детальное внимание, которое они уделяли своему герою, сохранило местный колорит, так же как и некоторые характерные эпизоды, эти несколько страниц были оставлены без сокращений.

Адмирал Маугери, с другой стороны, точно замечает главное. Его повествование представляет собой смесь лаконичности моряка с проницательностью человека, который привык оценивать и взвешивать свидетельства.

Родившийся в Геле, на Сицилии, в 1898 году, Франко Маугери окончил Королевскую Военно-морскую академию в Ливорно. Его последующая карьера включала службу в качестве руководителя службы разведки военно-морского флота, он являлся членом штаба маршала Бадольо и был инструктором в Военно-морском колледже. В начале Второй мировой войны, как можно понять из его воспоминаний, он командовал «Джованни далле Банде Нере», легким крейсером, на котором он принимал участие в действиях к северу от Крита, известных как битва у мыса Спата (9 июля 1940 года). Будучи командиром тяжелого крейсера «Больцано», он сражался у мыса Теулада (ноябрь 1940 года) и стал свидетелем поражения у мыса Матапан (27–29 марта 1941 года). С мая 1941 года по сентябрь 1943 года он возглавлял Секретную информационную службу, то есть являлся начальником разведки флота, имея звание контр-адмирала с 1942 года.

Во время оккупации Рима немцами, в период между перемирием и освобождением города, он играл ведущую роль в подпольном движении Сопротивления, осуществляя огромную работу в борьбе против немцев и неофашистов. В мае 1945 года его назначили командиром Ла Специи – главной базы Италии в Тирренском море, его командование распространялось и на побережье – от французской границы до юга Тосканы. Благодаря своему такту, мастерству и энергии он достиг огромных успехов в трудных спасательных операциях.

В декабре 1946 года адмирал получил повышение и занял самую высокую должность в итальянском военно-морском флоте – должность начальника морского штаба[245].

Раймонд КЛИБАНСКИ

Из Гаэты на Понцу

На мою долю выпало сопровождать Муссолини (который после 25 июля 1943 года больше не являлся главой правительства) на Понцу – первое место, выбранное для его заключения, а позднее – в Ла-Маддалену. Мы общались во время переездов по морю. Следующие страницы были написаны сразу же после моего возвращения в Рим после выполнения этих двух миссий, они основаны на заметках, которые делались непосредственно на месте, и они передают наши разговоры с почти стенографической точностью. Я добавил лишь некоторые непосредственные впечатления, которые возникли у меня в процессе общения с ним.

Особенно во время второй миссии я часто ловил себя на том, что инстинктивно пытаюсь дать оценку его действиям и его идеям; я был итальянцем, который пережил целую эпоху режима, и мне казалось, что я являюсь представителем всех итальянцев, которые справедливо считали его, и считают сейчас, ответственным за разрушение нашей страны.

* * *

Примерно в 5 часов вечера 27 июля 1943 года Алипранди, начальник кабинета Министерства военно-морского флота, позвонил мне, чтобы сообщить, что мне, вероятно, предстоит небольшая командировка за пределы Рима – «миссия эскорта» – и что я вернусь к полудню следующего дня. Полчаса спустя, когда я отправился на встречу с ним, я уже мог с большой долей вероятности предположить, с чем все это было связано. Алипранди подтвердил мои догадки и сказал, что они ждут решения кабинета, который в это самое время заседает.

В семь часов я отправился домой и переоделся в форму; вопрос о командировке был решен, и я должен был отплыть на корвете «Персефона» из Гаэты. Я прибыл к генералу Черика, командующему карабинерами, который сообщил мне, что Муссолини в сопровождении главного инспектора Полити[246], старшего офицера карабинеров и вооруженного эскорта выедут из Рима на автомобиле в Гаэту около десяти вечера.

Черика отвечал за сухопутную часть путешествия, а я должен был перевезти его в Вентотене. Генерал очень опасался того, что сопровождающие на борту могут, как он выразился, струсить и заставить меня и капитана изменить курс. Я постарался изо всех сил убедить его, что этого не произойдет, я был полностью уверен в себе, в том, что так или иначе я смогу держать ситуацию под контролем и выполнить свою задачу.

Я вернулся в министерство, где министр де Куртен дал мне устные распоряжения. Мы вместе изучили карту Вентотене, чтобы разобраться, какие трудности могут ожидать нас при высадке из-за сирокко; и мы оба пришли к выводу, что капитан III ранга Тадзари, командир корвета «Персефона», подходит для выполнения этой деликатной миссии. К 8.45 вечера я уже был в машине на пути в Га-эту, куда заранее прибыл, чтобы помогать мне, капитан II ранга Марино Сальватори из министерства. Морскому штабу в Гаэте был дан приказ подготовить корвет к полуночи; я высказал пожелание генералу, чтобы кортеж машин прибыл не раньше полуночи, желательно полчаса спустя, и таким образом не было бы ни малейшей задержки между прибытием и отъездом Муссолини.

Мы быстро поехали по Аппиевой дороге, хотя нас часто останавливали очень строгие контрольные посты. В 11.15 я прибыл в морской штаб Гаэты. Я послал за командером Де Мартино, капитаном III ранга Тадзари, командиром «Персефоны», и капитаном II ранга Сальватори. Я сказал им, что мы отправимся в Вентотене, куда повезем важную персону, которая обвиняется в серьезном шпионаже. Позднее они рассказали мне, что, если бы своими глазами не увидели его на борту, они и подумать не могли бы, что речь идет о Муссолини, именно о нем! Один из них (славный капитан II ранга Фечиа ди Коссато, который находился в Гаэте с корветом и которого я позднее увидел на борту «Персефоны» перед нашей отправкой) подумал, что мне, вероятно, предстоит встретиться в море с посланником неприятеля, чтобы начать предварительную подготовку к переговорам о мире.

Я приказал буксирному судну «Тино» выйти в море и направиться к Вентотене, чтобы в случае необходимости оказать нужную помощь.

Мы поднялись на борт «Персефоны». Я отдал Тадзари строгие распоряжения, чтобы во время встречи ожидаемых нами людей на юте находились только он и его заместитель, весь экипаж должен был оставаться в кубрике. Как только мы подойдем к берегу, экипаж судна должен будет занять места по боевому распорядку.

Я выпил чашку кофе. В спешке я даже не успел поужинать. Теперь на это уже не было времени. Без пятнадцати двенадцать, половина первого, час. Я задыхался в духоте маленькой каюты. Из-за всех этих контрольных постов кортеж наверняка опоздает. Мы вышли на причал и, разговаривая, ходили по нему взад-вперед, затем сели в мою машину. Бесконечные сигареты, наши воспоминания о войне, разговоры о наших надеждах и трудностях.

Пошел третий час. Внезапно на дороге из Формии показались огни двух, четырех, шести машин. Я отослал свою машину и направил Сальватори встретить колонну и сопроводить ее к нам, на пристань Костанцо Чиано.

* * *

Передняя машина подъезжает ко мне и останавливается в нескольких метрах от трапа, ведущего на борт. Подходит подполковник карабинеров Пеладжи – мой старый знакомый. Из следующей машины появляются главный инспектор Полити и Муссолини. Я приветствую их, они приближаются ко мне, и я вижу, как блестят в темноте огромные глаза Муссолини.

– Сюда, пожалуйста, ваше превосходительство, я пойду первым.

Показывая дорогу, я довел его до порога каюты Тадзари, за нами шли Полити, Пеладжи и еще один офицер полиции. Муссолини останавливается и смотрит на гавань, я в это время иду на палубу. Там лейтенант корвета занимается эскортом – шесть карабинеров, вооруженных автоматами. Там же находится денщик – не Муссолини, а Полити.

Мы поднимаем якорь и оставляем Гаэту позади. Какие-то неполадки с двигателем правого борта; затем он включается, выбросив клубы дыма вместе с дождем искр, и это продолжается во время всей поездки. Я отметил, что Тадзари возбужден и настороже. Слабый сирокко, низкие тучи, духота и влажность, плохая видимость. Я счастлив вновь находиться на борту. Хотя, если будет воздушный или торпедный налет, бомбардировщики или субмарины, удовольствие небольшое.

Мы снижаем скорость перед Вентотене и ложимся на обратный курс, чтобы дождаться рассвета. В четверть шестого мы бросаем якорь в сотне метров от берега.

Полковник Пеладжи и главный инспектор Полити спускаются на берег, чтобы подобрать подходящее жилье.

Я остаюсь на палубе, из-за больших волн плохо видно, где пристанет моторка, очень сильный прибой. Мне удается рассмотреть маленький красный буй, который отмечает фарватер к крошечному входу, где море поспокойнее. Я думаю о том, что через час, когда я провожу Муссолини на берег, моя миссия завершится. Затем я спускаюсь вниз, чтобы убедиться, что все идет без осложнений. Мною также движет чувство любопытства. Я вхожу в каюту.

Муссолини поднимает на меня свои большие глаза, когда я говорю:

– Ваше превосходительство (как еще можно к нему обратиться?), Вам что-нибудь нужно – горячая еда или чашка кофе?

– Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Только немного информации. Это большой остров?

Я сообщил ему то, что помнил, и затем попросил, чтобы принесли справочник.

– Да, маленький остров, – произнес он с улыбкой. Его мысли, да и мои тоже, обратились к другому маленькому острову[247].

Я стою перед ним, в то время как рядом сидит и дремлет полицейский. Муссолини выглядит отвратительно, он истощен.

– Это ведь корвет, верно?

И разговор перешел к корветам и нынешней программе строительства.

– Я знаю, – замечает Муссолини, – что адмирал де Куртен назначен министром. Я о нем очень высокого мнения, частично потому, что он хорошо знает немецкий язык и немцев, а как раз это сейчас очень важно. Я также планировал некоторые изменения в составе правительства, но я хотел дождаться более подходящего момента, когда ситуация улучшится.

Разговор протекает непринужденно, мы говорим о войне на море, об испытаниях, через которые нам пришлось пройти, о сражениях, в которых я участвовал. Мы признаем техническое превосходство английского флота, особенно в ночных боях – с помощью радиолокации – и их морской авиации. Я разъясняю преимущество ведения огня ночью с такого расстояния, когда цель еще не видна. Он вспоминает гибель конвоя Бривонези.

– Да, я читал доклад Бривонези, и я убежден, что он сделал все возможное[248].

Я говорю ему:

– В действительности, Ваше превосходительство, основная причина превосходства английского флота заключается в том, что они находятся в море двести шестьдесят пять дней в году из трехсот шестидесяти пяти. Вот и весь секрет. Все проблемы личного состава, управления, модернизации и обучения автоматически решаются с помощью этой формулы.

Он соглашается.

Когда я начал развивать мысль о том, что нам всегда не хватало авиаразведки и воздушной поддержки во время боя, он говорит мне:

– Вы правы, адмирал. Англичане, будь то на суше или на море, сумели достичь совершенной координации с воздушными силами. Я помню, как Каванари сказал мне: «Не могу понять, почему морские офицеры, выполняющие самые различные задачи, не могут вести наблюдения». А министр воздушных сил ответил: «Присылайте их к нам, мы их научим, и они станут абсолютно компетентными». Но, по всей видимости, решение было ошибочным, а последствия – серьезными.

Я в подробностях опирал сражение «Банде Нере»[249]. А затем битву у мыса Теулада.

– В целом это было блестящее предприятие, ведь верно? – говорит Муссолини.

Великолепная тактическая гибкость; Ютландское морское сражение.

– Я прочитал французскую книгу, примерно страниц двести, и наконец-то получил ясное представление о том, как все это происходило. Английский адмирал должен был решительнее использовать шанс.

Я говорю:

– Авангардом командовал адмирал Битти, он-то и должен был информировать его получше. Во время предыдущей войны я был летчиком. У меня международное летное удостоверение, под номером семьдесят два.

– Так вы один из первых! А битву на Адриатике вы видели с воздуха?

– Нет, Ваше превосходительство, тогда я осуществлял патрулирование по обнаружению подводных лодок.

Он расспрашивает о деталях сражения, о том, как адмирал Хорти осуществлял командование, и об адмирале Актоне – командующем с итальянской стороны.

– А линкор «Рома» готов? – спрашивает Муссолини. – Эти корабли показали себя великолепными плавающими крепостями! А адмирал Бергамини? Он здравомыслящий человек, когда нужно действовать, он возглавит свои эскадры должным образом[250]. Я знаю, что он был недоволен бездействием флота во время высадки на Сицилии и теми комментариями, которые противник давал по этому поводу, но он тщательно изучил вопрос и решил, что риск слишком велик без авиационной поддержки, особенно в Мессинском проливе, где было совершенно необходимо иметь то, что англичане называют «зонтом».

Затем Муссолини спрашивает мое мнение об американском флоте, затем о французском и японском. Он говорит об образе жизни в Соединенных Штатах и Японии.

– Мне недавно показали фильм о японской школе морской авиации, и я заметил, что японцы гораздо выше, чем обычно считают. Почему это?

– Занятия спортом, а также, в последние несколько лет, смешанные браки с русскими и корейцами.

– У них очень красивые дети. Это мне сказала моя дочь, которая была там. Я видел японского посла в прошлую субботу, 24-го числа, когда он передал мне сообщение от премьер-министра Тодзио. У меня такое впечатление, что японцам очень трудно разрабатывать и использовать огромные ресурсы, которые они захватили. Основная причина – нехватка транспорта. Только представьте, что сейчас, когда они владеют самой богатой частью земного шара, они вынуждены уменьшить рацион у себя на родине. Я знаю, что они строят крупные плавсредства из жесткой резины, которые после нескольких плаваний разбирают, резина же используется вновь.

Затем он спрашивает меня:

– Насколько важны были последние морские сражения? Думаю, что будет очень трудно разбить Японию.

Постепенно, по мере продолжения разговора, его голос крепнет, лицо теряет свой пепельный оттенок, и в глазах больше нет той пристальности, которую я заметил вначале, – сейчас они почти сверкают. Мы вновь говорим об Африке, о ее возможностях, слиянии различных рас и об огромном прогрессе, достигнутом в области технических и научных исследований.

В каюту входит Тадзари и сообщает, что моторки не видно, а сирокко усиливается. Я поднимаюсь на палубу. Пока еще возможно держать связь с берегом, несмотря на волнение. Я снова спускаюсь вниз. Муссолини говорит мне:

– Простите, адмирал, если я непреднамеренно вас обидел. Я подумал, что вас зовут Малгери, бывший издатель «Мессаджеро», человек, который мне не очень симпатичен.

Я отвечаю:

– Это мой друг[251].

Он спрашивает у Тадзари его имя, и Тадзари, отвечая, Добавляет:

– Я зять профессора Фругони. Лицо Муссолини светлеет:

– А, старина Фругони! Я о нем очень высокого мнения. Передайте ему привет и скажите, что я его очень ценю.

Вахтенный приносит кофе и молоко; Муссолини наливает чашку себе и предлагает мне, но я отказываюсь.

С берега возвращается моторка. Пеладжи сообщает мне, что нет ни малейшей возможности размещения в Ветотене и что мы должны следовать на Понцу[252].

Без дальнейших разговоров мы с Тадзари поднимаемся на мостик. 8.15 утра. Мы отправляемся. Сирокко утихает, и небо потихоньку светлеет. Очень жарко. Теперь я все внимание сосредоточиваю на плавании ввиду возможности появления субмарин. Я замечаю, что корвет, хотя внешне не в самом хорошем состоянии, идет хорошо; вахтенные выставлены и орудия наготове. На центральной орудийной платформе я вижу моряка, который широко мне улыбается. Он был со мной на одном из кораблей. Я подзываю его. Он был со мной на «Банде Нере», мы вместе сражались на Крите. Он также находился на борту, когда мой любимый «Джованнино»[253]был торпедирован и затонул.

Я размышляю о том, что это первое мое задание на море в качестве адмирала. Я никогда бы не мог вообразить, что оно будет таким. Как звали английского адмирала, который сопровождал Наполеона на остров Святой Елены на «Беллерофонте»? Правомерно ли такое сравнение? На мгновение у меня появляются приступы малодушия, ведь в этих разговорах я не должен был выходить за рамки моей задачи. Но это лишь минутные сомнения, они тотчас стираются ясным убеждением, что человечность и рыцарство – это наши морские традиции. И прежде всего по отношению к побежденному, а Муссолини сейчас определенно побежденный.

Уже ясно виднеется Понца. Мы бросаем якорь в сотне метров от берега и небольшого мола. Остров крупнее, чем Вентотене, и зеленее.

Полити и Пеладжи вновь отправляются на берег[254]. Я остаюсь на палубе, чтобы покурить. Усталости я не ощущаю. Через несколько минут подходит Таздари и передает, что Муссолини хочет поговорить со мной.

Я нахожу его в состоянии возбуждения, хотя он предпринимает заметные усилия, чтобы подавить это возбуждение или скрыть его. Он поднимается на ноги и говорит мне:

– Адмирал, к чему вся эта бессмыслица? С прошлого воскресенья я полностью отрезан от внешнего мира, у меня нет никаких известий о моей семье, у меня нет ни лиры. У меня есть только та одежда, которая на мне. У меня здесь с собой письмо от Бадольо, в котором он говорит о серьезном заговоре против меня. – Он зачитывает мне письмо Бадольо, написанное от третьего лица: – «Глава правительства информирует Вас…» – и т.д. и т.п.

У Муссолини есть сомнения относительно заговора.

– У меня есть гарантии, полученные от лица, уполномоченного дать такие гарантии. Они спросили меня, куда бы я хотел отправиться, они пообещали мне, что я смогу поехать в Рокка делле Каминате. Вчера полковник, командующий отрядом карабинеров, исключительно приятный человек, сказал мне, что для этого были сделаны все приготовления. Я спросил, могу ли я отправиться туда самолетом, чтобы меня никто не видел; они ответили отказом. Когда я вчера сел в машину, я был уверен, что мы направляемся в Рокка делле Каминате[255]. Хотя занавески были задернуты, я видел, что мы проезжаем мимо Санто-Спирито, по Аппиевой дороге вместо Салернского шоссе. Я спросил, куда мы направляемся, но им не разрешено было сообщить мне. Я подумал, что это будет крепость Гаэты. Понимаешь, я вспомнил Фьерамоску[256]и Мадзини[257], хотя я не настолько велик, как они. Теперь вы возите меня по всем этим островам, везете на Понцу, где находится Дзанибони, который покушался на меня и которого я простил. Почему вы делаете все это со мной? В 1922 году я вел себя по-другому. Я отпустил Факту на свободу и фактически сделал его сенатором. Я отпустил Бономи, я остался в дружеских отношениях с Орландо, которого я уважаю и которым восхищаюсь[258]. Это не по-рыцарски, это неблагородно, это неразумно, это бессмысленно. Ведь я двадцать один год трудился на благо Италии, двадцать один год. У меня есть семья, я отдал своего сына родине. И кроме того, Бадольо работал вместе со мной в течение семнадцати лет.

Его голос становится спокойнее. Он садится. Я тоже сажусь. Я говорю ему:

– Ваше превосходительство, я получил этот приказ, потому что во флоте посчитали правильным, что вас во время путешествия по морю будет сопровождать офицер высокого ранга. У меня нет ни полномочий, ни права отвечать на ваши вопросы.

– Я это хорошо понимаю, но ведь вам известно, сколько я сделал для флота за двадцать один год. Именно я создал флот. И неблагородно так со мной обходиться, это нехорошо, это не понравится Гитлеру, у которого чувство дружбы очень сильно развито. Это нанесет большой вред. Кого они боятся? Я политический труп[259].

Я не хочу высаживаться на берег днем. Я не хочу, чтобы люди видели меня.

Я пытаюсь что-нибудь придумать. Я говорю ему, что будет сделано все, чтобы обеспечить его высадку незамеченной. Я спрашиваю, где находится его семья.

– Моя жена и один сын находятся в Риме. Мой старший сын переводится с бомбардировщиков на истребители. Двое детей – они уже не дети, одному шестнадцать, другому четырнадцать – в Рокке. И бог знает, через что им сейчас приходится пройти.

Я выражаю ему свое сочувствие как отцу. Затем разговор постепенно переходит на другие темы, мы говорим о ходе войны, об ошибках, политических и стратегических, которые совершили мы, а в большей степени немцы.

– Колесо фортуны, – говорит он, – повернулось 28 июня 1942 года, когда мы остановились перед Эль-Аламейном. Нам не следовало продвигаться так далеко вглубь, не имея уверенности, что мы достигнем Александрии. Но Роммель был упрям. Пока я находился в Ливии, он сказал Бастико, что пойдет дальше вперед и тем хуже для итальянцев, если они этого делать не хотят. Его главным достоинством было то, что он находился в гуще войск в бронемашине. Хороший командир батальона, великолепный в вопросах тактики, но не обладающий широтой видения. И вот еще что: когда он дважды безуспешно атаковал, до наступления Монтгомери, ему следовало, так как наступление провалилось, незамедлительно отойти к Мерса-Матруху. Нам не хватило месяца, чтобы укрепить оборону. Когда я покинул Ливию, я отдал приказы максимально возможно укрепить линию Хальфайя – Соллум; ее расположение и высота хорошо подходят для организации оборонительных позиций, гораздо лучше, чем двадцатиметровые траншеи, в которых было пролито так много крови.

Я замечаю, что даже если бы весь Египет был занят, это не решило бы проблему морского снабжения наших экспедиционных сил, а скорее усугубило бы ее, поскольку длина линий увеличилась бы. Я объясняю, что единственным способом решения этой проблемы была оккупация Мальты – не самая трудная операция, учитывая огромную огневую подготовку посредством бесконечных атак с воздуха. Муссолини соглашается и говорит нехотя:

– Немцы никогда не осознавали значимость Средиземноморья, никогда. Я говорил им, что мы должны занять Египет; таким образом, мы соединили бы Ближний Восток и Восток. Милостью божьей и совершенно неожиданно им удалось очень быстро и очень эффектно разгромить французскую армию – армию, которую Черчилль инспектировал несколькими месяцами раньше и оценил как лучшую в Европе, – а затем они открыли русский фронт! И это после того, как они выиграли величайшее политическое сражение, заключив союз с Россией прямо под носом у англичан, которые находились там уже более пяти месяцев. Я говорил им, что нужно создать независимую Польшу, но они считали и продолжают считать, что Россия представляет смертельную опасность для Западной и Европейской цивилизации. Я безуспешно пытался убедить Гитлера в том, что это бессмысленное выражение, как выражение Нового Порядка. Сталин убил большевизм, казнив основоположников, настоящих «шишек», таких как Каменев. В противоположность Троцкому он полностью отвергал мировую революцию. До настоящего времени Гитлер связан своими убеждениями. Я был первым, кто признал СССР, я пригласил Литвинова в Рим, и мы подписали пакт о дружбе.

Муссолини ненадолго задумывается, потом продолжает: – Немцы думали, что они уничтожат Россию за несколько месяцев. Они оказались в дьявольской ловушке, чему я бы не мог поверить, если бы сам Гитлер не сказал мне об этом. Немецкой службе разведки предложили русский мобилизационный план, продуманный до самых подробных деталей. Немцы посчитали, что он слишком подробный, чтобы быть подлинным, но тем не менее они его купили. Русские арестовали агентов, которых они же сами и послали, и казнили их. Когда об этом узнали в Германии, немцы поверили, что план подлинный. Все это было фальшивкой; там, где было написано «50 кавалерийских бригад», на самом деле было 50 бронетанковых бригад и так далее.

Я посоветовал Гитлеру прийти к соглашению с Россией, и, в конце концов, сделать это любой ценой, отдав все, что ими было захвачено, включая Украину. Я пытался использовать его манию во благо, сыграть на его предрассудках. Первое наступление не достигло успеха, потом наступила эта страшная зима, а затем – ужас Сталинграда. Ничего хорошего. Я сказал ему, что мы упустили инициативу начиная с июня 1942 года и что нация, которая потеряла инициативу, – потеряла победу. В Зальцбурге[260]я сказал фюреру: «Мы не можем вернуться в Африку, начнется вторжение на итальянские острова; осталась одна последняя надежда – заключить договор с Россией и перебросить все свои силы в Средиземноморье.

Вы не можете помочь нам не потому, что вы не хотите, а потому, что вы не можете этого сделать, пока не заключите мир с Россией». Переговоры в Фельтре[261]прошли неудачно.

Они планировались на три дня, а продолжались три с половиной часа. Я был очень раздосадован, что меня не было в Риме во время налета. Как обычно, рассматривались не те вопросы, которые были включены в повестку, а совсем другие. Я вновь говорил на старые темы: мир с Россией, невозможность Германии оказать нам сколько-нибудь существенную помощь.

– Не думаете ли вы, Ваше превосходительство, что следовало бы разделить господство в Средиземноморье с англичанами на равных условиях после завования Эфиопии, вместо того чтобы вести войну?

– Я пытался, как вам известно, но этого не получилось.

– В таком случае, может быть, стоило подождать несколько лет?

– Несомненно, и после «Стального пакта»[262]я пытался остановить Гитлера. Я много писал ему, что мы не будем готовы ранее 1942 года. Мне пришлось воспользоваться эфиопскими ресурсами, заменить артиллерию и бронетехнику и закончить подготовку боевых кораблей. Я хотел решить проблему крупной недвижимости посредством строительства 15 или 20 тысяч домов. Я хотел провести Всемирную выставку в 1942 году, отчасти чтобы показать миру новую Италию, частично – чтобы привлечь иностранную валюту. Наконец, я писал в своем письме, что нежные ростки итало-германского союза были слишком молодыми и необходимо было время для пересмотра существующих ранее отношений с точки зрения духа и морали. Когда Гитлер объявил войну, мне удалось выиграть десять месяцев благодаря невмешательству, что спасло наш союз и оставило открытыми для нас все возможности. Затем мне пришлось вмешаться, иначе нам пришлось бы оставить все надежды на претензии к Франции, в то время как я был убежден, что немцы осуществят успешное вторжение в Англию, которое могло и не привести к ее капитуляции, потому что правительство могло переехать в Канаду или Австралию, но наша позиция была бы исключительно сильной.

– А Гибралтар?

– Это я также предлагал Гитлеру. Но он ответил, что он не уверен в позиции Франко. Нам следовало заявить Франко, что мы войдем туда, с разрешением или без него. Все, что нам следовало сделать, это заявить о себе на Ла-Линеа, и английский флот покинул бы базу.

– Как много ошибок, – замечаю я, – и стратегических и политических. А представьте, что мы не заняли бы Тунис!

– В присутствии Франции немцы чувствуют себя как провинциалы в присутствии аристократии и их видение полностью искажается.

Затем разговор переходит на последствия, которые его свержение имело в Германии и в Англии.

– Черчилль очень неприязненно настроен по отношению ко мне? В Англии очень многие настроены против меня лично.

Я рассказываю ему о бесцветных немецких комментариях и о тенденциях английской пропаганды, которая внушает нам, что мы должны выгнать немцев, если рассчитываем на достойную капитуляцию.

И вновь разговор поворачивается к теме войны и мира.

– Мы должны сбросить немецкое ярмо, – говорит Муссолини. – У нас есть право сказать им, что мы ведем войну уже более трех лет, потеряли наш торговый и почти весь военный флот, многие наши города разрушены. Они нам не помогут. Больше ничего уже нельзя сделать[263].

– А Венгрия и Румыния последуют нашему примеру.

– Венгры больше не могут продолжать.

Я спрашиваю, что он думает о внутренней ситуации в Германии.

– Не слишком хорошая. С каждым днем немецкий народ все больше осознает, что то, что произошло во время прошлой войны, повторяется: захват больших территорий, продвижение на сотни километров, миллионы тонн затонувших грузов противника, но победы не видно. У людей появляется чувство, что история повторяется, – еще одна наполеоновская кампания в России. Японцы вели и ведут себя более осторожно в отношениях с Россией, что мне и подтвердил их посол. Я думаю, что победить Японию будет чрезвычайно сложно; именно по этой причине у американцев возникла мысль, что война продлится до 1949 года.

– Германия – это стальной трос, а мы – пеньковый, более гибкий, менее прочный под нагрузкой. Стальной трос разрывается внезапно. А тут еще эти разногласия с Ватиканом, религиозные внутренне, но имеющие серьезные международные последствия. Как смело эти епископы выступали в Колонье.

– Возможно, Ваше превосходительство, мы в Италии хотели откусить больше, чем могли проглотить. Что я имею в виду – это то, что вы допустили ту же ошибку, что и Криспи[264], который думал, что он может расширить заморские территории, не имея прочного тыла.

– Да. Что касается итальянцев, это вопрос духовной стойкости. У них есть все другие достоинства – терпение, уравновешенность, интеллигентность, но не духовная стойкость. Для этого нужны поколения и поколения и тяжелые испытания, подобные нынешним. Сицилийцы великолепно выстояли под ударами, которые на них обрушились, которые вызвали хаос, нехватку продовольствия, воды, лишили их работы и учебы. Власти исчезли; единственным, кто остался на своем посту, был префект Катании.

Если бы дивизия «Геринг» сопротивлялась более стойко, американцы были бы отброшены назад в море у Джелы, и это могло бы многое изменить.

Я говорю:

– Я родом из Джелы.

– Вот как. Я там был, провел изумительный день. Мы даже танцевали, и я сказал приходскому священнику, что наши танцы абсолютно невинны.

Я знаю, что в некоторых городах острова сицилийцы не хотели иметь никакого дела с англичанами. На Сицилии также наблюдалась военная неподготовленность и нерешительность со стороны командования. Представьте, что я имел возможность лишь однажды говорить с Гудзони! И потом, командование находилось слишком далеко от войск и связь была утеряна. Я издал декрет, чтобы армейские штабы находились не далее ста километров от линий фронта и всегда можно было поддерживать связь через вестовых. В течение пятнадцати дней мы думали, что батальон дивизии «Неаполь» был уничтожен. И в конце концов мы обнаружили, что он еще сражается вместе с немецким отрядом. Плохая готовность повсюду.

– Флот был готов.

– В значительной степени да, и Каванари проделал отличную работу, особенно в отношении топлива.

Муссолини вновь возвращается к вторжению на Сицилию.

– Я организовал инспекцию острова. Вначале штаб был против, они считали, что мое присутствие явится причиной более тяжелых налетов. Чепуха. Затем были разработаны два плана поездки – один на неделю и один на месяц. Отправившись из Мессины, я хотел совершить полное турне и осмотреть каждый взвод, каждый пост. Мое состояние здоровья помешало мне осуществить это. У меня были сильнейшие боли. Мне, человеку, который исключительно хорошо переносит боль, пришлось даже прибегнуть к болеутоляющим уколам. Я похудел почти на двадцать пять килограммов, и Фругони предупредил меня, что, если я не перестану терять в весе, я просто умру. Когда была организована поездка на Сицилию, у меня опять начался приступ. Подзи – помощник Фругони, Ми лани – рентгенолог и Пуччинелли – хирург сказали, что мне необходим по крайней мере трехнедельный покой, а затем операция. Поэтому я больше ничего не смог сделать.

Разговор переходит к кампании в Эфиопии.

– Мы утратили империю, потеряв всего лишь полторы тысячи убитыми. Слишком мало. Там руководство также было слабым. У них имелись великолепные запасы продовольствия и топлива, я читал английский отчет. Итальянское Сомали вообще не оборонялось. В Эритрее, напротив, и сами англичане это признали, мы сражались превосходно.

Он упоминает о репатриации итальянцев из империи, о бесконечных взаимных обвинениях в грабежах и предательстве.

– Я закончил тем, что назначил третью инспекционную поездку, которая осуществляется сейчас, под давлением академика Копполы, у которого там имелись родственники.

Пришло время сходить на берег. Муссолини поднимается на палубу и на мгновение останавливается, чтобы бросить взгляд на панораму острова[265]. Он прощается со мной и повторяет:

– Пожалуйста, передайте то, что я вам сказал.

Он печально улыбается, салютует вытянутой рукой и занимает свое место на лодке вместе с эскортом. Моторка удаляется от корабля. Моряки заняты своими делами, некоторые на посту – ни слова, ни жеста.

2. В доме раса [266]