Конец второй книги. 2 страница

Вечером следующего дня, после вышеприведенного разговора с баронессой, доктор был дома. Он вел прием. Отпустив около половины одиннадцатого последнего боль­ного, он прошел в столовую, где за пасьянсом его ожида­ла за чаем тетка. Раскладывая карты, Софья Федоровна озабоченно наблюдала за племянником, который, видимо, был поглощен своими думами и молча пил чай.

— Чем ты так озабочен? Нет ли у тебя какой неприятно­сти с больными или с... той дрянью? — спросила она, пони­жая голос.

— Нет, тетя, никакой неприятности у меня нет и совсем другое тревожит меня. Да если бы у меня и была какая- нибудь невзгода, почему ее причиной должна быть непре­менно ненавистная тебе бедная баронесса?

—Потому что эта негодная баба составляет несчастье твоей жизни, и я постоянно боюсь какого-нибудь сканда­ла. Вы ведь в руках людей: неужели ты думаешь, что при­слуга Козенов слепа? К тому же ты так неосторожен, и по карманам у тебя валяются письма этой особы. Начать с твоего лакея: из мести за какой-нибудь выговор он мо­жет передать барону одно из таких писем. Что тогда бу­дет? Какими глазами будешь ты смотреть на человека, оказавшего тебе полное доверие, и честь которого ты опорочил? Да еще неизвестно, чем может кончиться по­добная история. Случалось, что самые мирные люди при таких обстоятельствах становились бешеннее тигра и за­ставляли платить кровью за позор. — Взволнованная Софья Федоровна смешала карты и отбросила их в сторо­ну-

— Ну, тетя! Не сочиняй ты разных романтических ужа­сов в наше прозаическое время, — проговорил доктор, пожимая плечами.

— Ах, не смейся, милый Вадим. Ты не знаешь, что с не­которых пор меня мучает предчувствие чего-то дурного, какая-то болезненная тоска и смутный страх, что тебе грозит несчастье...

Голос Софьи Федоровны дрожал, глаза наполнились слезами. Заторский наклонился к ней, поцеловал ее мор­щинистую щеку и нежно сказал:

— Успокойся же, дорогая. Я скажу тебе, что озабочи­вает меня, и это, надеюсь, положит конец твоим опасени­ям. Я понимаю, что пора положить конец слишком нашумевшей уже связи. Поэтому, чтобы покончить с эти­ми сплетнями и пресечь все толки, я решил жениться...

Радостный возглас прервал его.

— Ах! Благослови тебя Бог на такое решение, дитя мое. А, скажи мне, ты уже сделал выбор, любишь кого- нибудь? Не могу думать, что ты хочешь сделать из жены ширму для продолжения низкой игры. Впрочем, ни одна женщина не потерпит этого.

— Боже мой, как ты волнуешься, тетя! В данную мину­ту я знаю только, что намерен жениться, а так как у меня есть на примете несколько особ, которые, я полагаю, не откажутся от меня, то посмотрю пока, а к осени останов­люсь в выборе.

— Это будет нетрудно. Я уверена, что всякая женщина с радостью примет твое предложение. — Видя, что док­тор от души рассмеялся, тетка прибавила, убежденно: — Я говорю серьезно, ты представляешь серьезную партию.

— Будем надеяться, что прекрасный пол окажется столь же хорошего мнения обо мне, как и ты. Повторяю, что к осени я выберу, но мне необходимо несколько ме­сяцев на то, чтобы найти подходящую особу. Еще скажу, что отнюдь не собираюсь брать девчонку. Я уже не юно­ша, мне тридцать шесть лет, и я хочу иметь представи­тельную хозяйку дома, а, главное, мать: я обожаю детей и желаю иметь их, чтобы была цель в жизни. Руководст­вуясь такой точкой зрения, я выберу девушку лет двадца­ти семи — двадцати восьми, здоровую, положительную и хорошую хозяйку, а не глупенькую, какую-нибудь семнад­цатилетнюю наивную, романтическую жеманницу.

— Ах, все это неважно, друг мой: понятно, ты выбе­решь по своему вкусу и подходящую тебе девушку. Глав­ное — создать собственный очаг и порвать связь с баронессой. По совести говоря, для меня всегда остава­лось загадкой: чем она очаровала тебя, она так ничтожна и не способна возвыситься над уровнем пошлости.

Вадим Викторович ничего не ответил и только провел рукой по лбу как бы отгоняя докучные мысли, потом, вы­пив чай и ссылаясь на работу, он простился с теткой и ушел к себе.

Дня три спустя Мэри была занята в своей комнате ук­ладкой вещей: вечером баронесса должна была заехать за ней, а на следующее утро они будут в Ревеле. Моло­дая хозяйка была еще в утренннем наряде и указывала старухе-няне, здоровой, добродушной женщине, как укла­дывать в большую плетеную корзину платья и белье. Са­ма она завертывала в кожанный сак золотые вещи и туалетные принадлежности.

Накануне уехали Анна Петровна и гувернантка с млад­шей девочкой. Петя отправился в Петербургский лагерь, а на другой день Суровцев собирался на неделю к прияте­лю в Финляндию. Дом принял тоскливый, опустелый вид: ковры, портьеры и безделушки были убраны, люстры и картины затянуты кисеей, мебель покрыта холщовыми чехлами, спущенные шторы погрузили все в сероватый сумрак.

Но это не мешало Мэри быть в наилучшем расположе­нии духа: утром отец подарил ей на мелкие расходы две­сти рублей, а предстоявшие ей два месяца полной свободы приводили ее в восторг. Она могла делать, что хотела, одеваться по своему желанию, болтать, флирто­вать и кокетничать с тем, кто ей понравится, не будучи под надзором матери, у которой всегда находились заме­чания по поводу ее манер или туалета. Мэри брала с со­бой горничную, так как баронесса сказала: «При хорошем обиходе лишний человек ничего не значит, а потому, возь­мите свою камеристку, милая Мэри. Она будет причесы­вать вас, и вам удобнее с прислугой, к которой вы привыкли». В настоящую минуту горничную отпустили проститься с родными и в укладке помогала старая няня, ходившая за барыней со дня ее рождения.

Запиравшая сак Мэри вдруг поймала недовольный взгляд старой няни и обратила внимание на ее молча­ливость, так странно отличавшуюся от ее обычной болтливости.

— Няня, что с тобой сегодня? Ты точно сердишься и не разговариваешь со мной. Не больна ли ты?

— Нет, но мне не нравится, что ты одна едешь к этой баронессе. Это что за новые выдумки! Девушка не долж­на уезжать от матери, да и ты всегда ездила с Анной Петровной, а теперь, на поди, вдруг отпускают тебя одну, без надзора! Где это видано! — сердито проворчала ста­рушка.

— Но я ведь буду не одна, няня, а под надзором самой баронессы.

— Хорош надзор, что и говорить! «Барыня!» Разве ее дом такой, как должен быть? Муж в отлучке, а у нее с утра до вечера болтается какой-то дохтур, а что он за че­ловек, не разберешь, одно слово! Молва о нем дурная, вот что! Тьфу! — и няня со злостью плюнула в сторону. — И не нашли, знать, другого места, куда тебя отправить? Ведь ты — ребенок, этакая молоденькая, неопытная. Бог весть, что может случиться!

Мэри громко расхохоталась.

— Ну, няня, я уже взрослая, мне восемнадцать лет, и, слава Богу, я умею держать себя. Да и что мне за дело до этого доктора! Я не больна, и он мне ни на что не ну­жен. Зато у баронессы я повеселюсь: она такая веселая и дети у нее прелестные.

— Бесстыжая она морда, вот что! Хоть детей-то посты­дилась бы, — проворчала Аксинья, с шумом захлопывая корзину, но увидав, что Мэри продолжает смеяться, она сердито прибавила: — Не смейся, голубушка. Ох, чует мое сердце, ничего-то хорошенького не выйдет из этой поездки, да и дурной сон видела я этой ночью, тоже не к добру, знать.

—Няня, милая, расскажи, что ты видела! Я так люблю слушать сны! - вскричала Мэри, обхватив шею старушки и усаживая ее рядом с собой на маленьком диванчике.

Сначала Аксинья поломалась, а потом начала, с трево­гой в голосе:

— Видишь, спервоначало, это, была я в доме будто од­на: все уехали, не знаю куда. Бог весть с чего, а лютая тоска меня грызла, и пошла я посмотреть в окно, не во­рочается ли кто из вас. А вместо нашей конюшенной-то перед домом расстилается море, такое море, что и кон­ца ему не видно, а к окну на всех парусах подходит боль­шущий корабль. И вот на палубе вижу я высокую женщину, эфиопка она должно была, страшная такая, а глазища злые и вся усыпанная бриллиантами. Спустилась она, и я подумала, что в воду, поди, упала, а тут приме­чаю, что море исчезло, и мы очутились в комнате, какой я никогда не видывала. Черная женщина посередке на та­буретке сидела, а вокруг хоровод плясали: ты, баронесса и еще несколько незнакомых. Женщина эта вставала, иногда, хватала одного из плясавших и давила его, в ту же минуту тот исчезал и на месте его оставалась большая лужа крови. И так я боялась, чтобы она тебя не удавила, что ровно подсумная стала, а не знаю, что случилось с то­бою. А уж кровь-то о ту пору словно волна пенилась, ударяла в дом, а дом-то трещал и начал рушиться. Со страху я так закричала, что проснулась вся в поту. Ой, ой! Плохое сулит этот сон.

Мэри слушала с тревогой в душе, но минуту спустя энергично тряхнула головой.

— Нет, няня, все это пустяки. Наш доктор говорит, что сны бывают от желудка, и чем он полнее — тем страшнее сон. Наверно, ты слишком много поела вчера галушек. И не мучь себя дурными предчувствиями: я взрослая девуш­ка и не позволю ни обидеть себя, ни задушить. А теперь помоги мне одеться, — прибавила она, целуя старушку.

Когда она была готова, Аксинья перекрестила ее, поце­ловала и шепнула на ухо:

— Держись как можно дальше от дохтура. Ты хорошо знаешь его?

— Нет. Когда я бывала у баронессы, то никогда не за­ставала его и видела мельком раз или два, да и не обра­тила никакого внимания. А ты, няня, видела его, что так ненавидишь?

—Баронессина кухарка моя землячка. Один раз была я, это, у нее, она порассказала мне всякой всячины про свою барыню, а потом они с горничной свели меня в уборную и показали, как те двое пили чай. Такие мерзкие хари!

Мэри засмеялась, но пообещала быть настороже и сторониться доктора, как разбойника, затем она поспеш­но направилась в зал, где были уже отец и только что приехавшая баронесса.

Прощание было веселое и дружеское. Михаил Михай­лович извинился, что важные дела не позволяли проводить их, поднес им цветы и конфеты, а через полчаса автомо­биль Анастасии Андреевны мчал их на Балтийскую желез­ную дорогу. При входе дам в зал 1-го класса, где их уже ожидали дети баронессы с гувернанткой, Анастасия Анд­реевна весело воскликнула:

— А, Вадим Викторович, вы приехали проводить нас? Это очень мило! Дорогая Мэри позвольте представить вам доктора Заторского, старого друга нашего дома и опекуна моих детей в отсутствие мужа.

В первый раз с любопытством оглядела Мэри господи­на, так охаянного няней, и результат смотра оказался бла­гоприятен для доктора.

Она нашла бледное и правильное лицо его красивым, спокойное, уверенное и строгое выражение его больших, стального отлива глаз, внушало почтение, а обворожи­тельная улыбка, освещавшая лицо доктора во время их краткого разговора, положительно очаровала ее. Она сразу решила, что старая няня глупа и суеверна, а если этот красивый, интересный молодой человек действитель­но любит баронессу, то можно только завидовать ее счастью.

Анастасия Андреевна была в наилучшем настроении: она забрала громадную бонбоньерку, привезенную докто­ром детям, пригласила Вадима Викторовича поскорее при­ехать к ним, и вообще, смеялась и шутила, пока они не сели в вагон. Когда поезд тронулся, усталая баронесса растянулась на диване и вскоре уснула, а сидевшая напро­тив Мэри внимательно рассматривала ее. Прежде всего она заметила, что баронесса уже чуточку мазалась, а вокруг глаз были морщинки, и вообще, наружность незна­чительная. Возможно ли, чтобы доктор, человек бесспор­но умный и с характером, мог влюбиться в эту жалкую особу, способную только на грубую чувственность?

От Ревеля до замка было немного более часа пути, и эта поезка в открытой коляске доставила Мэри большое удовольствие, а при виде самого замка у нее вырвался восторженный крик изумления. Здание было старинное, но расширено и украшено новейшими дополнениями, а весь массив, с высокой, зубчатой башней сбоку, покоился на громадном утесе, о подножие которого разбивались морские волны. Высеченная в скале лестница с перилами вела к небольшой бухте, где стояли на причале лодки раз­личной величины. С моря замок сохранил мрачный фео­дальный вид, а с противоположной стороны раскинулся обширный сад и зеленой пеной опоясывал новейшие по­стройки. Несколько лет назад барон Козен наследовал замок Зельденбург по смерти последнего представителя старейшей ветви, но вследствие того, что по одному пунк­ту завещания старой родственнице предоставлено было право проживать в замке пожизненно, Анастасия Андре­евна никогда не хотела там жить. Она ненавидела старую деву — сухую, строгую, чопорную, ледяной взгляд кото­рой словно пронизывал ее насквозь, а на губах появлялась презрительная усмешка при малейшей ее выходке или не­принужденном слове. И только с намерением сделать на­зло методичной девице, баронесса придумывала ряд нововведений, которые нарушали привычки обитательницы замка. Наконец, минувшей зимой Элеонора фон Козен умерла, и тогда баронесса решила провести лето в Зель- денбурге.

Помещение Мэри состояло из спальни и маленькой гос­тиной, голубого и розового кретона. Вид на море и сад были великолепны и Мэри была положительно очарована.

Все послеобеденное время посвящено было осмотру прекрасного содержимого сада с множеством цветов, а с высокой беседки открывался вид на морскую даль и наг правлявшиеся в ревельский порт суда.

Веселая и довольная легла Мэри в постель и вдруг взглянула на висевший на стене портрет, который неволь­но рассмешил ее. Портрет изображал покойную фрейлен Элеонору, а рассказами о ней баронесса потешала обще­ство в продолжение целого вечера, осмеивая ее малень­кие слабости и устарелые воззрения.

Мэри тоже много смеялась вместе со всеми, и теперь вид портрета вызвал у нее новый взрыв хохота, но посте­пенно строгие и вдумчивые глаза, глядевшие со злобою и насмешкой, вызывали у нее неприятное впечатление. Она отвернулась к стене, чтобы не видеть их, и скоро крепко уснула, но сон ее был неспокоен. Мэри тревожно вороча­лась на постели, мучили причудливые видения или кош­мары.

Ей снилось, что она находится в замковом саду, как вдруг на горизонте появилось огромное черное облако и быстро заволокло небо, заслонив собою дневной свет. Было бы темно, как ночью, но из темных туч поминутно сверкали красные, как кровь, струи света, озарявшие предметы каким-то зловещим оттенком.

Затем темные облака растаяли и открылся грот, среди которого на троне восседал сам Сатана и протягивал к ней свои волосатые, когтистые руки, стараясь схватить ее. Пораженная ужасом она хотела бежать, укрывшись бывшим на ней черным широким плащом, как вдруг из каждой складки плаща стали появляться бесчисленные ту­чи отвратительных маленьких существ и, словно рой пчел, наполняли воздух. Крошечные чудовища кусали и щипали ее, она же, как безумная, бросалась во все стороны, спа­саясь от своих преследователей. Затем внезапно послы­шались стоны и выстрелы, и Мэри поскользнулась на чем-то мокром и липком, увидев, что то была лужа кро­ви. В нескольких шагах от нее стояла тощая Элеонора, указывала на нее пальцем и смеялась звонким смехом, потрясавшим каждый ее фибр. Мэри вскрикнула и про­снулась вся в поту, дрожа, как в лихорадке.

— Фи, какой страшный кошмар! — прошептала она и встала, чтобы достать из саквояжа успокоительные капли. Выпив их, она легла и вскоре заснула здоровым, молодым сном.

За завтраком баронесса спросила, смеясь:

— Хорошо ли вы спали, Мэри, и что видели во сне? А у меня был отвратительный кошмар. За мной гнался тигр, а я с криком спасалась от него и все падала. В эту минуту раздалось несколько выстрелов, и я почувствовала, как тигр укусил меня. Затем я проснулась.

— Боже мой, да у меня также был кошмар и я слыша­ла выстрелы! Моя старая няня сказала бы, что это плохая примета, — воскликнула Мэри.

— О! Кто же верит приметам в наш просвещенный век! — заявила м-ль Доберо, француженка-гувернантка, блистав­шая «здравомыслием». — Объяснение легко найти: какой- нибудь охотник, вероятно, стрелял поблизости воробьев, отсюда и сходство снов м-ль и мадам, которые обе слы­шали выстрелы.

Все засмеялись и не думали больше об этом случае.

ГЛАВА III.

В пятницу приехал доктор Заторский, и его появление оживило замок. Играли в крокет и лаун-теннис, катались по окрестностям и возвратились только к вечернему чаю.

Украдкою, но с живейшим интересом, наблюдала Мэри за доктором. Раньше она даже не смотрела на него, но толки о том, что он — возлюбленный баронессы, возбуди­ли ее любопытство.

В настоящее время не щадят слух молодых девушек и многое, что им не следовало бы знать, громко обсужда­ется в их присутствии, не говоря уже о газетах, столбцы которых, полны описаний драматических страстей и срам­ных романов, которыми молодежь потихоньку зачитыва­ется.

Восемнадцатилетняя Мэри считалась уже взрослой де­вушкой и знала многое, а потому в ней пробудилось то болезненное любопытство, которое зарождает в моло­дом, нетронутом воображении преждевременное позна­ние грубой житейской действительности. У Мэри было много поклонников, особенно среди «зеленой» молодежи, едва сошедшей со школьной скамьи: студенты, пажи и юные офицеры, с едва пробивавшимися усиками, но ко всем этим юнцам она относилась несколько пренебрежи­тельно: она знала их школьниками и в ее глазах они были несерьезными кавалерами. Даже молодой моряк и дипло­мат, о которых говорила ее мать, не сумели затронуть ее сердце, хотя они и открыто ухаживали за ней. Теперь представлялся случай увидеть «роман» настоящий, тайный роман. Но, как Мэри ни присматривалась, она не замеча­ла ничего, кроме некоторой фамильярности, которая ка­залась обычной у баронессы и объяснялась, может быть, давнишним знакомством.

По возвращении с прогулки баронесса пошла к себе переменить платье, а Мэри отправилась в маленькую гос­тиную рядом со столовой и села на подоконник. Комната находилась в старой части замка и глубокая амбразура скрывалась тяжелой плюшевой занавеской. Из окна было видно залитое яркой луной море, и Мэри залюбовалась чудной картиной.

Она сидела там несколько минут, но вот в зале послы­шались шаги: она повернула голову и сквозь щель портье­ры увидела доктора, который сел у стола, взял книгу и рассеянно перелистывал ее.

Впервые Мэри могла свободно, вволю рассмотреть его: лампа освещала лицо, и он не подозревал, что чер­ные глазки с любопытством рассматривали его. В первый раз ощутила Мэри несколько больший интерес к почти не­знакомому ей человеку. Но это был человек с известным общественным положением, медицинская знаменитость, о которой говорили с восторгом, притом он еще был бес­спорно красив. Тонкие, правильные черты, строгое и энергичное очертание рта и большие, стального отлива глаза — все нравилось в нем Мэри. И этот интересный, вполне молодой еще человек, любит баронессу, которая уже прикрашивается, а фигура, несмотря на худобу, ка­залась грузной и утратила ту грацию и гибкость, которые придают обаяние молодости. Мэри обдумывала этот воп­рос, когда вошла баронесса, видимо взволнованная, с те­леграммой в руке.

—Вообразите, Вадим, вот депеша от матери, которая пишет, что отец серьезно заболел и желает меня видеть. Она просит меня немедленно приехать в Стрельну.

— Ну? Что же вы намерены делать?

—Я не могу отказать и выеду ночным поездом. Утром я буду в Петербурге и тотчас отправлюсь в Стрельну, а послезавтра утром вернусь сюда.

С минуту она помолчала, а потом закинула руки на плечи доктора и, близко нагнувшись к нему, так, что кос­нулась его щекой, сказала:

— Поедемте со мной!..

Заторский спокойно взял ее руки и снял с себя.

— Сколько раз надо мне просить вас, Анастасия Андре­евна, воздерживаться от такой фамильярности, которую могут подметить. Теперь более, чем когда-либо, это неу­добно. Поезжайте, и я, конечно, проведу вас на станцию, но мне лично не хочется возвращаться в Петербург. Я приехал сюда отдыхать и дышать чистым воздухом, а не тащиться целую ночь в вагоне, да еще в город. У вашего отца есть свой доктор, значит, я ему не нужен. Уложи­тесь поскорее, и мы еще успеем поужинать до отъезда.

Баронесса покраснела, закусила губы и злой огонек сверкнул в ее глазах. Не говоря ни слова она повернулась и вышла, а доктор тоже встал и пошел в столовую.

Как тень, выскользнула Мэри из своей засады и хотела, сделав крюк, войти в столовую с противоположной сторо­ны, но, войдя в будуар баронессы, она увидела ту сто­ящей перед открытым шифоньером. В это время горничная ставила на стол раскрытый дорожный мешок.

—Оставьте мешок, Матреша, и идите скорей уложить маленькую корзинку и одеться, я возьму вас с собою, — произнесла Анастасия Андреевна, отпуская горничную, а потом, увидев стоявшую в недоумении Мэри, весело по­просила ее: — Помогите мне, милочка, наполнить эти флаконы одеколоном, духами и т. д. и уложить все в этот сак, а я достану платки и другие мелочи. Только здесь слишком темно, — она повернула выключатель.

Розовый свет озарил будуар и белую стройную фигуру девушки, принявшейся усердно наполнять флаконы. Ана­стасия Андреевна с минуту смотрела на нее с загадочным выражением, а потом небрежно заметила, нагнувшись над ящиком:

— Какая незадача Вадиму Викторовичу: он так радовал­ся возможности провести со мною эти два дня, а мне на­до ехать. Он, конечно, хотел сопровождать меня, но я положительно отказалась. Бедняга безумно влюблен в меня и слоняется за мною, как болонка, но так как ему настоятельно необходим отдых, я воспротивилась такой глупости и беру с собой горничную, для его успокоения, что я не одна.

К счастью, баронесса продолжала рыться в ящике, ина­че она подметила бы взгляд Мэри, смущенной столь на­глой ее ложью. Ведь она же слышала собственными ушами как Вадим Викторович отказался ехать с нею, и ви­дела нетерпеливый жест того, когда он старался избе­жать ее объятий. Но к чему Анастасия Андреевна лжет? Почему хвастается и выставляет напоказ внушенное ею чувство, когда в ее же интересах следовало бы скрывать это ото всех? Мэри не находила ответа на все эти вопросы и, чтобы скрыть свое смущение, усердно принялась за ук­ладку флаконов и носовых платков.

Сынишка баронессы, прибежавший сказать, что ужин подан, дал другое направление разговору, и все пошли в столовую.

Крайне заинтересованная, Мэри украдкой наблюдала за предполагаемыми возлюбленными, но не могла уловить ни одного нежного взгляда со стороны доктора. Баронес­са же трещала, словно сорока, и не обращала внимания на своего обожателя. Когда доложили, что экипаж подан, Анастасия Андреевна объявила, что Вадиму Викторовичу незачем провожать ее.

— Путь довольно далекий, а вам необходим отдых, да и лошади с кучером устанут, а потому им гораздо лучше отдохнуть до завтра в Ревеле, — прибавила она, нежно прощаясь с детьми и Мэри. — Вам же, Вадим Викторович, я поручаю развлекать без меня мою юную приятельницу. Конечно, вы не так молоды, чтобы забавить Мэри, но по­старайтесь, встряхните свои старые кости: это вам тоже будет полезно.

В глазах баронессы светилось выражение лукавства, а в голосе слышалось словно какое-то глубокое значение. Но доктор будто ничего не заметил и не обиделся на при­числение к разряду стариков: с любезной улыбкой поце­ловал он руку баронессы, пожелал ей доброго пути, а затем все проводили ее до экипажа.

Когда все вышли на террасу, откуда виднелось море, Заторский неожиданно спросил:

— Мария Михайловна, не желаете ли прокатиться в лодке? Ночь роскошная и еще не поздно. Если вы боитесь довериться мне, то могу вас уверить, что гребу хорошо, да и море, как зеркало.

— О! Я нисколько не боюсь и очень рада прокатиться, — ответила Мэри, с заблестевшими от удовольствия гла­зами.

—В таком случае переоденьтесь поскорее, ночью на воде все-таки свежо, и вы можете простудиться.

— Да мне вовсе не холодно, уверяю вас, я накину орен­бургский платок.

— Нет, нет, надо надеть шерстяное платье, а пока вы будете одеваться, я угощу конфетами Лизу и Бориса.

Мать не позволяет им кататься по морю, и потому я не могу взять их с собой.

Совет одеться теплее был высказан таким властным тоном, что Мэри без дальнейшего спора побежала в свою комнату, а доктор задумчивым взором проводил строй­ную фигуру молодой девушки и потом кликнул Лизу с братом.

В своей комнате Мэри быстро сообразила, что надеть, чтобы было тепло и к лицу. Позвонив горничной, она при­каза подать ей белое суконное платье с таким же кимо­но, на белой отласной подкладке. Бусы из горного хрусталя, которые на ней были днем, она сохранила и, на­конец, внимательно оглядела себя в зеркале. Она не от­давала себе отчета почему, но ей хотелось быть сегодня интересной и нравиться, а глянувшим из зеркала образом она осталась довольна.

Счастливая, спустилась она опять вниз, где встретила ожидавшего ее у лестницы Вадима Викторовича.

— Ну вот, теперь я не боюсь, что вы простудитесь, — улыбнулся он.

Они сошли к берегу и сели в лодку. Море тихо дрема­ло, и дремотное волшебное сияние белой ночи заливало все кругом точно дневным светом. Они были еще недале­ко от берега, когда Мэри заметила:

—Ах! Жаль, что со мною нет мандалины, а то я бы спела итальянскую песенку, которой выучилась у гандоль- ера, когда в прошлом году была с мамой в Венеции. Там ночи были чудные, и мы каждый вечер катались по каналу Гранде.

— А разве вы не можете петь без мандолины?

— Нет, без аккомпанемента я не пела.

—В таком случае, я могу сходить за инструментом, пока мы еще ушли недалеко.

Не дождавшись ответа, он несколькими ударами весел вернул лодку в бухту, привязал ее и проворно взбежал по лестнице. Мэри внимательно следила за ним глазами, а потом подумала, пожав плечами:

«Да он вовсе не кажется старым! Хотела бы я знать, почему Анастасия Андреевна так настойчиво твердит всегда, что он стар?..»

Через несколько минут Вадим Викторович вернулся с полученной от горничной мандолиной, и Мэри после не­большой прелюдии запела итальянскую баркароллу.

Голос ее был не особенно велик, но восхитительно мяг­кого бархатного отлива и обработан в хорошей школе, а пела она с чувством и огоньком.

Со странным волнением слушал ее Заторский и не от­рываясь смотрел на очаровательное личико молодой де­вушки. И вдруг, неожиданно для него самого, возникло в уме сравнение баронессы, уже увядшей женщины, с этим весенним, едва распустившимся цветком.

Звуки ее чудного, ласкающего голоса пленяли его, а цепи, связывавшие с баронессой, показались ему тяжелы­ми, словно железными.

Когда Мэри кончила, он попросил ее спеть еще, что та охотно исполнила, а доктор слушал все с большим вос­торгом. В эти минуты он совершенно забыл все благора­зумные проекты, которые излагал тетке относительно своего будущего, и ему казалось, что обладание этим юным и чистым существом должно было быть упоитель­ным счастьем.

Мэри также была радостно взволнована: катание вдво­ем приводило ее в восторг, и веселые глазки ласково гля­дели на спутника. Вадим Викторович представлялся ей теперь совсем другим, нежели бывал в присутствии баро­нессы: холодное равнодушие исчезло, пленительная улыб­ка скрашивала и молодила черты лица, и глаза оживились, точно с них спала завеса и открыла под личиной бесстра­стного и непроницаемого ученого подлинного человека, душе которого сродни все свойственные смертному сла­бости и страсти.

Говорили сперва они мало, и оба находились под обая­нием охватившего их настроения. Доктор первый нарушил молчание:

—Пора покинуть заколдованный мир ундин и вернуться к прозаической действительности, — сказал он, улыбаясь и направляя лодку к берегу.

Когда Мэри выскочила на пристань, из волос ее выпала украшавшая голову красная роза. Вадим Викторович под­нял цветок и спросил, прицепляя его к бутоньерке:

— Могу я сохранить ее?

Мэри утвердительно кивнула головой, но сопровождав­ший вопрос взгляд был так загадочен, что она вспыхнула, и, чтобы выйти из замешательства, поспешила сказать:

— Благодарю вас, Вадим Викторович, за огромное до­ставленное мне удовольствие.

— Оно было взаимно, — ответил он, задержав на се­кунду протянутую ему ручку.

Вернувшись в свою комнату он открыл окно, присло­нился к нему и задумчиво стал нюхать розу. И точно с ароматом цветка в голове его зашевелились бурные мыс­ли. В его воображении встал образ Мэри, такой, какой он ее сейчас видел: очаровательной, как воплощенное иску­шение. Невольно сравнивал он ослепительно свежий цвет ее лица с подмалеванной физиономией баронессы, боль­шие, ясные и веселые глазки Мэри с лукавым взглядом той и ее Несносной, грубой страстью. В эту минуту его возлюбленная была ему положительно противна. Эта ведьма преграждает ему путь к счастью и не выпустит его из когтей, а согласие ее на его женитьбу — притвор­но: чтобы закрыть ему доступ к сердцу прелестного ре­бенка, она будет глумиться над ним в присутствии Мэри.

Он встал и в волнении зашагал по комнате, но урановешенная и благоразумная натура вскоре взяла верх: он бросился в кресло и думал, отирая лоб:

«Я в самом деле, кажется, схожу с ума! Можно ли поддаваться таким нелепым бредням? Ведь я действитель­но стар для такой девочки! Да и никогда я не отделаюсь от баронессы: полип этот крепко вцепился в меня и явля­ется Немезидой за мой подлый поступок... И зачем толь­ко ввязался я в эту гнусную связь?!.»

Мрачный и раздраженный он встал и пошел спать.

Под впечатлением ночной прогулки Мэри долго не мог­ла уснуть и думала о Вадиме Викторовиче: она сравнивала с доктором двух своих поклонников — Поля Норденскиоль- да и Эрика Раутенфельда — и, странное дело, преимуще­ство оказывалось на стороне Заторского: он красивее и привлекательнее обоих. Сердце ее билось сильнее при воспоминании о загадочном выражении его глаз и тех вспыхнувших искрах, которые открывали скрытый мир и никогда не загорались в присутствии баронессы...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: