Б. Г. ЮДИН Возможна ли нравственная психология? Проблема шире названия

Мне хотелось бы всецело поддержать пафос вы­ступления Бориса Сергеевича в той мере, в какой он акцентирует всегдашнюю незавершенность, от­крытость, я бы сказал еще — потенциальность как отличительную черту человеческого существования в мире. Говоря традиционным философским язы­ком, человеку изначально дана свобода, более того, он обречен на свободу, которую так или иначе реа­лизует в своем бытии. Эта мысль просвечивает, на­пример, в тех суждениях автора, где он противопос­тавляет состояние и тенденцию или местопребыва­ние и движение, полное риска.

Отсюда, между прочим, вытекает принципиаль­ный тезис о том, что научное — включая психоло­гическое — познание человека будет не просто не­полным, но в конечном счете даже проходящим мимо сути, если оно будет видеть человека только в тех его ипостасях, где он выступает как существо де­терминированное, обусловленное, безразлично — природно-биологически или социо-культурно. Ко­нечно же, эти детерминирующие параметры вполне реальны, и их изучение открывает немало такого, что чрезвычайно важно для понимания не только актуального бытия человека, но и его возможностей, его потенциала. И тем не менее познание чело­века, коль скоро оно кладет в основание лишь эти определенности, даже в том случае, когда оно дела­ет интереснейшие открытия, как то было, скажем, с 3. Фрейдом и его последователями, или имеет мес­то с сегодняшними социобиологами, рано или по­здно начинает навевать тоску. Тоску, которую в этом контексте я толковал бы не столько эстетически, сколько методологически.

Если же, однако, мы — к чему, на мой взгляд, стре­мится Борис Сергеевич, как и многие другие совре­менные психологи, — пытаемся исходить из пред­ставления о свободе как о сущностной характерис­тике человеческого бытия, то сразу же оказываемся в поле, насыщенном чрезвычайно сильными ценно­стными зарядами. Безусловно, и те познавательные установки, против которых столь страстно высту­пает автор, на самом деле вовсе не являются ценно­стно нейтральными. Однако существующая науч­ная традиция, которая подчеркивает такие ценнос­ти, как объективность, беспристрастность, определен­ность и т.п., позволяет абстрагироваться от этого обстоятельства. Но совершенно иначе обстоит дело тогда, когда мы изначально ставим под сомнение сами эти установки. В этом случае особой задачей, имеющей в том числе и методологическое содержа­ние, становится экспликация, выявление собствен­ных ценностных предпочтений и их, если угодно, осознанный выбор.

Именно такую задачу, на мой взгляд, и ставит пе­ред собой Борис Сергеевич, делая это с подкупаю­щей искренностью. Хотелось бы высказать в этойсвязи лишь одно замечание: на мой взгляд, пробле­ма, которую он на самом деле решает, шире той, что заявлена в названии. Речь в его выступлении идет о сопряжении психологии не столько с этикой, сколь­ко с аксиологией. Ведь выбор той или иной исход­ной позиции в научном познании человека — это выбор прежде всего не моральный, — хотя бы он и руководствовался моральными соображениями — а ценностный. В противном случае, боюсь, нам при­шлось бы счесть аморальными всех тех психологов (и далеко не только психологов), кто претендует на получение сугубо объективных знаний о человеке.

Мне представляется, что переход из сферы цен­ностей в сферу морали автор осуществляет не тог­да, когда он выдвигает тезис о принципиальной от­крытости человека, а когда он стремится нормиро­вать пути, по которым может (или даже должна) реализоваться эта открытость. Вопрос о таком нор­мировании встает неизбежно, как только мы начи­наем всерьез проводить этот тезис, и — здесь нельзя не согласиться с Борисом Сергеевичем — он, ко­нечно же, не может найти удовлетворительного ре­шения ни в статистических выкладках, ни на путях биомедицины.

Понятно, что далеко не все реальные проявления человеческой открытости и свободы мы бываем го­товы приветствовать — напротив, многие из них мы характеризуем именно как отклонения от нормы. И тем не менее необходимо, на мой взгляд, особо остерегаться того, чтобы счесть нормальным какой-либо один-единственный путь, один вектор реали­зации человеческих возможностей и способностей — такой, скажем, как "приобщение к родовой чело­веческой сущности".

Еще одно мое замечание перекликается с заме­чаниями тех участников дискуссии, кто, как, напри­мер, А.В. Брушлинский, не соглашается с трактов­кой личности как всего лишь инструмента, орудия, используемого человеком. Сама по себе такая трак­товка, возможно, и правомерна, но следует учиты­вать, что она предполагает кардинальный отказ от традиционного понимания личности. Оно ведь так или иначе предполагает, что личность есть высшее проявление собственно человеческого в человеке, что стать личностью для человека — это предначерта­ние, которое осуществляется далеко не всегда и от­нюдь не автоматически. Между прочим, как раз такое, традиционное понимание личности, на мой взгляд, содержится и в том суждении М.М. Бахти­на, на которое опирается Б.С. Братусь. Ведь Бах­тин говорит о "подлинной жизни" именно личнос­ти, а не человека, о том, что совершается эта подлин­ная жизнь "в точке выхода его (человека — Б.Ю.) за пределы...".

Я не склонен, впрочем, был бы согласиться с Ан­дреем Владимировичем Брушлинским, когда он го­ворит о том, что человек, в том числе и как личность, объективно никогда не выступает в качестве ору­дия, даже для самого себя — увы, как раз объектив­но-то такое случается сплошь и рядом. Скорее вслед за Кантом имело бы смысл говорить о моральной нормативности этого положения. Тем не менее последовательная реализация подхода, в рамках которого личность рассматривалась бы как служебная функция человека, представляется мне задачей поистине вселенского масштаба, для решения кото­рой предварительно необходимо едва ли не сплош­ное переосмысление психологических (да и не толь­ко психологических) понятий, концептуальных схем и пр., радикальная и систематическая переоценка всего сделанного психологией.

Теперь — несколько замечаний в связи с выс­туплением Сергея Леонидовича Воробьёва. Он зат­ронул тему "наука и этика", которая, надо сказать, имеет довольно-таки косвенное отношение к сюже­там, интересовавшим Б. С. Братуся. Вообще-то я согласился бы с Сергеем Леонидовичем в том, что "рассуждения о "нравственной науке" сейчас как-то выдохлись по причине малой результативнос­ти". Действительно, как мне уже приходилось пи­сать, вопрос о нравственности науки, когда он ста­вится в таком глобальном виде, во многом оказыва­ется бессодержательным (хотя, между прочим, имен­но его-то главным образом и обсуждает С. Л. Во­робьёв). И я считаю, что его высказывание "наука безнравственна по своей сути"[14] ровно столь же бес­содержательно, как и противоположное суждение "наука нравственна по своей сути". В этом выска­зывании зло, которое лучше было бы искать в себе самих — в людях, приписывается исключительно социальному институту.

Я не согласен, далее, и с тем, что, работая над атом­ной бомбой, физики-ядерщики вдохновлялись ин­тересами "чистой науки". Напротив, проект "Манхэттен" был инициирован вполне практическими мо­тивами — стремлением опередить немцев в разра­ботке оружия небывалой смертоносной силы. Об этом, кстати, достаточно много написано в историко-научной литературе, где этот проект описан са­мым детальным образом; отнюдь не скрывал этого и упоминаемый С.Л. Воробьевым Р. Оппенгеймер.

Если же говорить о науке, как она существует в нашем земном мире, а не по своей "имманентной логике", якобы не допускающей каких-либо самоог­раничений (а эту железную логику, надо сказать, всегда устанавливают только задним числом, при­чем предложенным ее вариантам несть числа), то она, действительно, бывает зависима и от государ­ства, и от военно-промышленного комплекса, но да­леко не только от них. Ведь случается - даже и в наши дни — такое, когда ученые, руководствуясь моральными соображениями, сами накладывают на себя ограничения.

Хорошо известный пример — так называемый "Асиломарский мораторий" (1974-1975 гг.), когда ученые всего мира добровольно отказались от про­ведения чрезвычайно перспективных эксперимен­тов с рекомбинантными молекулами ДНК, опаса­ясь того ущерба, который эти эксперименты могли бы нанести человечеству, да и всему живому. Более того, были проведены специальные исследования с целью выявить как возможные опасности, так и пути их предотвращения; для обеспечения безопасностиэкспериментов были сконструированы ослабленные вирусы, которые не могут существовать вне искус­ственной лабораторной среды. И до сих пор те, кто работает в этой области, подвергают себя ограниче­ниям. Весьма и весьма серьезным ограничениям подчиняются и те, кто проводит биомедицинские эк­сперименты на человеке и на животных.

Таким образом, если говорить не о науке "вооб­ще", а о вполне конкретных научных изысканиях, то оказывается, что моральные требования могут, и притом достаточно эффективно, воздействовать на проблематику и направленность исследований. В науке, в конечном счете, действуют те же живые люди, которым не чуждо ничто человеческое — ни добро­детели, ни пороки, и едва ли имеет смысл относить­ся ко всем ним как к исчадьям ада.

У меня вызывает возражение, далее, и то проти­вопоставление христианства и гуманизма, которое столь настойчиво проводит в своем выступлении С.Л. Воробьев. Начать с того, что "кровопускание ради блага человечества" практиковали не только люди с "двусмысленным гуманистическим мировоз­зрением", но и вполне последовательные привер­женцы религиозного сознания. И, право же, мораль­ные уродства достаточно часто демонстрировали и демонстрируют не одни лишь "атеистически ориен­тированные", но и ориентированные вполне рели­гиозно "властители дум". Да и пафос индивидуа­листического "обладания" чужой собственностью, как своей, приходится, увы, наблюдать не только у "гуманистических", но и у "христианских" личнос­тей. Может быть, тех христиан, которые не всегда следуют словам апостола Луки, Сергей Леонидович не сочтет подлинными христианами, но в таком слу­чае и не всех тех, кто присягает ценностям гуманиз­ма, следует называть подлинными гуманистами.

Вообще же я считаю, что рассматривать всех "ате­истически ориентированных индивидов" как людей низшего сорта, на долю которых достаются лишь внутренняя противоречивость да моральные урод­ства, по меньшей мере некорректно. И, в то же вре­мя, разве так уж беспроблемно и всегда упокоено сознание верующего, разве не бывает в нем внут­ренних противоречий и разломов, душевных боре­ний? На мой взгляд, без этого невозможны ни по­иск истины, ни обретение себя и реализация соб­ственных потенций, своей свободы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: