Особенности корейской национальной эндемики

Чосон династии Ли, особенно в последние годы, историки считают наиболее неоконфуцианским государством. Однако корейская традиция имела несколько только ей одной присущих характерных черт, отличаюших ее от китайского канона.

Первой такой характерной чертой является более слабое, по сравнению с китайским, политическое лидерство корейского правителя, из-за которого ван был гораздо более стеснен в своих действиях и не имел возможности реализовывать свою абсолютную власть.

Здесь мы сразу отметим одну важную деталь. С формальной точки зрения Корея была абсолютной монархией. Ее отличала более высокая централизация власти, чем в Японии до Реставрации Мэйдзи. При династии Ли не было феодализма в том классическом варианте, который существовал в Западной Европе или Японии. В Корее, как и в Китае, не было частной собственности на землю в европейском понимании этого слова и вытекающих из нее регионализма и децентрализации[48]. В конце правления Объединенного Силла «правители замков» существовали, но в дальнейшем тенденция наличия независимых региональных властителей не закрепилась, и в эпоху Чосон никаких политических, культурных или экономических центров, кроме столицы, в стране не было.

Но реальная власть вана как право «делать все, что угодно» была ограничена целым рядом факторов. Обычно среди них выделяют слабую легитимность, ограничивающие короля нормы социального поведения, слабый контроль над ресурсами и политическое соперничество янбанских фракций. С моей точки зрения, ведущую роль играли первые два.

Под слабой легитимностью, в первую очередь, понимается то, что корейский ван сам не имел Небесный мандат. Хотя его внутриполитическая активность обычно не встречала препятствий, он считался вассалом китайского императора - единственного владельца мандата, и получал от него инвеституру, каковая воспринималась как финальный этап легитимизации корейского правителя, а не как документ, который приводил его к власти. В Сеуле существовали специальные ворота, находящиеся за чертой города и предназначенные для встречи специальных посланников в том случае, если ван не ездил в Китай сам.

Также следует помнить, что титул «ван» соответствует не столько королю, сколько герцогу в том смысле, что в рамках китайской системы рангов данный титул имели не только самостоятельные правители окраинных государств, но и младшие принцы императорского дома. В отличие от королевского, титул вана сам по себе не указывает на суверенитет.

Отметим, что получение ваном инвеституры или лишение ее никогда не было для Китая средством политического давления. С практической точки зрения, Корея была абсолютно независимой в своей внутренней политике, и ван мог делать на своей территории все, что угодно, при условии, что он контролирует ситуацию внутри страны и не выказывает нелояльности по отношению к императору.

Не забудем и то, что в традиционной модели не описана четкая система престолонаследия. В отличие от европейского майората, ван мог назначить наследником любого из родственников, и только 6 из 27 правителей династии Ли были старшими детьми[49].

Слабость вана как политического лидера заключалась и в том, что, формально считаясь абсолютным монархом, он не был свободен от конфуцианских норм поведения и был связан по рукам и ногам серией обязательных ритуалов и предписаний. Традиционный регламент его существования оставлял ему очень мало времени на личную жизнь или развлечения, фактически превращая его в чиновника высокого ранга, венчающего бюрократическую пирамиду. Ван должен был неустанно заниматься делами и самообразованием, для чего существовали специальные органы[50]. И. Бишоп обращает внимание на то, что он почти не имел личного пространства и частной жизни в европейском понимании этого слова^[51] и практически не покидал пределы дворцового комплекса[52].

Возможность кардинально менять что-то в государстве также была ограничена. Ван не мог назначить или сместить чиновника без санкции министерства чинов. Даже если отдельный чиновник впадал в немилость при дворе и был репрессирован, его семья могла сохранить свой статус и постепенно вернуть утраченное.

Цензорат мог критиковать деятельность вана, Секретариат – управлять содержанием его указов, а Королевские Наставники являлись носителями политической индоктринации молодого вана, считаясь высшими авторитетами в вопросах конфуцианской морали. И если с точки зрения ретивого конфуцианского чиновника ван пренебрегал нормами морали, дамоклов меч обвинения мог нависнуть даже над ним. Из-за этого контроль вана над налогами и трудовыми ресурсами тоже постепенно снижался.

Таким образом, бюрократия не столько проводила в жизнь решения вана, сколько превращала его в собственного пленника, хотя при этом формально монарх все же должен был проявлять решительность.

История династии Ли знает несколько сильных и харизматичных правителей в начале ее существования, но затем энергичные и деятельные правители сходят на нет, и правитель, который пытался править наперекор традициям, укрепляя свою личную власть, воспринимался конфуцианским чиновничеством как тиран. Интересно, что, как правило, это были те ваны, чей приход к власти уже сам по себе сопровождался нарушением традиционного порядка. Ван Седжо столкнулся с противодействием бюрократии из-за особенностей своего прихода к власти и стремился усилить свой контроль над бюрократической системой, однако комплекс проведенных им реформ был отменен последующими правителями.

Двое из корейских королей за свое «аморальное поведение» даже не удостоились посмертного титула вана и в историографии так и остались «принцами». Ёнсан заслужил такое, в основном, своей необузданной сексуальностью и политикой террора в отношении конфуцианских ученых, однако его выходки в стиле Людовика XIV были не только проявлением его тирании или психопатического характера, но и желанием продемонстрировать, что король обладает абсолютной властью и имеет право казнить и миловать, как он сам считает нужным, без оглядки на чье-либо мнение. А Кванхэ, из которого необоснованно пытаются сделать аналог Ричарда Ш, заслужил свою репутацию тирана тем, что пробовал вести самостоятельную внешнюю политику, пытаясь лавировать между династией Мин и маньчжурами и не проявляя должным образом своих обязанностей вассала.

Надо отметить и характерное для корейского конфуцианства явление, при котором сыновняя почтительность (кит. с яо [53]) стала считаться более важной, чем верность (кит. чжун), а малоизвестный в Китае трактат «Сяо цзин» («Книга о сыновней почтительности») в Корее стал одним из краеугольных камней официальной конфуцианской доктрины. В результате характерной чертой корейского конфуцианства стал приоритет сыновней почтительности над верностью государю. Даже отношения государя и подданных воспринимались как «сяо», при этом слабое политическое лидерство корейского вана по сравнению с китайским императором было не единственным следствием этого. Взгляд на страну как на семью не способствовал укреплению вертикали власти, поскольку при сохранении иерархической системы «ближний круг» оказывался важнее, а это провоцировало регионализм, протекционизм, коррупцию и фракционную борьбу.

Л. С. Переломов отмечает, что Конфуций выступал против ситуации, когда при выборе между семьей и государством страдает семья. Точнее, он был против ситуации, когда сын доносит на отца, а жена – на мужа[54]. Классический вариант «Павлика Морозова» считается более легистским подходом, но в разное время этот постулат применялся по-разному вплоть до наказания доносчика, если выяснялось, что тот, на кого он донес, приходится ему старшим родственником. Таким образом, при укреплении общества вроде бы ослаблялось государство. Однако предполагалось, что те, в чьих интересах будет работать данный принцип, а) все же благородны по своим основным мотивациям, б) не будут противопоставлять себя государству.

Слабость двора обуславливала и фракционную борьбу феодальных группировок, и ситуацию, когда влиятельный дворянский клан укреплял свои позиции при дворе, систематически отдавая в жены вану представительниц своего рода. Борьба эта шла за влияние на короля. В течение второй половины правления династии Ли удачный вариант политической карьеры сводился к следующему: успешно пройти государственные экзамены, получить назначение на высокий официальный пост, а затем привлечь внимание короля или поддерживать прочные связи с кем-то из королевской семьи.

Вообще, Корею настолько отличает гораздо большая острота и продолжительность фракционной борьбы, что ее впору выделять в отдельный пункт с учетом того, что эта борьба сопровождалась своего рода «фракционной близорукостью», при которой на первом месте были не интересы страны, а обеспечение безбедного существования отдельно взятых фракций, ни одна из которых не была, однако, заинтересована в изменении всей структуры власти. Кроме этого, фракционная борьба вынуждала бояться потери своего места, что провоцировало желание выжать из своей должности максимум власти и доходов, пока ты ее занимаешь.

Некоторые историки, в частности, Г. Хендерсон[55], выделяют в качестве особых обстоятельств не только фракционную борьбу, но и более распространенный, чем в Китае, институт советников, исполнявших при правителе не только совещательную, но и направляющую роль. Консультативный орган, состоящий из представителей аристократии, под разными названиями существовал почти всегда. Традиция эта видна со времен Совета старейшин государства Силла. Продолжение ее Г. Хендерсон видит в институте цензората династии Ли, а также в повышенном значении тех элементов бюрократической системы, чья задача состояла в обучении и наставлении короля. Процесс принятия решений в бюрократической системе был коллегиальным и строился на консенсусе. Пожилым сановникам отдавались престижные синекуры, которые позволяли им влиять на выработку решений, усиливая консервативную струю. В результате способность правителя принимать самостоятельные решения была весьма ограниченной, а необходимость дополнительного согласования влекла за собой тот комплекс проблем, который всегда связан с коллективным руководством.

Интересно, что ряд современных историков усматривает в слабости корейского правителя «исторические корни корейской демократии». Представляется, что желаемое выдается за действительное, и здесь мы сталкиваемся с вполне конфуцианским способом мышления, направленным на то, чтобы приписать новому элементу политической культуры древние и славные исторические корни. В Корее не было попыток коллегиального управления страной (этой роли не было даже у Хвабэк), а слабость центральной власти говорит скорее о несовершенстве аппарата, что не имеет ничего общего с демократией как с традицией народного представительства.

Вторая черта – более высокий уровень корпоративности правящего сословия. Круг людей, имевших доступ к большой политике, был очень ограничен. Силла и Корё были сословными государствами, и даже введение системы государственных экзаменов ситуацию не изменило. При династии Ли население также было разделено на четыре категории: янбаны, «средняя прослойка» чунъин (что это такое, поясним немного позже), санмин (простонародье[56]) и чхонмин (подлый народ, неприкасаемые). В последнюю категорию входили крепостные крестьяне[57] и люди, занимающиеся профессиями, презираемыми с конфуцианских позиций – мясники, сапожники, куртизанки, танцовщицы, буддийские монахи, шаманы, копатели могил.Эта группа занимала самое низкое положение среди других сословий и была ограничена в правах, в присвоении имен и фамилий, в заключении браков и выборе места для погребения[58].

Сословные права и ограничения в Корее строго соблюдались вплоть до конца XIX в. В соответствии с сословной принадлежностью регламентировались жилище, пища и одежда - простому народу запрещалось жить в домах больше определённого размера, носить одежду из шелковой ткани и кожаную обувь. Требования янбана должны были выполняться, а представители низших сословий были обязаны при встрече с ним совершить поясной поклон. Несоблюдение этих правил формально влекло за собой наказание.

Одновременно произошло окончательное слияние аристократов[59]/дворян и чиновников. Янбаны превратились в закрытое сословие и, несмотря на формальный меритократический принцип организации власти, монополизировали право занятия чиновничьих должностей, - даже их незаконнорожденные дети от наложниц (кор. сооль) уже не относились к аристократии и не имели права сдавать экзамены на чин.

Новые богачи из более низких сословий старались подделать свои родословные книги, чтобы тоже считаться янбанами, ибо только принадлежность к таковым давала им право на карьеру чиновника. Ян Сын Чхоль ссылается на статистические данные, которые говорят о том, что правящая элита составляла примерно 1 % от общей численности населения[60].

Янбан имел крайне мало обязанностей. Он должен был вести генеалогические записи своего рода, показывающие его принадлежность к аристократии, в совершенстве знать конфуцианских классиков, правильно выполнять ритуалы и держаться определенных стандартов поведения, в том числе – воздерживаться от физического труда. В определенной ситуации даже его трубку для курения должен был нести слуга.

Янбаны сохраняли свои привилегии следующими методами: эндогамная внутри класса структура брака (браки между представителями различных сословий были запрещены); уже упоминавшийся запрет на занятие государственных постов незаконнорожденными (в отличие от Китая, где они имели на то право); сегрегация (разделение местожительства); контроль системы экзаменов через контроль образовательных учреждений[61]; дискриминация представителей опальных регионов: историческая традиция часто превращала некоторые области страны в специфические зоны с определенным статусом, жители которых практически не имели шансов занять высокое положение при дворе. Так, хотя основатель династии Ли был северянином, однако в оставленных потомкам инструкциях он был против того, чтобы назначать выходцев из его родной провинции Хамгён на руководящие должности, мотивируя это тем, что они слишком честолюбивы и агрессивны[62]. Другим таким регионом была провинция Чолла.

Для того чтобы пробиться в этот узкий круг, личных связей было недостаточно, а прослойки, способной конкурировать с аристократами, не было. В рамках традиционной политической культуры не существовало ни харизматического лидера, способного подняться «из грязи в князи» только за счет личных качеств, ни такого понятия, как интеллигенция. Сидение в глуши и писание трактатов было времяпрепровождением для тех, кто находился в опале и рассчитывал таким образом привлечь к себе внимание.

О судьбе незаконнорожденных отпрысков знатных фамилий расскажем подробнее. Многие, наверно, помнят фильм «Хон Гиль Дон», повествующий об участи незаконнорожденного сына знатного дворянина. Проблема таких детей была действительно очень важной и очень болезненной, и автор известного широкому читателю «Сказания о Хон Гиль Доне» поплатился головой за это произведение, которое было воспринято наверху как жесткая социальная сатира. Хотя в действительности большинство незаконнорожденных детей янбанов уходило не в разбойники или даосские маги, а пополняли ряды так называемых чунъин.

Это понятие часто переводят как «средний класс», однако надо знать, что в процентном соотношении они составляли около 1 % населения. Чунъин были врачами, переводчиками, юристами и в условиях конфуцианской системы играли роль как бы «технических специалистов», характер знаний которых имел меньший приоритет, чем умение цитировать на память конфуцианские трактаты. Однако по сравнению с аристократами они обладали гораздо более полезным для занятий политической деятельностью комплексом знаний. Вследствие этого они понимали значение прогресса лучше, чем чиновники-аристократы. При замкнутости страны и ее ориентации на Китай это было не очень видно, но когда страну, наконец, открыли, основная тяжесть контактов с иностранными дипломатами и знакомства с достижениями иностранной культуры легла на плечи именно сооль.

К среднему классу кроме чунъинов Г. Хендерсон относит и профессиональных военных, а также «клерков» аджон, представителей местной администрации, существующей не столько на жалование, сколько за счет взяток и поборов. На региональном уровне до 1945 г. они занимали нишу деревенской администрации и были наиболее коррумпированы. По М. Брину, чиновники, отвечавшие за исполнение наказаний, могли вообще не получать жалование, существуя за счет взяток от родственников жертв[63].

Янбаны обращались с чунъинами почти как с равными, а «среднее сословие» пользовалось некоторыми привилегиями, - право носить одинаковый с янбанами головной убор, освобождение от воинской и натуральной повинностей и т. п.

Бюрократический аппарат, структура которого не особенно менялась со времен Корё, был достаточно развит, и число чиновников в соотношении к общему населению было довольно велико. Ли Ён Хо определяет количество чиновников времен поздней династии Ли в 14 тысяч человек[64], но есть и более невысокие оценки[65]. Цифра эта кажется невысокой, но дело в том, что чиновники редко удерживались на своих постах длительный срок. Хендерсон приводит несколько примеров, из которых наиболее ярким является то, что в течение 518 лет правления этой династии губернатор Сеула назначался 1375 раз[66], 5 сеульских градоначальников были сняты в день назначения, 10 человек пробыли на этом посту два дня, а 11 – целых три. Примерно такая же министерская чехарда была характерна для всех высших постов. Это было связано как с практикой недоверия, так и с тем, что занявший хотя бы на месяц престижный пост чиновник получал полный набор прав и привилегий, связанных с полученным рангом, в том числе право занимать посты, для которых наличие этого ранга было обязательным. Отсюда – желание властей «пропустить» через высшие должности как можно больше дворян, дав им, таким образом, возможность подтвердить свой привилегированный статус. Распад традиционной системы в конце династии привел к тому, что практика «калифов на час» вообще стала чрезвычайно распространенной. Замечу, что подобная практика расшатывала бюрократическую структуру и снижала престижность высокого ранга в глазах самих чиновников, так как его обладатель мог быть очень быстро смещен или репрессирован.

Оставляя в стороне критику таких кратковременных назначений, обратим внимание на еще один из ее корней - конфуцианскую традицию, в рамках которой человек, обладающий высокими добродетелями, мог одинаково хорошо руководить чем угодно. Специализированной, отраслевой, подготовки чиновников не было. Чиновника, как гражданского, так и военного (большая часть военной карьеры адмирала Ли Сун Сина прошла не во флоте), могли свободно перебрасывать с одного направления деятельности на другое. Как следствие этого, не было незаменимых людей или узких профессионалов в той или иной области.

Хендерсон замечает, что приоритет «работников общего профиля» над узкими специалистами прослеживается еще в крестьянской общине, где специалист, умеющий делать только что-то одно, воспринимался большинством крестьян достаточно негативно. Правда, в распоряжении такого чиновника мог находиться штат «технических специалистов», умевших извлечь выгоду из некомпетентности их начальника, но на эффективности работы учреждения это не отражалось.

Подытоживая данный раздел, хочется отметить, что корейская бюрократическая система обладала рядом структурных проблем, связанных как с низким средним качеством чиновников (система подготовки которых эволюционировала в сторону подготовки начетчиков), так и с перекрытым социальным лифтом. Не работала и система обратной связи, которая формально существовала в форме секретных инспекций. В отличие от коллизии из «Повести о верной Чхунхян», в реальной Корее тайный ревизор был самым ненавидимым типом чиновника, который обычно сразу же являлся к губернатору провинции, предъявлял полномочия и объяснял, сколько стоит его положительный отзыв[67].

Третьей чертой можно назвать внешнюю зависимость, преувеличенную тягу к копированию внешних образцов и определенное упование на помощь сюзерена. В традиционной Корее таким сюзереном, безусловно, был Китай. Однако после воцарения в Китае маньчжуров в стране распространилось мнение, что именно Корея теперь является местом, где сохранилась истинно конфуцианская традиция. В результате Корея стала своего рода заповедником старины. Особенно - ее северные регионы, куда воздействие новой культурной традиции доходило в значительно меньшей степени. Тем не менее, эта черта будет очень важна для нас при анализе дальнейшего развития событий, когда после открытия страны у нее появились новые «образцы для подражания».

Четвертой чертой я назвал бы ослабленную роль военных, которая была вызвана как конфуцианским отношением к войне (решать проблемы военными методами считалось моветоном),, так и внутренней ситуацией, в рамках которой армия была нужна или для подавления крестьянских бунтов, или служила лейб-гвардией, находящейся в столице для предотвращения (или осуществления) дворцовых переворотов. В случае же более серьезной угрозы всегда можно было попросить о помощи «старшее государство», как это было, например, во время Имчжинской войны.

Добавим к этому невостребованность армии в условиях той политической стабильности, на фоне которой существовала династия Ли. После последнего маньчжурского вторжения 1636 г. военные реформы шли крайне медленно, а военные посты превратились в синекуры.

Впрочем, внимание к военной сфере снижалось постепенно: традиция правителя как верховного военного вождя тоже окончилась с объединением страны в 668 г. В Корё Военная Палата была второй по значению, во время династии Ли – четвертой. К тому же со времени Трех государств Корея не выступала в качестве агрессора по отношению к своим «цивилизованным» соседям, расширяясь исключительно за счет «варваров». После установления существующих границ страны при Седжоне Великом политическое положение на Корейском полуострове не менялось почти 500 лет. Так что, если не учитывать сложную геополитическую обстановку, в которой формировалась династия Ли, и потрясения, связанные с открытием страны в конце XIX – начале ХХ вв., то 518 лет правления этой династии прошли относительно спокойно, и единственными серьезными потрясениями были Имджинская война 1592-1598 гг. и вторжения маньчжуров в 1627 и 1636 гг[68]. Ко времени открытия страны «солдат считался ниже любого уважаемого гражданина, с тех времен и до наших пор солдаты в Корее, как и в Китае, ставятся на одну ступень выше разве что попрошайки. В здравом уме и твёрдой памяти никто бы не выбрал профессию военного»[69].

Неоконфуцианская идеология удерживала массы в относительном повиновении, но она же из-за особенностей идеологии косвенно ослабляла военную мощь страны наряду с внутридворцовой борьбой. Сомнительно, что в данном случае можно говорить о намеренном ослаблении армии для того, чтобы она не могла послужить одной из группировок поддержкой или инструментом переворота, но индивидуальная инициатива, направленная на повышение боеготовности армии, трактовалась именно так. Примером этому может служить судьба Чон Ёрипа (1589), который, открыв у себя на родине школу боевых искусств, был обвинен в мятеже, арестован и казнен.

Так как страна не испытывала постоянной военной угрозы, не было необходимости поддерживать и постоянно высокий уровень ее боеготовности. Более того, отсутствие всякой серьезной военной активности порождает иллюзии отсутствия необходимости в активной и боеспособной армии, а воинская традиция останавливается в своем развитии.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: