Религиозное мессианство русских и их отношение к немцам

Для русских понятие «Запад» как некое цельное единство возникает в XV-XVI вв. Именно в это время, как показывает исследование Л.А. Черной[778], окончательно оформляется противостояние Православного Востока и «еретического латынского» Запада.

Подобное мироощущение было совершенно не свойственно Древней Руси до 1054 г. «Рим как колыбель христианства, кладезь веры, из которого черпает весь христианский люд, был оценен уже в “Слове о законе и благодати” митрополита Илариона (XI в.). Он поставил его впереди «благоверной земли Греческой», сиречь Византии, он назвал Константина Великого крестителем не только греков, но и римлян, по примеру которого и киевский князь Владимир Русь “Богу покори”. Но при этом митрополит Иларион предлагал линию преемственности веры, не исходящую из Рима, а берущую начало на Востоке: Иерусалим — Константинополь (“новый Иерусалим”) — Киев»[779].

После раскола западной и восточной церквей началось слияние понятий «Запада» и «латинства», но шло оно постепенно. Проанализировав ряд важнейших источников, имевших религиозно-идеологическую составляющую, Черная пришла к выводу, что «в XI–XIII вв. печать испорченности легла в основном на “латинскую веру”, а Рим еще мыслился колыбелью христианства, а не местом папского престола по преимуществу». В XIV– начале XV вв. в Московской Руси идет мысленный процесс объединения всех католических стран в некое религиозно-языковое целое — Запад. После Флорентийской унии 1439 г. «латинский язык как язык еретиков на многие столетия попадает в опалу, вплоть до переходной эпохи от средневековья к новому времени — с XVII в. до начала XVIII в. Падение Константинополя в 1453 г. под ударами турок, когда страны с православным исповеданием оказались без своего векового лидера — Византии, повлекло за собой поиск нового оплота для приверженцев ”истинной веры”. Появившиеся тогда концепции “Тырново — третий Рим”, “Москва —третий Рим”, а возможно, и “Новгород — третий Рим” (в “Сказании о новгородском белом клобуке”) закрепляли в русской культуре идею изоляции православного Востока и отвержения “поврежденного” Рима»[780].

На фоне описанного нами выше поворота России к Европе во второй половине XV-XVI вв. и появления доктрины «Москва – Третий Рим» антитеза «Русь — Восток, Европа — Запад» кажется парадоксальной. Однако парадокс такого двойственного восприятия Рима – Запада Россией есть прямой слепок с ее внутреннего устройства и внешнеполитического положения в Европе. Вотчинный уклад, окончательно сложившийся в России именно во второй половине XV-XVI вв., был принципиально не схож с западноевропейским социокультурным устройством. Это требовало религиозно-идеологического отмежевания от «латинского Запада». А невозможность сохранять свою самостоятельность и самобытность в рамках большого европейского пространства иначе, чем противостоя Западу с помощью у него же заимствованных «новшеств», заставляла признать часть его идейных ориентиров и ценностей. Отсюда и парадоксальное идеологическое отрицание Запада при одновременном практическом притяжение к нему.

В итоге русское вотчинниое государство предоставило своей церкви возможность нагнетать в течение всего XVI в. антагонизм между православием и католичеством. Сама центральная власть время от времени тоже совершала знаковые действия в этой области. «Третий Рим» отверг все попытки «папского Рима» прийти как к церковной, так и внешнеполитической унии. «Во второй половине XVI в. Папа Римский предлагал Ивану Грозному принять титул «царь Востока»[781], но тот, как в свое время и его дед Иван III, отказался. Но с другой стороны, московские государи оставили за собой свободу широких практических связей Московской Руси и Запада.

Русское общество при таком раскладе, за исключением самых верхних элитарных слоев и торговых людей, завязанных на постоянных контактах с иностранцами, было больше склонно к изоляционизму. Видя склоки между западными гостями (к примеру, между голландцами и англичанами), русские со своей стороны решили, что «немцам» свойственны лживость, вероломство и двуличие. Объяснено это было их неполноценной «еретической» верой. Каким еще может быть человек, которого при крещении не погружали, а лишь обливали водой?! «Москвитяне, — замечает Михалон Литвин, — рассердившись на кого-либо из своих, проклинают его, желая ему быть римской или польской веры; так они ее ненавидят…»[782] Если протестанты усматривали идолопоклонство в почитании русскими икон, то москвичи, по словам К. Адамса, в свою очередь обвиняли в идолопоклонстве западных христиан за установку в их храмах каменных распятий и прочих скульптур. «По мнению русских, изваянных изображений святых в храмах иметь не должно, потому что они покупаются у делающих кумиры…»[783]

Вера русских людей в свою религиозную исключительность возникла отчасти из борьбы греческой и римской церквей в ходе церковной схизмы; отчасти она являлась следствием долгой закрытости страны при ордынской зависимости; но в большей мере это было следствие целенаправленной «воспитательной работы» при посредничестве иосифлянского духовенства, которую центральная государственная власть в XV-XVI вв.

«Национализация» русской церкви в ходе становления централизованного государства вотчинного типа была первейшей задачей центральной власти. Ордынская зависимость, а главное ослабление Византии облегчали решение этой задачи.

Вселенское значение константинопольского патриархата было тесно связано с вселенским статусом Ромейской империи. Уже с 1054 по 1204 г. у Византии мало, что осталось от древней Римской империи. «Уже в течение многих столетий власть константинопольских императоров не распространялась на римский мир. Для Запада они превратились просто в греческих или византийских императоров, не заслуживающих серьезного внимания, как соперники новых императоров, появившихся на Западе» [784]. Правда, до начала крестовых походов в конце XI в. их еще уважали как правителей могущественной страны — главного оплота христианства против ислама. Однако четвертый крестовый поход (1204 г.) положил конец Византии и как серьезного оплота от мусульманской экспансии, и как наднационального государства. «После полувекового изгнания в Никее, на северо-западе Малой Азии, император и его двор вернулись в Константинополь, и Латинская империя прекратила свое существование… Однако империя, восстановленная Михаилом Палеологом, уже не была доминирующей державой на христианском Востоке. Она сохранила лишь отблеск своего былого мистического престижа. Константинополь все еще был «Новым Римом», высоко почитаемой столицей православного христианства; император все еще, по крайней мере в глазах тех, кто жил в восточной части, был римским императором. Однако в действительности он был теперь лишь государем среди равных ему или даже более могущественных»[785].

На востоке Малой Азии располагалась Трапезундская империя Комнинов. В Эпире образовалась держава Ангелов. «На Балканах Болгария и Сербия поочередно претендовали на гегемонию на полуострове… Славянские князья на Балканах домогались императорского титула»[786]. XIV в. стал для Византии столетием сплошных политических неудач. Опустошение ряда провинций мятежом каталонских наемников, чумная эпидемия, постоянные гражданские войны привели к тому, что турки, переправившиеся в Европу, дошли до Дуная, и империя оказалась окруженной их владениями со всех сторон.

Это не помешало взлету византийской художественной и интеллектуальной мысли, переживавшей в эпоху Палеологов процессы, родственные западному ренессансу. Константинопольский университет был отстроен в конце XIII в. первым министром Феодором Метохитом. Университет выпустил наиболее известных византийских ученых XIV в., таких как историк Никифор Григора, мистик Николай Кавасила, философы Дмитрий Кидонис и Акиндин, богослов Григорий Палама. На Западе эпохи Ренессанса каждый приличный университет стремился получить греческого философа. Однако палеологовское возрождение было элитарным. Оно встречало сильнейшую оппозицию в толще средневекового византийского общества. Остальной средневековый православный Восток, включая русские уделы, был абсолютно не готов к его всестороннему восприятию в силу уровня своего общественно-экономического развития.

На Руси из всех нюансов интеллектуально-идеологических поисков поздневизантийской мысли мог быть востребован лишь религиозный афонский исихазм. Православная традиция была не чужда философии. «Однако православная богословская наука в целом отвергала философию, считая ее неспособной разрешить проблемы, связанные с Богом, поскольку Бог по Своей сути был выше человеческого познания» [787]. Этот постулат в середине XIV в. лег в основу концепции извечной Божественной энергии, более известной под названием исихазма. Главный выразитель исихазма Григорий Палама (1296-1359) решительно отверг идеи гуманизма. В упрощенной, массово распространенной форме исихазм легко превращался в обскурантизм. В XIV–XV вв. среди афонских монахов, присутствовали обе формы исихазма — и «высокая» и «упрощенная». Для русского коренного духовенства уровень дискуссий византийских интеллектуалов, сторонников Григория Паламы и его противников (Николая Кавасила, Дмитрия и Прохора Кидонисов и др.), был недостижим. Зато упрощенный их вариант мог быть усвоен и широко растиражирован, учитывая усвоенную еще с древнерусских времен привычку заимствовать духовно-культурный опыт греков.

Сторонники исихазма не входили в ближайшее духовное окружение последних византийских императоров, склонных к церковной унии в обмен на помощь Запада против турок. Уния не спасла Константинополь. Он так и не нашел путь, адекватный вызовам как западноевропейской цивилизации, так и мусульманского Востока. Исихазм как явление византийской духовной жизни середины XIV - середины XV вв. был мистическим отражением понимания, что у Византийской империи нет будущего. Неслучайно вопрос о спасении души афонский исихазм связывал с аскетическим монашеским обетом, а не с борьбой за вселенскую православную империю.

В таком виде афонский исихазм мало подходил любому жизнеспособному православному государству. Закономерно, что один из первых русских последователей исихастов, великий подвижник Удельной Руси Сергий Радонежский наивно, по-детски, но гениально изменил афонскую «формулу спасения» на другую, суть которой сводилась к тому, что спасутся все «добрые»: и монахи, и миряне; кто благодаря вере своей, а кто (не православные, но поступавшие так, как учил Христос) вопреки ей. «Национализация» Русской православной церкви произошла задолго до ее официальной автокефалии (установления патриаршества в 1589 г.). После Флорентийской унии 1439 г. прекратился доступ на её высшие церковные должности греческих и южнославянских иерархов, назначаемых константинопольским патриархом. Это облегчило восприятие падения Константинополя на Руси как Божьего наказания империи за роскошь, гордыню и вероотступничество. Образ Константина XI, который, будучи оставлен практически один на один со своей бедой как западным, так и восточным христианским миром, «твердо стоял в проломе стены, сдерживая натиск неверных до тех пор, пока они своим числом не одолели его и он не пал — вместе с империей, ставшей ему саваном»[788], воодушевлявший православных греков в тяжкие годы турецкого ига, был абсолютно не популярен в России. Русский православный народ во главе со своими пастырями нашел «новый истинно-православный Рим» в своем отечестве. Религиозно-политическая доктрина «Москва — Третий Рим» пыталась к середине XVI в. вместить вселенскую сущность христианства в границы государства Московского.

Естественно, это оказалось неприемлемым не только для Запада, но и весьма спорным для православного Востока, что усилило «одиночество» православной Руси. Однако внутри Московской Руси мессианские представления о себе, подхваченные государством и церковью в сложной «симфонии», сформировали мироощущение, ставшее субъективной духовно-политической аксиомой, равносильной для русских в какой-то мере символу веры. В итоге возникла вполне понятная острая несовместимость русских и западных представлений в любых аспектах духовно-религиозной, культурной и общественно-политической жизни.

Конфликт усугублялся тем, что сталкивались два разновременных мировоззрения: средневековое и рожденное уже в Новое время. Этот момент особенно заметен, если сравнивать между собой оценки Московии, высказанные в записках иностранцев XV и XVI-XVII вв. Авторам конца XV в. Московия кажется менее «варварской», чем авторам XVI-XVII столетий.

Католику, чье мировоззрение в XV–XVI вв. претерпевало более плавную по сравнению с реформационными течениями трансформацию от средневековых форм к формам Нового времени, порой было проще понять московита. К примеру, в отчетах Поссевино и Компании (1580-е гг.) мы не найдем критики «суеверий» и «идолопоклонства», за которые обычно осуждают русских протестанты. Мы приведем ниже довольно пространную цитату из труда «Московское посольство» Джованни Паоло Компани, чтобы был ясен дух, смысл и тон его рассуждения.

«У них много греческих и латинских сочинений отцов Церкви в переводе на русский язык: сочинения папы Григория, причисленного (ими) к святым, Василия, Христозома, Дамаскина и других, гомилии которых в наиболее торжественные праздники читаются народу с амвона.

Среди чудотворцев они больше всего чтут Николая Мирликийского. Кроме тех чудотворцев, которых почитает латинская церковь, московиты имеют мучеников, епископов и монахов всякого возраста, которые, как они хвастаются, вознеслись на небеса, тела же их в неприкосновенности оберегаются с величайшим благоговением. Они убеждены, что с их помощью происходит многое превышающее силы человеческие.

В мае месяце два дня поминают умерших; этот праздник называется «поминание душ». На могилах зажигают множество свечей и факелов, затем священник с ладаном и молитвой обходит могилы и разбрасывает кутью, которую готовят из меда, пшеничной муки и воды, часть ее отведывают священник и остальные присутствующие. Родственники умерших на могилы кладут хлеб и различные кушанья, половину которых берет себе священник, а остальную часть раздают слугам и беднякам. Более состоятельные для бедняков и, конечно, для священников устраивают пиры.

В том же месяце, в день Константина и Елены, у них бывает очень долгое молебствие, когда освящают весь город…

В праздничные дни московиты не освобождаются от занятий и телесного труда, они считают, что в эти дни запрещается не труд, а греховные поступки. По крайней мере, по их словам, почитание праздничных дней пошло от иноземных обычаев и восходит к иудеям, а их обряды у них запрещены. Прекращение работы подобает богатым и духовным лицам, бедные же, т.к. они живут одним днем, не могут прекратить работу. Таким образом, всегда, будь это день Пасхи или Рождества, они трудятся. Исключение составляет только день Благовещения, который они очень чтут и считают священным.

Уважение к иконам у них чрезвычайно велико, им они жертвуют, из чувства благочестия или по обету, золотые монеты, свечи и другие небольшие дары. Но особое уважение воздается кресту бога нашего Христа. Куда ни посмотришь, везде — на перекрестках дорог, над дверями и крышами храмов — видны многочисленные его изображения. Увидя их издали, они, склонив голову, крестятся; как принято у московитов, колени в таких случаях они не преклоняют; если же оказываются поблизости от него, из почтения сходят с коней.

И более всего характеризует благочестие народа то, что, начиная всякое дело, они осеняют себя крестом. Мы заметили, когда были в Старице, что строители стен, возводившие крепость, начинали работу не раньше, чем повернувшись к крестам, воздвигнутым на храмах, почтили их должным образом. Войдя в дом, они сначала, по обычаю, крестятся на крест или икону, а их принято помещать во всех домах на самом почетном месте, а только потом приветствуют остальных…

По всей Московии насчитывается огромное количество монастырей, так что в двух городах — Москве и Новгороде — можно насчитать 144 монашеские общины. В этих общинах большое количество монахов: в одной 100, в другой 200, в третьей 300. Говорят, в Троицком монастыре, в 20 лье от Москвы, живут 350 монахов.

Храмы строятся в форме креста, как бы с двумя крыльями, выдающимися с обеих сторон, что мы наблюдаем в древних храмах. Их называют «ковчегами». В середине храма стена отделяет духовенство от публики. Передняя часть этой стены имеет две двери: из них та, что называется царской, открывается только во время богослужения, когда выносят хлеб, приготовленный для освящения. В алтарь не разрешается входить никому, кроме духовных лиц. Там вдали от мирских взглядов совершается святое таинство. Все пространство между дверями покрыто иконами с изображением святых. В храмах нет ни кафедр, ни органа. Однако у них есть мальчики, обученные пению, которые мелодичными голосами поют во время богослужения. Духовные лица все время стоят и, чередуясь друг с другом, читают молитвы»[789].

Как мы видим, тон и смысл этого описания куда более ровны, дружелюбны и позитивны в сравнении с зарисовками Ченслора, Адамса и некоторых других авторов-протестантов. Есть у Компании даже выпад против ренессансной живописи, в сравнении с которой, по мнению иезуита, русское иконописание выигрывает. «Лики святых, — замечает Компани, — они пишут с исключительной скромностью и строгостью, гнушаясь тех икон, которые лишены славянской надписи, и тех, на которых есть непристойные изображения обнаженных частей тела. А ведь это может служить известным упреком нашим живописцам, которые, чтобы показать свое искусство, на картинах до предела обнажают грудь, ноги и прочие части тела и скорее пишут легкомысленные, чем святые картины…»[790]

Однако, не смотря на все это, и русское государство, и его церковь видели именно в Папе главного идеологического врага, своего «вселенского противника». Наличие некой высшей надгосударственной и наднациональной власти противоречило сути русского вотчинного государства. При вотчинном социокультурном укладе только государь-вотчинник, «хозяин земли русской» (так охарактеризовал свой статус даже последний русский император Николай II в переписи конца XIX в.), мог осмысляться наместником Бога на земле. Неприятие Папы сближало русских с протестантами, но не в плане преференции со стороны России протестантским церквям, а в плане более широкого использования конкретных протестантов на русской службе.

Характерны в этом плане реакции всех сторон, которые были задействованы так или иначе в связи в миссией Поссевино. Напомним, папские легаты Антонио Поссевино и Джованни Паоло Компани приехали в Россию в 1581 г. с двумя целями. Во-первых, они должны были выступить по просьбе Ивана IV к Папе Римскому посредниками на переговорах России и Речи Посполитой для окончания Ливонской войны. Во-вторых, и это было для них даже важнее, они должны были склонить Ивана Грозного к унии. Ради последнего посланцы Ватикана готовы были пойти на определенные преференции России, проигравшей Ливонскую войну, в ущерб интересам католической Речи Посполитой, в чем иезуитов постоянно упрекали поляки-современники, а потом и польские историки. Российская власть успешно использовала первую часть миссии иезуитов. Россия лишилась лишь уже потерянных ею завоеваний в Ливонии и ВКЛ. Московскому государству были возвращены завоеванные Стефаном Баторием русские города Великие Луки, Невель, Заволочье, Холм, псковские пригороды Воронеч, Велье, Остров, Красное. Из 10-летнего русско-польского перемирия были исключены названия городов, которые у России в Ливонии завоевала Швеция, хотя польская сторона высказывала свои претензии и на эти утерянные Россией владения. Естественно у поляков могли возникнуть претензии с такому посредничеству Поссевино, но несмотря на это русская сторона после заключения Ям-Запольского перемирия (15.01. 1582) не сделала никаких шагов навстречу папской дипломатии, сведя на нет вторую часть миссии Поссевино. Сторонник англиканской церкви Джером Горсей констатировал: «Царь резко отклонял и отвергал учение папы (Римского), рассматривая его как самое ошибочное из существующих в христианском мире; оно угождает властолюбию папы, выдумано с целью сохранить его единоначалие, никем не дозволенное, сам царь изумлен тем, что отдельные христианские государи признают его верховенство, приоритет церковной власти над светской. Все это, только более пространно, он приказал изложить своим митрополитам, архиепископам и епископам, архимандритам и игуменам, папскому нунцию Антонию Поссевино…»[791]. Со своей стороны Антонио Поссевино провал переговоров об унии возложил не на «упертых» русских, а на происки протестантов — английских купцов и царского врача «анабаптиста» Иоганна Эйлофа, «наговоривших» против Папы и подсунувших Ивану IV некий протестантский антипапистский памфлет[792].

Московское государство рано, уже при Василии II Темном и Иване III, определилось со своей религиозной политикой, которую в дальнейшем мало меняло вплоть до XVIII в. Государство стремилось к закрытости русского конфессиального пространства от любого другого христианского влияния. «В Русской земле, — рассказывает немец Генрих Штаден, — не знают и не употребляют ни латинского, ни еврейского, ни греческого языков ни митрополиты, ни епископы. Ни князья или бояре, ни дьяки или подьячие. Все они пользуются только своим собственным языком»[793]. «Они учатся, — дополняет англичанин Ричард Ченслор, — только своему родному языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе»[794].

Государственная власть брала во многом на себя защиту русского православия и распространение его на вновь присоединяемых территориях (будь то Восток или Ливония). При этом государство постепенно ставило под свой контроль внутреннюю жизнь самой Русской православной церкви. В царствование Ивана Грозного последняя тенденция приняла весьма агрессивные формы (вспомним противостояние царя с митрополитами Афанасием и Филиппом Колычевым, расправы над другими представителями клира). Стоит ли удивляться, что Москва долго не позволяла служилым иностранцам заводить даже единичные протестантские кирхи, а католикам разрешила открыть в России первый католический храм значительно позже появления первых протестантских церквей.

Русское религиозное мессианство заставляло россиян заведомо отвергать все иностранное. Нет ни одного свидетельства, чтобы русские в XV-XVI вв. добровольно согласились не только у себя на родине, но и за границей надеть иностранное платье. Между тем иностранцы решались на подобный эксперимент. Многие «немцы», поляки и фрязи носили в России русское платье вплоть до патриаршего запрета на это в середине XVII в. Английский посол Энтони Дженкинсон рассказывал, что отправился смотреть на празднование русскими Крещения и «предстал перед царем, одетый в русское платье»[795].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: