Глава 69. Аврора и ночь

– … Ну, свадьба в полдень, все дела, венки в море, а она счастлива: простая прачка да за господина выскочила. Родители, конечно, сначала немного того были, ну как, мол, наша Сара да за такого господина, тем более, он жену бросил из-за неё. Нехорошо как-то. На работе все завидуют, шепчутся, козни строят. А она не замечает, счастлива. Он ей, ты, мол, никогда больше стирать не будешь, руки у тебя, значит, такие красивые-нежные, ими только детей ласкать да веером обмахиваться. Даже служанку наняли, чтобы Сара ничего не делала по дому, значит, сама. Родители тут, конечно, конкретно того, но уже в положительном смысле, мол, нашу Сару, как принцессу, на руках носят. С работы ушла, все эти сучки-прачки шипели от злости, как сковородки под плевком, ага. Сама ничего не делает, всё служанка за неё, пешком не ходит – рикшу ловит, всё платья да наряды разные носит, ух! Господин её задаривал, да. Ну, Сара вся так расцвела, распрямилась, вальяжная такая стала, даже гордая немного, со мной, например, здороваться перестала, кивнёт лишь из коляски еле заметно, но я её не виню, ясно дело, она теперь госпожа, на её месте другая и кивать бы не стала, я б вот не стала, например, а она кивнула, и на том спасибо. И вот, возвращается она домой однажды, а господин ейный служанку на кухне к столу прижал, юбки задрал и вот-вот ей того, устроит Вечный Полдень, кхе-кхе. Оказалась, значит, Сара, в той же ситуации, что и жена господина когда-то, только тот тогда Сару в ванной комнате шпилил, а тут служанку на кухне собрался. Но Сара – не госпожа какая, чтобы в обморок падать, как та. Не растерялась она, хоть в нарядах щеголяла да веерами махала. Как половник схватит да как пойдёт без разбору – то его, то её, с размаху и без жалости, по всем срамным местам. Чем кончилось, не знаю, знаю только, что служанку выгнали с вещами на улицу – это факт. И что нарядов у Сары в следующий месяц было в разы больше – тоже факт. И, кстати, наняли они престарелого слугу потом, чтобы чего не случилось. Так что у господина теперь выбор не велик, либо свою госпожу прачку, либо старичка-слугу.

Все в лавке хохотали над рассказом одной из цветочниц.

– Главное – прийти вовремя, ага, – подхватила какая-то из служанок.

Аврора отвела взгляд.

Она сидела одна за огромным столом в середине главной залы цветочной лавки. Аврора смотрела в большие пыльные окна, уже обескровленные ушедшим закатом, заполняющиеся синим, как трюм тонущего корабля. На столе были кем-то забыты ножницы, извилистый путь верёвки и несколько лепестков. Аврора сидела за столом и смотрела в окна. Перед ней на столе лежал узел в рамке.

Рабочий день давно кончился, Аврора связала последний букет, обрезала верёвку, её израненные кисти в сорванных мозолях лежали пульсирующим клубком змей. Аврора не думала о них. Аврора сидела за столом и смотрела в окна.

Рабочий день кончился, сумерки, выдавив стекло, заполняли комнату. Слуги зажгли керосиновые лампы, накормили лепестками пряных цветов светлячков в колбах светильников, развесили их под потолком, и этот пока неверный свет очертил контур наступающей ночи, словно признав её существование.

Слуги в доме Розы, давно приготовив ужин госпоже и обслужив её роскошную трапезу, ловко подхватывали оброненное кружево салфеток, учтиво брали Розу под руки, вели по круговерти ступенек в нежность спален, шёлк простыней. Она же, жеманно отдавшись привычной опеке, на ходу успевала выбрать того или ту из ведущих, кто разделит с ней первый час ночи.

Остальные ужинали на тесной кухне, курили дешёвый табак, другие травы, жгли благовония, закручивая орнаменты запахов и дыма в туго сплетённое марево ночного воздуха. Смуглые юноши и девушки жевали бетель, что-то весело рассказывали на своих странных языках, с гортанным привкусом. И вдруг, запрокинув чёрные кудрявые головы, обнажив белые зубы в окровавленных дёснах – хохотали.

Кто-то из слуг ушёл ночевать в город, большинство же не имели своего жилья, да и утром работа начиналась с самого рассвета, потому устраивались спать прямо здесь. Тем более, город сегодня был неприветлив, гудел рассерженно и зло.

Комнат для слуг не хватало, они расстилали циновки в главной зале. Ночь трепетала бахромой платья на улице, в проносящихся за окном факелах. Город был смят вечерним столкновением на площади, но отступать не желал. Злость, отброшенная от Здания сама в себя, кипела в городе, оборачиваясь против улиц и витрин. Ночь не владела городом, как бы она ни хотела в это верить.

Нужно было быть начеку.

Тем временем в лавке набивал трубку старый слуга, шептались рядом с ним три желтокожие девушки с Востока, часто закатываясь приступами беззвучного смеха, поглядывая хитрыми глазами в сторону молодого рикши, что сидел напротив у двери, прислонившись спиной к стене рядом с Удой. Мулатка сидела перед ним на коленях и рассматривала мозаику линий на его руке, что-то нежно поясняя в геометрическом расписании судеб. На шее Уды висели ножницы и их острие нескромно указывало в смуглую ложбинку между двух холмиков. В углу, постелив специальный коврик, стоя на коленях, тайком молился своим странным богам тот желтокожий мужчина, что весь день варил масло в подвале. Его двойник и напарник, надев старые очки, читал техническую книгу с силуэтами колб и перегонных кубов на обложке.

– У меня тоже случай был, лет пятнадцать назад, – скрипучий голос одной из самых старых работниц, – повадился муж мой, ныне покойный, ходить к соседке. Всё он ей камин чистил якобы, ага. Ну, я молчок-молчок, а сама за ним. Вижу, сидят на диванчике, эта тварь по пояс голая, титьками сверкает, а мой-то – глаза стеклянные, чуть ли не слюна по подбородку, всё рубашку на себе расстегнуть не может. Ну, я ворвалась, да как кочергой обоих… – голос утонул в дружном хохоте.

Аврора сидела одна за столом и смотрела в окно. «Как её звали? Ту корабельную шлюху. Надо было её тогда убить через сон. Да вот только как бы это помогло, Аврора?»

– … говорю, – начистился её каминов, трубочист? Ух, и отходила я обоих тогда, особенно его. Он умер уж пять лет назад. А с соседкой как дружили, так и дружим.

– Я и говорю. Главное – вовремя прийти. А мужики – они все такие. Гнилое семя.

Аврора рывком встала из-за стола и подошла к окну. За спиной женские голоса на миг стихли, а потом рассыпались смехом. Аврора ничего не слышала. Она смотрела в окно.

«Надо было тогда и её через сон убить, и тебя. Не мучилась бы».

Аврора смотрела в окно.

«И с чем бы ты осталась тогда? Так хоть какая-то надежда».

Двое темноглазых мальчишек тоже смотрели в окно: их привлекал шум возбуждённой улицы, её воспалённая разноголосица, крики, вопли, свистки полицейских. За окном ночь была беспокойной, взбалмошной, хитрой и злой, и на всякий случай Роза выставила дежурить перед лавкой двух рикш с керосиновыми фонарями. Один из них, тот, что помоложе, с расцарапанным лицом, иногда опоясывал дом светящейся орбитой и возвращался на место, садясь прямо на бордюр. Другой, постарше, с повязкой на глазу, большей частью дремал на табуретке Авроры, подпирая тяжёлую голову огромными ручищами. Он был отправлен на дежурство только за то, что опять не понял или не захотел понять тонкого намёка Розы на её желание разделить с ним первый час ночи. В очередной раз натолкнувшись на стену грубоватого непонимания, Роза вздохнула и еле заметно поманила пальцем с бирюзовым ногтем молоденькую угольно-чёрную жуарку с тонкими ногами, длинными ступнями и маленькими острыми грудями. Женщины ушли наверх.

Аврора стояла, не двигаясь, перед ней растянулась улица, разукрашенная взлетающими факелами и огнями. Город бушевал. Уже какой раз юноши с возбуждёнными лицами и нахальными чёлками на мокрых лбах приближались упругой походкой к лавке, но замедляли шаг и неохотно уходили, под пристальным одооноким взором большого Альфреда. Роза знала, что делала.

Старик закурил трубку. Аврора смотрела в окно. Ночь пролетала мимо, а она думала о том, что уже завтра её жизнь прекратится, потому что она отречётся от прошлого, как и прошлое отреклось от неё. «Ведь нет человека без прошлого, и даже если кто-то потерял память, прошлое вернётся в мелких подробностях и деталях. Надежда? Мука, дорогой мой, мука. Я бы была не против потерять память. Чтобы ты отпустил меня хоть на минуту. Как ты мог забыть меня? Ведь ты жив, вот узел, связанный твоими руками, твой тайный узел, значит, ты жив, где-то ходишь, ешь, пьёшь, целуешь женщин и совсем не думаешь обо мне? Неужели эта боль вся целиком – моя? Я не верю в это, Альберто. Этого не может быть. Каким бы ты ни был подлецом, сколько бы ты ни пил, ни бил меня, ни недооценивал мою любовь тогда, ты не мог её забыть даже спустя семь лет».

Аврора смотрела в окно.

«Ладно. Ты мог бы забыть любовь, но боль, нашу боль, нашу бездну боли, наш океан боли, наших двух крошек ты забыть не мог».

Аврора смотрела в окно.

«Завтра я продам хижину, – думала Аврора. – Да. Альберто. Да. Завтра я продам хижину. Ты отрёкся от меня, а я отрекусь от тебя. Не из мести. Нет. Я просто не могу больше. Завтра я продам хижину».

Вот перед ней подписанная купчая, инспектор ещё раз проверит документы, и всё. Аврора продаст свою хижину. Хижину, в которой она выросла. Хижину, в которую однажды пришёл разъярённый, пахнущий ромом и кофе отец Авроры, сжимая в руке липкий нож в арбузном соке. Схватив мать Авроры, Изольду, за длинные волосы и зажав голову её между колен, он отсёк ножом сначала одну огромную мочку ловца, а потом др… нет, не смог он отсечь другую мочку, так как в каждой мочке прятался Велкий Оу. Волны сна ринулись на свободу. Всё побережье уснуло, уснули рыбаки в море, уснули рыбы в сетях, уснула деревня, чайки уснули на лету, уснула и Аврора, уснул и отец её, и только Изольда осталась на ногах с окровавленной шеей, а в городе Полудня проснулась светловолосая женщина, соперница Изольды из рода сухих. Аврора так и не поняла тогда, было это сном или явью, но отца своего она больше не видела, как не видела и мочек своей матери, тщательно скрываемых под волосами.

Не потерявший своей пронзительности, преодолев перекрытия, сверху донёсся исступлённый страстный стон Розы. Девушки прыснули, но тут же сдержались, осеклись.

«Стой. Стой. Стой же Аврора. Стой. Ведь его руки могли связать узел давно, до смерти, и эта безделушка случайно попала в ту лавку, до которой мне не хватит духа дойти никогда в этой жизни, так как я могу увидеть его, сломленного, «сухого», предавшего море… узел могли связать и не его руки, а руки любого матроса с того первого корабля, сколько таких узлов и матросов бродят затерянные по морям и городам, взращивая тоску своих ждущих жён. Он мог, в конце концов, лишиться памяти, забыть свою жизнь, забыть Аврору, их, отравиться дешёвым ромом в кабаке, умереть в канаве. И если он жил в городе, если придал море, стал гнилым «сухарём», зачем он тебе, зачем?»

Её отвлёк какой-то звук, старик повернул голову во тьме, очертив дугу огоньком трубки, но Аврора снова ушла в себя.

«Не мог. Ты знаешь, Аврора. Не мог. Он бы мог предать меня и нашу любовь, но боль он предать не смог бы. Слишком её много».

Аврора вздрогнула.

Где-то за окнами били стекло.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: