Социально-политические предпосылки

Начнем с рассуждения о предпосылках демократии как способности народных масс активно влиять на выработку политических решений или управление страной. Практически все историки отмечают, что в традиционной Корее имел место парохиальный тип политической культуры. Этот термин означает, что обычные граждане выступают в роли пассивных субъектов власти, не имеющих представления о политике или желания участвовать в ней. Участие их в политическом процессе всегда ограничивалось исполнением ими приказов государственных чиновников.

В условиях патриархальной, авторитарной страны возможность принимать участие в выработке решений для рядовых граждан была крайне мала, массовые, затрагивающие народ политические структуры типа партий отсутствовали, и единственным методом выражения недовольства оставалось крестьянское восстание как периодический выплеск наружу внутреннего напряжения и связанного с этим насилия. Но и здесь обычно народные массы возглавляли совсем не представители народа.

Вооруженные мятежи «местного значения обычно возникали не в центре, а на периферии, и редко были направлены на кардинальное изменение всей системы. Чаще всего главной мишенью народного недовольства были местные чиновники, которые, как мы уже упоминали, существовали в основном за счет поборов, а их произвол никак не ограничивался. Как правило, целью мятежа было своего рода привлечение внимания центральных властей к местным проблемам. Так, когда в 1862 г. в Чинджу население не выдержало незаконных поборов военного губернатора, мятежники просто разгромили казенные учреждения и поместья деревенских богачей, а затем спокойно разошлись по своим домам. При этом это восстание Хан Ён У считает одним из наиболее сильных.

Правительству такая ситуация была даже удобна, так как в случае восстания гнев масс обрушивался на конкретных лиц, которых обычно сразу же убивали. После этого, соответственно, власти объявляли, что поелику непосредственных виновников притеснений покарали, а на большее мятежники не замахиваются, всем повстанцам, кроме особо отъявленных бунтарей, объявляется прощение. Как писала Изабелла Бишоп, «такие действия…являются ежегодными весенними мероприятиями на полуострове, когда в одной или в другой провинции крестьянство, доведенное до раздражения чиновничьими поборами, с большим или меньшим насилием (иногда со смертельным исходом) изгоняет нарушителя-правителя. Редко следует насилие. Ван посылает нового чиновника, который легко поддается давлению и вымогает в свою очередь с меньшей или большей силой, до тех пор пока его насильно не изгонят, если он так же перейдет допустимый лимит, и всё снова успокоится»^[73].

Более массовые крестьянские выступления были обычно связаны с внешними вторжениями или стихийными бедствиями и являлись не столько действиями, направленными на захват власти, сколько служили реакцией на внешний раздражитель.

Дж. Палэ делит повстанцев на две группы – организованные обойденными чиновниками, представляющими бюрократическую элиту, и стихийные народные бунты, нацеленные в основном против местных чиновников, перегибов в эксплуатации или налогообложении[74].

Интересно, что там, где требования выходили за рамки наказания локальных притеснителей, восставшие формировали собственные структуры, как бы вписанные в общую систему. В результате мы получаем классическую китайскую модель, когда атаман шайки разбойников объявляет себя уездным начальником, а государству, у которого нет сил или желания его ловить, проще утвердить его в этой должности.

И опять-таки отметим, что центральная бюрократическая система вообще снижает риск восстания, поводом к которому чаще всего бывает реакция на особенно вопиющее злоупотребление властью: подняли на вилы помещика-самодура, а дальше по всей стране началось… Отсутствие феодализма снижает уровень такого регионального беззакония («меньше искр, из которых может разгореться пламя»), а «угнетение по закону» (особенно в сочетании с уважением к закону в народе) является поводом к восстанию только тогда, когда терпеть уж совсем нельзя.

Кроме того, система круговой поруки, рекрутского набора и идентификационных блях является хорошим средством предотвращения крупномасштабных бунтов, а принятая в Корее модель военной организации исключала массовое вооружение народа. Восстания поэтому происходили во время вторжений, войн или стихийных бедствий, когда образовывалась некая прослойка лиц низшего сословия, имевших военный опыт или, по крайней мере, оставшихся без земли и вынужденных добывать себе пропитание иным путем.

Что же до заговоров или переворотов, то в сочетании с догматом о Небесном мандате переворот часто сводился к тому, что определенные силы группировались вокруг того или иного принца, которого возводили на трон и превращали в марионетку. Жизнь самого вана при этом была неприкосновенной, и уморить или извести его можно было только после «снятия с поста».

Гораздо более важной предпосылкой перемен стоит считать то, что начало твориться с янбанским сословием, где положение на деле очень сильно отличалось от того, как должно было быть в меритократическом идеале.

Формально никто не мог иметь привилегированный статус иначе как благодаря своей должности, и законы не предусматривали никаких привилегий для янбанов, не находящихся на службе. Все их привилегии были делом традиционной практики. Но на деле в чосонский период мы сталкиваемся с феноменом «подавленного» или "подзаконного" аристократизма (термин С. В. Волкова), когда вопреки официальной позиции государства термин «янбан» стал обозначать не традиционную совокупность гражданского и военного чиновного сословия, а что-то подобное европейскому дворянству. К тому же благодаря наличию института наложниц и большому числу детей в янбанских семьях, а также практике приписки простолюдинов к янбанским родам, в Корее имел место гипертрофированный рост численности лиц, претендующих на членство в традиционном правящем слое[75].

К XVI в. у казны уже не оставалось свободных по­лей, которые можно было бы продолжать раздавать чиновникам за службу. Кроме того, на процессе наследования земли отразилось резкое увеличение народонаселения, - большее количество детей означало меньшие площади владений, достававшихся в наследство от отца. Таким образом, к XVП-XVIII вв. янбаны фактически перестали быть полноценным сословием.

Одновременно с этим, как отмечает Хан Ён У, военный налог[76] настолько досаждал крестьянам, что наиболее зажиточные из них фальсифицировали свою сословную принадлежность или за деньги покупали звание янбанов. Подделка родословных книг была частым явлением, и к началу XVШ века янбанов было уже 10-15 %, а в конце XIX в. к янбанскому сословию принадлежало около одной трети населения[77] хотя реальная доля чиновничества, состоявшего на действительной службе, составляла не более 2 % населения страны. То есть, чиновники составляли мизерную часть янбанов при том что государственный аппарат был довольно немногочисленным и не мог вместить постоянно растущее даже без учета самозванцев число членов служилых семей.

Таким образом, династия Ли смогла сохранить умеренный по размеру госаппарат, но не смогла при этом: предотвратить формирование сословия, близкого к дворянству, и удержать численность этого сословия в разумных пределах, что отразилось на девальвации янбанского статуса и усугубило кризис государственной системы.

Что же до попыток чунъинов улучшить свой статус, тов1851 г. 1800 сеульских представителей среднего сословия развернули демонстрации за допуск к должностям, однако это движение не выходило за легальные рамки петиционной кампании.

Экономические предпосылки, или о «развитии капитализма в Корее»

Вопрос о развитии в Корее товарно-денежных отношений разными историками трактуется по-разному. Однако, с точки зрения автора, корейская буржуазия не представляла собой какой-то самостоятельной силы. Хотя марксистские историки периодически поднимали вопрос о зарождении капитализма в феодальной Корее, неоконфуцианская политическая модель, принижающая роль купцов и меркантильные мотивы деятельности, в целом препятствовала скорой модернизации общества без внешнего воздействия. В столь статичном обществе недопустима была сама идея индивидуального крупномасштабного производства.

Традиционная модель оставляет очень мало места для параллельных структур. Не забудем, что в правление династии Ли ряд коммерческих функций, в том числе внешняя торговля, лежали на плечах бюрократического аппарата, что препятствовало созданию буржуазии как класса[78]. В конце XIX в. Корея не имела ни больших городов, живущих, в основном, торговлей, ни класса/прослойки коммерсантов. Это не означает, что купцов не было вообще, но зарабатывание денег торговлей было проблемой даже с точки зрения самих денег, которые намеренно изготовлялись очень тяжелыми и не удобными для ношения. Стоящая за этим конфуцианская идея заключалась в том, что если бы они были легче, жадным людям было бы удобнее их копить[79]. Независимо от своего имущественного положения купцы были зачислены в категорию бесправного населения.

Специфическая особенность торговых отношений в традиционной Корее заключалась в том, что государство давало на откуп многочисленным купеческим гильдиям монополию по продаже строго определенных видов товаров. Гильдии платили за это установленный в определенном размере налог.

Объединения купцов существовали, но носили скорее характер союзов самообороны и взаимопомощи, не являясь существенной экономической или политической силой. За предоставленные им монопольные права они обязаны были нести государственные повинности, которые влекли за собой большие материальные затраты, а само существование торговых монополий серьёзно препятствовало развитию внутренней торговли и товарного производства.

Купцы делились на две категории: странствующих (побусанов) и оседлых (чвасанов), причем первая категория была гораздо многочисленнее и объединяла тысячи мелких торговцев-коробейников, разносивших по всей стране товары повседневного спроса. Побусаны держали в руках всю розничную торговлю, играли важную роль в развитии связей между отдельными районами Кореи, славились сильным корпоративным духом. Согласно не очень проверенным данным, их численность доходила до 2 млн. человек, хотя вполне вероятно, что статистика записывает в их число вообще всех тех мелких торговцев, которых на Руси называли офенями. Сравнение с офенями правильно потому, что побусаны являли собой полукриминальную структуру, способную постоять за себя[80]. Отчасти побусаны вообще занимали нишу японских якудза как средства контроля рынка и торговли, а дух взаимопомощи, щедрые подношения, влиятельность и популярность в народных массах нередко привлекали в их ряды высоких правительственных чиновников или иных лиц, не имевших ничего общего с разносной торговлей.

Гильдии оседлых купцов ограничивали свою деятельность крупнейшими городами страны, в которых они содержали торговые лавки, а наиболее богатые и влиятельные - торговые ряды, кварталы и даже целые базары. Вплоть до последней четверти XIX в. в Сеуле действовали шесть крупных торговых компаний.

В ХVП-ХУШ вв., с началом активизации контактов с Кита­ем династии Цин и ростом потребностей в переводчиках, легальной и нелегальной торговлей стали заниматься многие представители сословия чунъин.

Профессиональных ремеслен­ников, производивших продукцию для рынка, тоже не было. Они были приписаны к королев­скому двору или государственным учреждениям, выполняя опреде­ленный государственный заказ. В столице имелось 129 видов ремесленного производства, а в провинциях — 27. Наиболее развитым из них являлось производство бумаги и фарфора, а также производство тканей, выплавка и обработка металла. В 1866 г. численность государственных ремесленников составляла 5,5 тыс. человек.

Развитие казённого ремесла тормозилось как регламентацией государства, так и всей природой этого ремесла, основанного на труде крепостных мастеров, совершенно не заинтересованных в развитии производства.

В XV в. в Корее появились объединения ремесленников одной специальности — ке («артель взаимопомощи»). Однако вряд ли они играли роль «цехов». В ХVП-ХVШ столетиях в Корее впервые появились мастерские, специализировавшиеся на отдельных видах продукции, например, на изготовлении швейных игл.

Сложность развития промышленного потенциала Кореи объясняется и целым комплексом естественных причин, которые специалисты часто выпускают из поля зрения. Между тем, географическое положение Корейского полуострова наложило достаточно важный отпечаток на ее историю. Сельскохозяйственный цикл в Корее усложняют климат и малое количество обрабатываемых земель. Во-первых, горы на корейско-китайской границе являются естественной преградой, в определенном смысле сдерживающей территориальную экспансию. Во-вторых, характер Кореи как горной страны резко сокращает посевные площади, что в сочетании с достаточно трудоемким циклом рисосеяния препятствует развитию сельского хозяйства экстенсивным путем[81]. В-третьих, то, что реки по стране текут не с севера на юг, а с запада на восток, не позволяет использовать их для транспортировки грузов в «вертикальном направлении». Наконец, в не особенно богатой лесом[82] и имеющей определенные запасы угля Корее, как и в Японии, нет каких бы то ни было запасов стратегического природного сырья, в первую очередь – нефти и газа, опираясь на которые она могла бы обеспечивать себя достаточным количеством электроэнергии или развивать экспортно-ориентированную экономику «по арабскому образцу»[83]. Правда, это уже касается будущего.

Хотя улучшение технологии рисосеяния, связанное с выращиванием рассады, существенно сократило время, необходимое для получения урожая, и дало крестьянам возможность тратить его на выращивание других культур, имеющих коммерческое значение (женьшень, табак, хлопок)[84], к началу ХХ в. количество еще не переросло в качество.

Таким образом, в Корее второй половины XIX в. преобладающий характер натурального производства, отсутствие единой денежной системы, низкая покупательная способность преобладающей части населения, низкая производительность ремесленного производства и т. д. тормозили развитие товарно-денежных отношений. В стране так и не возникла городская буржуазия, способная бросить вызов дворянству, а торговцы более мелкого масштаба также были слишком зависимы от правительства, чтобы создать собственную базу для обретения власти. Тем не менее, к началу нового века предпосылки для зарождения и развития капиталистических отношений медленно созревали [85].

И последнее. На 1800 г. население Эдо/Токио составляло примерно 900 тыс. человек, а население второго японского города - Киото 700-800 тыс. человек. В то же время население двух крупнейших городов Кореи – Сеула и Кэсона насчитывало соответственно 150-180 и 25 тыс. человек.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: