Лекция 4. Естественный человек и естественный миропорядок 10 страница

Первичная (неписанная) форма существования права содержит в себе опасность произвольного толкования социальных норм. Поэтому требование записи обычаев было одним из лозунгов демократических движений – кодифицированные обычаи ограничивали возможность произвола. Так, римский историк Тит Ливий, описывая процесс издания Законов ХII таблиц, вкладывает в уста противников кодификации следующие слова: «Царь – человек, у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга и недруга; а закон – глух, неумолим, он спасительнее и лучше для слабых, чем для сильных, он не знает ни снисхождения, ни пощады для преступивших»[494]. В этом рассуждении констатируется универсальная и неизбежная дилемма, которая раскрывает противоречивый характер права в целом – это противоречие между нормативным и индивидуальным, между крайностями формализации и произвола. К. Маркс заметил, что в праве всегда содержится угроза несправедливости, так как применяется одинаковый масштаб к различным людям, которые на деле не одинаковы, не равны друг другу[495]. Это противоречие не может быть преодолено в каких-либо «интегративных» концепциях права или в «совершенном» законодательстве; право не может стать однозначно «нормативным» или «судебным».

История римского права показывает постоянное стремление к сочетанию различных способов интитуционализации права во избежание крайностей формализма и произвола. Помпоний пишет: «Толкование нуждается в авторитете мудрецов, и после издания указанных законов [ХП таблиц] стало необходимым обсуждение их на форуме (на суде). Это обсуждение и это право, которое произошло от мудрецов и не было записано, не получили (особого) названия, тогда как другие части права имеют свои названия». После того как коллегия понтификов утратила монопольное право на толкование законов и составление исков, возникло право, «которое состоит лишь в толковании опытными (юристами) без записи»». (D.1.2.2.5-12.)[496] Примечательно, что Помпоний называет деятельность понтификов, а затем и светских юристов по толкованию законов особой, говоря современными терминами, формой объективного (позитивного) права. В начале статус светских знатоков права был неформальным, но вскоре приобрел официальный характер, когда император предоставил выдающимся римским юристам ius publice respondendi (права легального толкования закона). Это означает, что речь идет не просто о юриспруденции, а об особой официальной форме выражения права.

Примером другой правовой традиции, в которой наблюдается сочетание двух способов институционализации права, является англо-саксонская правовая система. В английском праве еще с эпохи средневековья и до настоящего времени используются два основных источника права – статут и судебный прецедент. Казалось бы, судебный прецедент имеет письменную форму выражения – судебное решение по конкретному делу, которое впоследствии приобретает нормативное значение, то есть используется при разрешении аналогичных дел. Но знаток английского прецедентного права И.Ю. Богдановская констатирует: «Публикация судебных решений в судебных отчетах не делает прецедентное право писанным. Судебные отчеты лишь помогают судьям в построении их рассуждений, не представляют готовую норму. Судебные отчеты являются «сырьем», правовым материалом для логических построений юристов»[497]. Этим объясняется гибкость прецедентного права, его удивительное сочетание консерватизма и способности оперативно реагировать на изменившиеся социальные условия. Стабильность права и необходимое единообразие судебной практики достигается общим правилом связанности суда своим прежним решением и принципом прецедента, то есть его обязательности для нижестоящих судов.

Можно говорить об определенной динамике развития права с точки зрения доминирования тех или иных способов его институционализации и соответствующих правовых концепций. Российское право развивается в русле континентальной (романо-германской) правовой традиции с ее доминированием закона в качестве источника и значительным влиянием в юриспруденции нормативистской концепции права. Так, Э. Аннерс в предисловии к русскому изданию «Истории европейского права» пишет: «Юридическая наука с общественной точки зрения является своеобразным инженерным искусством. Именно юристы являются теми, кто по заданию политической власти разрабатывают и применяют правовые нормы, которые управляют одновременно разделением труда и сотрудничеством между людьми»[498]. Шведский историк права фиксирует, что идеи естественного права «стали орудием в руках политического идейного течения, которое называется Просвещением»[499], то есть соответствовали эпохе революций с их декларациями и революционным правосознанием как средством восполнения вакуума права, возникшего после отмены прежнего правопорядка.

По утверждению Н.Н. Алексеева, ссылки на естественные права и свободы популярны «по большей части в эпохи общественных потрясений и революций» [500]. Теория естественных прав выходит на первый план в переходную эпоху общественного развития и часто, образно говоря, играет роль «идеологической кувалды», с помощью которой разрушают в общественном мнении стереотипы, а затем и фактически устраняется прежний социальный строй. Единственным источником истинного права признается само революционное правосознание. Но правосознание не может быть способом институционализации права, так как сознание, будь оно общественным или индивидуальным, не является социальным институтом. Институциональность права в такие революционно-переходные периоды воплощается в вожде или партии, которые монополизировали право быть носителем революционного правосознания. (Так, Робеспьер в разгар революции говорил «Народ – это я».) Эта стадия должна быть кратковременной, ее искусственное «затягивание», как правило, приводит к кризису, в основе которого не объективные противоречия и потребности общественного развития, а борьба за власть. Правовой нигилизм и неуважение к формальным правилам поведения, как в сфере «большой» политики, так и на обыденном уровне, становятся опасными и разрушительными (ярким примером, может служить история новой России с ее ростом преступности, событиями осени 1993 г. и т.д.).

Необходимость установления нового (постреволюционного) правопорядка предполагало выдвижение на первый план не идеологов естественного права, а юристов-позитивистов. Они и решали задачу создания согласованного законодательства, эффективной полицейской системы и в целом помогали государству воспитывать общество в духе уважения к формальным правилам поведения. В этот период (условно - ХIХ в. – первая половина ХХ вв.) в странах континентальной Европы наблюдалось преобладание первого способа институционализации права – нормативного текста. Не трудно заметить, что даже в советский период отечественное право развивалось по этому же сценарию – период революционного правосознания и «красных профессоров» права сменился официальным утверждением эклектичного (классового, то есть социологического и одновременно нормативистского) определения права. Лишь на первый взгляд кажется неожиданным, а в действительности вполне закономерным факт возврата в советскую правовую науку в 30-х гг. дореволюционной профессуры и роста влияния аналитических юридических исследований[501].

Третий этап в развитии западноевропейской правовой культуре (со второй половины ХIХ в.) целесообразно характеризовать как критический. Социологическое направление в юриспруденции, возникновение концепций «широкого» понимания права и становление в романо-германской правовой системе «судейского права» не предполагало отрицание нормативизма и «полицейского права» (они остаются фундаментом современной западноевропейской правовой культуры), а выражало стремление уменьшить степень формализации и стандартизации в праве.

Необходимо признать универсальность двух форм институционализации права – нормативного текста и корпорации экспертов – для всех правовых систем. Но не может быть полного сходства в строении законодательства, в организации правоохранительной системы и, наконец, в соотношении объемов того, что выше названо «полицейским правом» и «судейским правом».

В настоящее время в отечественной правовой науке ведется активная дискуссия о судебной практике как источнике российского права[502]. Но сторонники признания в России судебного прецедента воспринимают этот источник права как разновидность письменного права, как нормативный текст, исходящий от судебной власти. Хотя в основе прецедентного права - особое качественное состояние самой судебной власти, ее реальная независимость, высокий профессиональный и моральный уровень, уважение и доверие со стороны общества. Корпорация судей должна быть не просто одной из ветвей государственной власти, а нечто большим. Вот что пишет А. Сэмпсон: «Английские юристы больше, чем представители любой другой профессии, ограждены всяческими привилегиями, ограничениями и особыми правами […] Само судопроизводство в Англии – это спектакль, гипнотизирующий зрителей и участников. Каждый, кто входит в высокие своды зала, в котором царит благоговейная тишина, невольно поддается воздействию этого мишурного церемониала и начинает верить, что судьи облечены особой властью, лежащей за рамками логики и законов»[503]. Таким образом, судебный прецедент как таковой является лишь «вершиной айсберга» прецедентного права. При нормативном правотворчестве законы покидают породившее их «лоно» законотворчества и начинают «самостоятельную» правореализационную жизнь. Тогда как правовой прецедент реализуется в рамках той же судебной системы и практики, которая его и породила.

В своей интересной статье В.М.Баранов утверждает, что в условиях нынешних политико-юридических и морально-психологических реалий России «судейское право» может проявляться в форме «правовых позиций»[504]. Характерно, что автор, обосновывая эту точку зрения, особое внимание уделяет содержанию закона об органах судейского сообщества, организационным формам обобщения судебной практики и разработки рекомендаций по совершенствованию деятельности судей[505]. Это означает, что основой «судейского права» является не столько признание за некими письменными текстами нормативного характера, сколько деятельность и состояние самой корпорации судей. Это значение организационного аспекта в функционировании права и предполагает признание его непосредственной связи с государством, о сущности и ценности которого далее пойдет речь.

Лекция 11. Об этатизме формулировки ст.2 Конституции РФ 1993 г.

Многие мыслители предупреждали об опасности «тихого и пристойного протекания жизни под сенью власти, наводящей порядок во все сферах бытия»[506]. И интеллектуалы нашего времени, с тревогой говоря о глобальных проблемах современной эпохи¸ наряду с другими называют и опасность тотальной этатизации общественной жизни. Ниже речь пойдет о признании за государством в качестве основной охранительной, а не регулятивной функции. Но общество уже «сидит на игле» этатизма и сужение сферы проявления государственной власти может привести и приводит к дестабилизации многих сфер общественной жизни. Поэтому тезис об охранительной, а не регулятивной природе государства является лишь ориентиром позитивного развития общества и самого государства. В центр общественной жизни государство «перемещалось» в течение длительного времени и немалый срок необходим для того, чтобы «поставить» государство на «свое место». Но важно постоянно осознавать и ощущать реальную опасность явного или скрытого «проглатывания» общества и человека государством.

В последней работе Ф. Фукуямы «Сильное государство» проявляется установка на покорное принятие тенденции к этатизации общественной жизни и признание неизбежности расширения полномочий государства в современном мире. Примечательно, что в указанной книге не проявляется фундаментальная для классической либеральной идеологии дихотомия «государство – гражданское общество». Главной ценностью подразумевается общественный порядок, гарантом которого являются «сильные государственные и общественные институты и широкая сфера влияния государства»[507]. Американский социолог пишет: «Только государства и одни только государства способны объединить и целесообразно разместить силы обеспечения порядка. Эти силы необходимы, чтобы обеспечить правление закона внутри страны и сохранить международный порядок». По мнению автора, альтернативой «суверенному национальному государству» являются лишь «разношерстные собрания международных организаций, преступные синдикаты, террористические группы и так далее»»[508].

Эта явно этатистская позиция респектабельного представителя западной интеллектуальной элиты и сторонника демократии лишь на первый взгляд может показаться неожиданной. В действительности именно западная социально-политическая культура характеризуется склонностью к отождествлению или тесному переплетению общества и государства. И не случайно в завершенном виде идеология тоталитаризма является порождением именно Запада. Для осознания этого необходимо просто признать различные формы проявления тоталитарного государства. Бесспорно конструктивной является постановка вопроса Ф. Фукуямой о месте государстве в обществе фразой «меньше, но сильнее». Но при этом имеются в виду лишь открытые формы проявления государственной власти, и ученый не «замечает» возникновение в условиях постиндустриального (информационного) общества новых способов и средств «внедрения государства в тело общества» (выражение М. Фуко)[509]. Так, французский философ Ж. Делез, имея в виду не только собственно тоталитарные режимы ХХ в., предупреждает, что наступает эпоха общества тотального контроля[510], а известный австрийский теоретик «информационного антиглобализма» К. Беккер пишет о «гипергосударственном контроле как орудии политики»[511]. Парадоксально, но к обществу, описанному Оруэллом в антиутопии «1984 год», становятся значительно ближе именно современные развитые демократии[512].

Проблема явной и скрытой этатизации не вполне осознается на специально-профессиональном и обыденном уровнях сознания, так как этот процесс сопровождается непрерывной риторикой о служении государства человеку и обществу. Эту политическую и идеологическую «ловушку» содержал в себе уже классический либерализм, который, провозглашая главной ценностью свободу и автономию индивида и относясь с недоверием к коллективу и обществу, не имел другой возможности, как возложить именно на государство защиту «высшего социального блага», то есть индивидуальной свободы. Не меньший потенциал этатизации, как оказалось, содержал в себе и принцип народного суверенитета, который фактически ориентирует на смешение общества и государства. И либерализм и социализм с разных позиций, но в равной мере, идеологически устраняли границы вмешательства государства в общественную жизнь.

Статья 2 Констиуции РФ 1993 г., несмотря на ее краткость, закрепляет не просто принцип, а определенную модель общественного устройства, в которой выделены два субъекта - человек как индивид и государство. И при этом в большей степени проявляется субъектность именно государства. Ценность всегда предполагает наличие внешнего по отношению к ценности субъекта оценки. Вспомним ницшеанскую категорию «воля к власти» и ее трактовку как стремления субъекта к самореализации через определение ценностей. И трудно отделаться от впечатления, что ст.2 является яркой иллюстрацией определения Ф. Ницше ценности как условия возрастания власти: «Ценности и их изменение пропорциональны росту власти у полагающего ценности»[513].

В ст. 2 Констиуции РФ 1993 г. общество рассматривается как объединение «атомизированных» граждан, свободу и автономию которых и обеспечивает государство. Высшая ценность без государства существовать не может¸ человек является объектом его заботы. Поэтому второе предложение ст. 2 имеет ярко выраженный этатистский характер. Б. Паскаль так раскрывает этот стиль роста власти и влияния: «Твой господин любит и превозносит тебя, но разве благодаря этому ты уже не его раб? Просто ты приносишь ему немалый доход»[514]. Государство возлагает на себя основополагающую позитивную (функциональную) ответственность, которая предполагает и соответствующие широкие полномочия по её реализации[515].

Постановка вопроса об этатизме формулировки ст.2 Констиуции РФ 1993 г. является вполне допустимой, так как она подтверждается тенденциями развития государственности в современную эпоху. История европейского постфеодального государства подтверждает, что процесс становления абсолютизма сопровождался ссылками на исключительное право монарха обеспечивать общее благо. И удивительным образом в последние два столетия демократическая риторика (в ее социалистическом или либеральном вариантах) сопровождается непрерывной интервенцией государства в общество в форме «откровенно-кратковременных» или «бархатно-долговременных» тоталитарных режимов.

В современных гуманитарных исследованиях всё чаще ставится вопрос о соотношении универсального и особенного в общих определениях социальных явлений и институтов. Общепринятая дефиниция государства как публичной суверенной территориальной организации власти, устанавливающей и реализующей общеобязательные правила поведения, воплощает в себе признаки национальных государств, проявившиеся в абсолютных монархиях западноевропейских стран в период позднего феодализма и Нового времени. Но при этом нельзя однозначно утверждать, что эти признаки именно в такой трактовке носят универсальный характер. Так, современное понимание государственного суверенитета было разработано Ж. Боденом, и характеристика государственной власти как верховной, независимой, постоянной и непрерывной власти суверена зафиксировало процесс становления абсолютизма. Государственная власть во все времена занимала особое место в системе социального регулирования, но при этом не обязательно предполагалось нормальным её присутствие во всех сегментах общества. Скорее естественным было восприятие государства в качестве субъекта не регулятивной, а охранительной власти.

Примечательна эволюция значения термина «публичность». Первоначально в античной политической мысли это слово означало «народность», «общественность» власти (respublica – «дело народа» или «общее дело»). Но в современном политико-правовом дискурсе употребление этого слова чаще имеет цель подчеркнуть внешний и «аппаратный» характер государственной власти. В целом характеристика государства как аппарата не отражает специфику добуржуазных политических институтов. В древневосточных и античных государствах адекватное восприятие чиновничества означает его характеристику как, прежде всего, особого социального слоя. Это ярко видно из описания Конфуцием чиновника как «благородного мужа» или в определении Аристотеля «человек - животное политическое». Древнегреческий философ понимает политику как особый образ жизни, в основе которого стремление к «благой жизни». А идеал полиса как государства означал, что обсуждение гражданами государственных дел является органичной частью их социального бытия в целом. И граждане стремятся к занятию должностей из стремления к самореализции и общественному признанию.

Наконец, не может быть признана универсальной формулировка признака государства как «установление и реализации общеобязательных правил поведения». Цель и состояние «господство закона во всех сферах общественной жизни» является недавним изобретением. Историки права утверждают, что в добуржуазных обществах государство не определяло непосредственно содержание социальных норм, а охранительно-процессуально обеспечивало реализацию уже существующих правил поведения.

Разумеется, в добуржуазных государствах можно обнаружить элементы и зачатки всех признаков, приводимых в современной дефиниции государства. Но нет никаких оснований считать, что развитие именно этих черт традиционного государства в современную эпоху и позволило этому социальному институту достичь состояния соответствия своей сущности. Вполне правомерно поставить вопрос не о развитии, а о деформации сущности государства и его предназначения.

В ст. 2 Конституции РФ 1993 г. воплощается сложившееся в эпоху становления национальных новоевропейских политических систем представление о государстве как находящемся вне общества особом субъекте, агенте социального действия. Трудно отрицать факт наличия государственной власти в восточных монархиях, античных полисах и в феодальных дворцово-вотчинных политических образованиях. Но до эпохи Нового времени в различных цивилизациях обнаруживается общая черта – государственная власть предоставляется члену общества как приложение к его определенному социальному статусу. Так, главным и определяющим в положении восточного правителя была его связь с богом (фараон - Сын бога солнца Ра, древнекитайский император – Сын Неба и т.д.). Идеал афинской или римской республик предполагал, что даже высшие должностные лица должны были временно осуществлять свои полномочия, оставаясь при этом членами гражданской общины (полиса). В феодальных государствах наличие полномочий публичной власти было проявлением положения землевладельца и члена военного сословия.

Но лишь в эпоху модерна возникло представление о государстве в «чистом» виде – государство в трактовке Т. Гоббса, как Левиафан, «суперсущество». Именно этот английский философ ХVII в. наиболее точно передал дух зарождающегося новоевропейского государства. По мнению Б. Рассела, теория государства Т. Гоббса «заслуживает тщательного рассмотрения, чем любая предыдущая теория, даже теория Макиавелли» [516]. Самым главным в гоббсовской политической концепции является не обоснование абсолютной государственной власти, а трактовка государства как не просто защитника, а демиурга социального мира. Государство не только поддерживает общественный порядок, а создает его: «Множество людей, объединенное таким образом в одном лице, называется государством, по латыни civitas. Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного Бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны миром и своей защитой»[517].

И Гегель прямо указывает на отличие возникшего в эпоху модерна европейского государства от всех иных государств прошлого, в которых «идея государства еще скрыта и где её особенные определения еще не достигли свободной самостоятельности»[518]. Государство по своим характеристикам всегда является воплощением особенного (публичного); в противном случае оно перестает быть государством, что и происходит, когда философ беспредельно возвышенно характеризует государство как «шествие Бога в мире»[519]. Возникает методологическая путаница, связанная со смешением цели и средства, как и в вопросе о соотношении закона и нравственности: закон должен соответствовать нравственности, но как формально-особенное не может стать полным воплощением всеобщего, то есть нравственности; точно также и государство является носителем всеобщего, но при этом не может быть его полным и единственным воплощением.

В религиозном сознании это соотношение цели и средства и закрепляется в принципе «Всякая власть от Бога». Но это не означает, что власть является воплощением Бога. Для того чтобы государство представить не как условие нравственности, а как «действительность нравственной идеи», Гегель, как и Т. Гоббс, ставит государство в центр социального мира и делает носителем всеобщего начала. Поэтому «интерес семьи и гражданского общества должен концентрироваться в государстве». Хотя философ при этом подчеркивает, что «сущность государства нового времени состоит в том, что всеобщее связано в нем с полной свободой особенности и благоденствием индивидов»[520]. Но эта глубокая и верная трактовка соотношения всеобщего и особенного раскрывает истину социального бытия в целом. А Гегель пусть и диалектически, но все же растворяет социальное и индивидуальное именно в государстве.

Это понимание государства как состояния самой общественной жизни было сохранено и другими мыслителями эпохи Просвещения, обосновывавшими ограниченные формы правления или стремившимися разграничить сферы государства и гражданского общества. В действительности, выделение вне государства сферы гражданского общества, понимаемого как объединение свободных и автономных индивидов, ничуть не угрожает широкому представительству государства в общественной жизни. Важно, что, как это закреплено в ст.2 Констиуции РФ 1993 г., выделяется только государство и индивид, в результате чего последний попадает в «объятия» первого. Парадокс в том, что определение государством четкой границы, отделяющей его от нас, одновременно означает, что государство обеспечило для себя постоянное присутствие рядом с нами. В конце концов, трудно отрицать, что, несмотря на закрепление в конституционных актах концепций гражданского общества, прав и свобод человека и гражданина, разделения властей и т.д., в последние два столетия шел беспрерывный процесс этатизации общественной жизни.

В своем интересном исследовании, посвященном возникновению современного значения термина «государство», О. Хархордин ставит проблему так: «Мы осознаем, что не можем на эмпирическом уровне увидеть, услышать или прикоснуться к сущности под названием «государство […] Поиски эмпирического референта для такого понятия как «государство» бессмысленны, поскольку высказывание, описывающее действия государства, имеет только грамматический субъект – то есть слово «государство» является подлежащим, сопровождаемым сказуемым, но не имеет при этом логического субъекта, в отличие от высказывания типа «Петр строит дом»[521]. У читателя может возникнуть впечатление «бури в стакане воды» и желание возразить – «Ведь ясно, что во втором предложении ст. 2 Коснтитуции РФ 1993 г. речь идет о государстве как системе органов государственной власти и должностных лицах. Просто удобнее называть эту организацию власти одним обобщающим термином «государство». Но в общественной жизни проявляют себя не научные дефиниции, а концепты как реально существующие в сознании человека смыслы, образы, стереотипы и т.д.[522] Так, в известном стихотворении К. Чуковского в начале возникает ментальный образ (фантазм) «Тараканище», а уже затем устанавливается его реальное господство. Исследования социологов и психологов доказывают, что в сознании современного человека и в реальном социально-политическом дискурсе действительно проявляется убеждение в наличии невидимого агента действия под названием «государство», который существует отдельно от людей, сдерживает и контролирует их[523].

Вспоминается наивный и одновременно интересный вопрос, заданный студентом по поводу ст. 2 Конституции РФ 1993 г.: «А чиновники, составляющие и представляющие государство, их права и свободы являются высшей ценностью?». Ответом могло служить только указание на то, что государство - это государственные полномочия и функции, носителями которых и выступают лица, не теряющие своего основного социального статуса члена общества. М.Вебер пишет: «С социологической точки зрения слово «государство», если оно вообще применяется, означает только вид человеческого поведения особого рода»[524]. И в юриспруденции допустимо трактовать государство как особый вид деятельности, который рассматривается в аспекте его публичного и формализованного характера с учетом особого официального статуса субъектов этой деятельности. И.С. Акасаков писал о государстве: «Это не есть ни сословие, ни корпорация, ни кружок, ни какое-либо иное, условленное соединение людей. Это даже не собрание, а совокупная деятельность живых сил, выделяемых из себя нородом …».[525]

В научной литературе предлагается от государства отличать государственность, которая определяется как «система общественных отношений, опосредованных государством»[526]. Опять же речь идет о некоем особом субъекте отношений – государстве, деятельность которого и порождает особую сферу государственности. Субъекта отношений всегда можно представить вне тех отношений, в которые он вступает. Но государства вне отношений государственности не существует. В обществе также выделяются сферы экономики, политики, искусства и т.д., но при этом имеются в виду сферы общественной жизни, в которых люди (наряду с иными неопределимыми исчерпывающим образом качествами) имеют и статус предпринимателя, политика и художника. Но при этом никогда речь не идет об экономике, политике и искусстве как особых абстрактных субъектах социального действия. Разумеется, сами принципы верховенства и единства государственной власти способствуют формированию преставлений о государстве как субъекте. Но все же возникает вопрос о допустимости характеризовать сферу государственности через абстрактного субъекта социального действия, агентами (представителями, субститами) которого выступают конкретные носители государственных полномочий.

В связи со сказанным, уместно затронуть спор о субъекте права государственной собственности, к каковому нельзя отнести ни государство в целом, ни отдельных носителей государственно-публичных полномочий. Несомненно, что есть государственное имущество. Но собственника в прямом (гражданско-правовом) смысле этого слова нет. В российском дореволюционном законодательстве прямо указывалось, что «все имущества, не принадлежащие никому в особенности, то есть ни частным лицам, ни сословиям лиц, ни дворцовому ведомству, ни уделам, ни установлениям, принадлежат к составу имуществ государственных»[527]. Законодательство, обойдя стороной проблему субъекта государственной собственности, содержало в себе массу нормативных актов, определявших порядок управления государственным имуществом. И если в этих актах было установлено, что «верховное обладание государственными имуществами принадлежит единственно самодержавной власти Императорского Величества», «государственные леса суть те, которые составляют собственность казны», «горные начальники суть хозяева во вверенных им округах»[528], то тем самым определялся не собственник государственных имуществ, а указывался характер правомочий по управлению ими. Само собой подразумевалось, что государство – это не какой-то персонифицированный субъект власти, а сфера деятельности или сегмент социального пространства, в котором такие же люди, как и в самом обществе, являются носителями особых полномочий – от императора до простого чиновника[529].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: