Рефлексия как «идейная одежда» и проблема индивидуации опыта

Феномен нравственной ответственности, несмотря на его кажущуюся понятность даже для повседневного опыта, имеет сложную логическую структуру. Он предполагает определенное личностное усилие и имеет своей основой не просто временнóе единство сознательного опыта, но и осознание себя в качестве единой личности (некоторое метафизическое образование), стоящей за всеми (неизбежными) эмпирическими изменениями реального биографического субъекта. Кроме того, он неизбежно предполагает познавательную деятельность, направленную не только на внешний мир (в самом широком смысле слова), но и на понимание себя.

И это «понимание себя» также имеет сложную структуру, это не просто осознание своих эмпирических желаний, потребностей, целей, интересов. И не только интеллектуальное вписывание себя в свою реальную жизненную ситуацию. Нравственная ответственность предполагает некоторую нормативность, добровольное осознание причастности своей личности к некоему (символическому) универсуму общезначимых и общеобязательных ценностей.

Однако парадоксальность личной ответственности состоит именно в том, что универсальность и общезначимость ценностей может воплощаться только в творческом акте их индивидуации, во взятии их на себя (именно «под свою ответственность») и конкретном воплощении в своей уникальной жизненной ситуации. Личная ответственность не знает ссылок на традицию, обычай, на то, что «все так делают». Она «знает» о своей свободе и обречена делать собственный выбор.

Попробуем обратить внимание на один из обычных способов понимания и оценки человеком себя, своих мыслей и состояний, поскольку обращение к нему может иметь некоторые методологические последствия для философской и социологической интерпретации человека. Имеется в виду один из видов, возможно, даже главный вид, неаутентичной рефлексии – рефлексия как «идейная одежда» для мысли и состояния, как попытка найти для события сознания «готовую одежду» или, если даже не готовую, то достаточно случайную. Стремление как бы побыстрее «отмыслить» событие, состояние, впечатление и т. п., чтобы его настоящий смысл и поставленная этим смыслом задача тебя не беспокоили.

Один из вариантов рефлексии как «идейной одежды» для состояний сознания – это рефлексия как самооправдание. Вот как это описывает Ортега-и-Гассет: «Проследим возникновение какой-либо идеи. Любая наша идея – реакция, положительная или отрицательная, на положения, в которые нас ставит судьба. Человек, ведущий неподлинное, подменное существование, нуждается в самооправдании. (Я не могу объяснить Вам здесь, почему самооправдание – один из основных компонентов любой жизни, и мнимой и подлинной. Не оправдывая собственной жизни в своих глазах, человек не только не может жить, – он не может и шагу сделать)…» [30, с. 455].

И дальше Ортега-и-Гассет, следуя собственной концепции абсолютно уникального жизненного призвания (обоснованность которой мы сейчас не будем обсуждать [8]), рассматривает жизнь и творчество Гёте как тип неполного соответствия своему призванию, как попытку некоторого отстраняющегося «оправдания» перед лицом бескомпромиссных требований жизни.

«Он подкупает себя двумя идеями, первая из которых – идея деятельности. «Ты должен быть!» – говорила ему жизнь, которой всегда дан голос, ибо она – призвание. И он защищался: «Я уже есть, ибо я неустанно действую – леплю горшки, блюда, не зная ни минуты покоя». «Этого мало, – не унималась жизнь. – Дело не в горшках и не в блюдах. Нужно не только действовать. Ты должен делать свое «я», свою исключительную судьбу. Ты должен решиться…Окончательно. Жить подлинной жизнью – значит быть кем-то окончательно». Тогда Гёте – великий соблазнитель – попытался соблазнить свою жизнь сладкой песней другой идеи – символизма. «Подлинная жизнь» – Urleben – отказывается подчиниться определенной форме», – нежно напевал Вольфганг своему обвинителю – сердцу» [30, с. 456–457].

Здесь нам важна, разумеется, не оценка Гёте, а мысль испанского философа о том, что «идея» может быть применена как орудие оправдания, как способ искажения действительного жизненного смысла или как замена его поиска.

Но если Гёте (в этой интерпретации) даже в попытках самооправдания остается человеком творчества и вводит для него достаточно сложные теоретические конструкции, то обычный человек, как правило, использует готовую «идейную одежду».

Наверно, самыми типичными случаями неаутентичной рефлексии можно считать следующие. Первый из них прекрасно описан как в художественной (например, у Л. Н. Толстого), так и в философской литературе (прежде всего, в экзистенциализме). Это – понимание себя, своей ситуации, смысла своих действий в границах и терминах «общепринятого», безличного («масса» у Ортеги-и-Гассета [9], Man – у Хайдеггера).

Причем эта поглощенность «общепринятым» может существовать как в форме неосмысленного (не взятого на себя, под свою ответственность) следования традициям, так и в (таком же неосмысленном) азартном восприятии новых, модных идей, в безоговорочном подчинении новому «духу времени» [10]. И там, и здесь человек живет и действует не «из себя», а пытается обрести смысл, решить свои жизненные задачи за чужой (интеллектуальный) счет. (Крайние случаи такого типа неаутентичности могут быть ужасны: человек в следовании «идеям» способен исказить, подавить в себе не только индивидуальность, но даже здравый смысл, совесть и самые непосредственные чувства. Мы все это видели и продолжаем видеть: фашизм, тоталитаризм, терроризм – все это обосновывалось и обосновывается идейно и даже «теоретически»).

Второй случай неаутентичной рефлексии как отказа от себя и попытки самооправдания (он описан, например, у Сартра) – натуралистическое, или «наивное» (в терминологии Гуссерля), описание себя и своих действий в качестве напрямую и целиком зависящих от сложившейся ситуации. Здесь, собственно, предполагается мысленное исключение себя как субъекта из существующей ситуации. Это тоже «идейная одежда»: ситуация как бы непосредственно, помимо моей санкции, определяет мои действия, я уже не их автор и не несу никакой ответственности. В качестве теории подобная натуралистическая интерпретация может переноситься вообще на объяснение и оправдание человеческих действий.

Этот способ понимания человека также имеет моральные импликации, которые заметил еще Достоевский. В романе Достоевского «Идиот» один из героев отмечает широко распространившееся «извращение понятий и убеждений» (это очень пластичный пример «ситуации без субъекта»). «Недавно все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим… молодым человеком и о странной речи защитника, где говорится, что при бедном состоянии преступника ему естественно должно было прийти в голову убить этих шесть человек… По моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в полнейшем убеждении, что он говорит самую либеральную, самую гуманную и прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше время» [32, с. 323].

Что можно противопоставить рефлексии как «идейной одежде»? Несомненно, не отсутствие идей и теорий и не отказ от «самооправдания» своей жизни и поиска ее смысла. Если продолжать пользоваться метафорой «идейной одежды», то можно позволить себе такое сравнение: несомненно, лучшая одежда та, которая сшита именно по нашей мерке и учитывает нашу индивидуальность и, кроме того, соответствует ситуации, в которой мы находимся.

То же и в отношении идей и теорий.

Оговорим две вещи. Конечно, трудно предположить, что каждый из нас сам для себя Сократ или Декарт (имеется в виду их попытка начать философствование и теоретизирование заново, как говорил Декарт, «строить на собственной территории»), однако, элемент творческого ответа на собственную конкретную ситуацию из жизни неустраним, без этого мы не только не «аутентичны», мы просто роботы. И это – во-первых.

Во-вторых, когда говорится об индивидуальном ответе на лично твою ситуацию, а абсолютно одинаковых жизненных ситуаций не может быть в принципе (хотя, конечно, какая-то типизация может и должна существовать), то тем самым не отрицается наличие объективных, общезначимых идей. Например, можно согласиться с Уайтхедом, который «в качестве общего определения цивилизации» принимает утверждение о том, что «цивилизованное общество обладает пятью качествами: Истиной, Красотой, Приключением, Искусством и Умиротворением (Peace)» [33, с. 679].

Мы не имеем в виду, что этот список закрыт. Но все общезначимые идеи такого ранга (к ним можно добавить и пока не названные, обсуждаемые в платоновских диалогах: справедливость, добродетель, закон, любовь и т. п.) обладают апофатическим характером, а их реальная актуализация всегда уникально конкретна и является результатом исторического творчества. Жизнь ужасающе, а иногда и трагически конкретна. (Например, герой одного из рассказов Маканина представляет, что нужно делать, если тебе изменяет жена, и что нужно делать, если жена неизлечимо больна раком, но в полной растерянности, как нужно поступать, когда совместилось и то, и другое).

Человек всегда вынужден изобретать (и тем самым брать на себя, под свою ответственность), что же в данном случае окажется справедливым, добрым, правильным. Причем основательность его выбора изначально не видна, правота или неправота проявится со временем (например, отнюдь не все были уверены в правоте Кутузова, когда он сдал Москву) и, к тому же, не обязательно всякий «правильный» и ответственный выбор заканчивается триумфом, он может закончиться и поражением.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: