Ночь седьмая. Часть 5 1 страница

Исину потребовалось некоторое время, чтобы осознать в каком месте он оказался. Собственная память не сразу признала помещение. В размытых воспоминаниях далеких лет комната выглядела немного иначе. Узнал ее Исин с трудом. Все было как и со старым домом, комната раньше казалась больше, интереснее. Может быть, дело было в смутных воспоминаниях, а может быть, в бурном детском воображении, но все вокруг сейчас выглядело неизвестным и в то же самое время до боли знакомым. Такой, какой комната была сейчас, Исин ее помнил слишком смутно. Отрывочно. Четкие воспоминания о ней начинались с более позднего времени.

Старые светлые обои, которые до сих пор украшают стены детской комнаты, пусть и в менее приглядном виде, чем тогда, были Исину хорошо знакомы. По большей части именно по ним молодой человек и узнал место. На полу, однако, не было привычного ковра. Он появился там гораздо позже, когда Исин избавился от привычки проливать и рассыпать на пол все, что только оказывалось в его руках или в зоне его досягаемости. На окнах светлые, почти невесомые шторы. Их уже давно нет. Помнится, с тех самых пор, когда Исину пришло в голову заняться фигурным вырезанием, и он решил вырезать из штор пару слонят, облачков и увиденного в детской книжке единорога. Но это он так их называл, на самом деле у него вышли неаккуратные бесформенные куски ткани. Ох и крику-то тогда было… шторы-то хорошие были, и вовсе они не виноваты, что у Исина случился прилив вдохновения, из-за которого он их и покромсал ножницами. Еще из хорошо знакомого был шкаф в углу комнаты. За все годы жизни Исина, несмотря на общую смену обстановки, этот шкаф не сдвинулся с места ни на миллиметр.

Остальные предметы интерьера Чжан признавал с большим трудом. Они менялись по мере взросления Исина. Тумбочки с пеленками и распашонками, ящик с игрушками, детские креслица и многое другие атрибуты бессознательного возраста, заменились на письменный стол, книжные шкафы и полноценную кровать.

Исин оглядывал это место, словно музей, потому что все здесь казалось ему таким далеким, немного неправильным, чужим. Он не привык видеть свою комнату не такой, какой помнил ее уже многие годы. Ностальгия по тем далеким временам сентиментально кольнула сердце Исина. Погрузившись во тьму своих воспоминаний, он вовсе забыл, почему здесь оказался. Его как-то очень неожиданно выбило из реальности, в которой он существовал уже долгое время. Кроме него, этой комнаты и воспоминаний о себе в ней не было ничего другого. Все увиденное растворилось в памяти, как растворяется капля воды в океане. И только когда сквозь его сосредоточенный на себе мир стал пробиваться детский плач, он вдруг вернулся в реальность. В ту, где существовал в данный промежуток времени.

Плач слышался сзади. Исин опомнился, но ему потребовалось еще несколько секунд, чтобы окончательно прийти в себя и понять, что происходит. Сначала детский плач показался ему странным, как если бы в этой детской комнате, его детской комнате, просто не могло быть никаких детей. И более того, Исин почему-то подумал, что ребенок не может находиться у него за спиной. Что ему там делать?

Вдруг Чжана осенило. Детская кровать. Он смотрел на комнату и не видел ее, но ведь не существовать ее просто не могло, значит, она находилась прямо за его спиной, и именно в ней лежал ребенок. Точнее, в ней лежал он собственной персоной. Чжан Исин.

И вот тут случилось небольшое замыкание. Мысль, что сейчас он стоит тут и при этом лежит в кровати, только многими годами ранее, повергла его в ступор. Напугала. Ему бы не стоило удивляться возможности такого поворота событий, он ведь видел многое, но почему-то все равно к такому был морально не готов.

Казалось бы, чего такого в том, чтобы увидеть себя в подгузниках, вопящим по неизвестному поводу. И все равно, по неясным для Исина причинам, ему было страшно. Он боялся не столько себя, сколько своего прошлого. Его пугало осознание того, что он сейчас стоит в комнате, а за его спиной человек, у которого впереди были многие и многие годы, сотни и тысячи возможностей. Там позади человек, который мог бы стать кем угодно, но стал тем Чжан Исином, который есть сейчас. Там позади человек, который способен закончить эту историю счастливым концом, потому что у него есть время что-то исправить и подкорректировать все, но он об этом не знает, а если сказать, то вряд ли вспомнит. Их разделяли не пара шагов, их разделяло больше двадцати лет и множество упущенных возможностей, несбывшихся мечт, неисполненных желаний, потраченное впустую время и, конечно же, человек, который был рядом всегда, как тогда, так и сейчас, просто Исин об этом забыл.

Чондэ появился совершенно внезапно. Явил себя из насыщенной темноты, щупальцами расползающейся из середины комнаты. Выглядел он весьма торжественно для такого случая. Было даже необычно видеть его при полном параде. Нет, он не был в мундире, с шашкой наголо и на коне. Всего лишь в костюме, который никогда раньше не носил. Белоснежная рубашка, которая почти сияла чистотой в темноте, светло-серые штаны, жилетка вместо пресловутого пиджака, которая так некстати подчеркивала фигуру, вызывая у Исина щекочущее эстетическое наслаждение. Ботинки до блеска вычищены. На плечи небрежно накинуто пальто. И волосы. Их цвет опять изменился, только если раньше это были разные оттенки коричневого, то сейчас это был аккуратный светло-русый, тяготеющий к переходу в блонд, цвет. И прическа была идеальна. Настолько, насколько в жизни быть точно не может. Чондэ пытался выглядеть так, будто это рядовой день, и в таком виде он ходит дома, а иногда выходит так за хлебом, но было слишком заметно, что он готовился к сегодняшнему событию, потому что чувствовал некоторую его важность. И это было в какой-то степени умилительно.

Лишь темнота рассеялась, Чондэ, хмуря брови, уверенно двинулся к кроватке, стараясь не замечать навязчивый детский плач так же, как не заметил и замершего Исина. Только после его появления Чжан нашел в себе силы повернуться, однако все равно предусмотрительно сделал два шага назад.

Быстро заглянув в кроватку, Чондэ поморщился и отвернулся, материализуя в руке черный зонт. Он все еще был не автоматическим. Старый черный зонт уже начинал заедать, и чтобы его открыть приходилось с ним очень долго возиться, но менять его не торопились, мол, если еще открывается, значит рабочий и замене не подлежит. Чондэ ненавидел открывать черный зонт только потому, что тот вечно заедал. И к каждому разу, когда его приходилось открывать, молодой человек старался приготовиться морально. Если у кого-то хоть раз не получалось выполнить какое-то довольно простое действие по независящим от него причинам, он может понять Чондэ. Открыть чупа-чупс, повернуть застрявший в двери ключ, прикурить сигарету замерзшей газовой зажигалкой, застегнуть разошедшуюся молнию или любое другое действие в этом роде. Чем больше времени уходит на то, чтобы достигнуть нужного результата, тем более раздражающей становится ситуация. Выходит так, что она сама по себе неприятна, но становится еще неприятнее, если есть какой-то внешний раздражитель.

Исин опасливо посмотрел на Чондэ. Тот был напряжен, но при этом пугающе спокоен, лишь поднятые уголки губ выдавали его раздражение. И зная особую трепетную любовь Чондэ к кричащим младенцам, Чжан просто не мог не натягиваться как струна. Ему бы очень не хотелось, можно даже сказать, было бы весьма неприятно, начинать их знакомство с покушения на убийство.

Но видимо зря Исин сомневался в Чондэ, что-то в нем изменилось. Ребенок продолжал кричать, а молодой человек и бровью не повел. Возможно, он и не смог избавиться от неприязни к детям до конца, но точно стал терпимее. Научился сдерживать неприятные эмоции в себе, не давать им волю.

— Плачь-плачь, — пробормотал Чондэ, дергая за бегунок зонта, — меньше писать будешь…

Его губы неприятно скривились, что означало, терпению приходит конец. Нужно иметь железобетонное самообладание, чтобы в такой ситуации не сорваться. Чондэ уже явно был на грани. И тем больше он торопился справиться с зонтом, чем дольше ребенок кричал. От этого дело быстрее не шло.

— Нет, я так не могу, — вдруг сдался молодой человек, порывисто махнув зонтом.

Исин сглотнул. В тот момент, когда Чондэ повернулся к детской кроватке и задумчиво замер, сквозь темноту глядя на ребенка невидящим и немного печальным взглядом, сердце Чжана испуганно екнуло. Было ощущение, что Чондэ вдруг сорвется с места и накинется с зонтом на младенца. Исин не знал почему он всегда ожидает от Чондэ самого худшего. Просто, наверно, готовит себя к тому, что это может случиться. Просто от Чондэ это ожидаемо. Он ведь всегда такой непредсказуемый и способен на что угодно. А когда молодой человек вдруг сократил расстояние в несколько шагов, которое разделяло его и кровать, Исин инстинктивно рванул вперед, но заставил себя остановиться.

Чондэ смотрел на ребенка сверху вниз и будто не видел его. Мыслями он был где-то не здесь. Сердце Исина болезненно сжалось, потому что в темнеющей фигуре рядом с детской кроватью было что-то отдаленно знакомое. До сладкой тягучей боли, эйфорически приятное. И в то же время это было пугающе, потому что не так давно Исин уже видел подобную картину, и дело закончилось весьма печально.

— Знаешь что, Чжан Исин? — вдруг проговорил Чондэ, но не дождавшись ответа ребенка, лишь помолчав немного, продолжил. — Перестань плакать. Не трать силы. Если к тебе все еще никто не прибежал, то и не прибежит…

Молодой человек импульсивно протянул руку, желая успокаивающе погладить ребенка. Сама подобная мысль, инстинктивное желание, никогда не приходили в его голову, и сейчас он их встретил растерянностью. Он никогда не был склонен к проявлению родительских чувств. Для него это было нечто чуждое, как правило больше обязанность должности, нежели порыв от сердца. А сейчас в нем что-то перемкнуло. И прежде чем он это понял, ребенок лишь тихо всхлипывал, обхватив своей маленькой ручкой его палец, и неотрывно смотрел ему в глаза, что были чернее темноты и самой ночи.

— Правильно, — мягко проговорил Чондэ, слабо улыбаясь, — оставь слезы на потом. Тебе они еще пригодятся. Ведь впереди у тебя еще целая жизнь. Столько боли, грусти и одиночества. Иногда тебе будет невыносимо, мир твой будет рушиться. И от самоубийства ты сможешь спастись только слезами и дрянным алкоголем.

Ребенок слушал внимательно, будто понимал каждое слово. Его выражение лица вдруг стало по-взрослому спокойным. Лишь пальчики сильнее сжались, словно от страха перед тем, что его ждет. И Чондэ не мог ничего с собой поделать. Ни с нежностью, что разливалась в его груди, ни со спокойствием, что охватывало его душу. Захотелось вдруг остановиться. Махнуть рукой на все дела и остаться здесь чуть дольше, чем можно было себе позволить. Просто Чжан Исин смотрел сейчас на Чондэ тепло, вполне осознанно и понимающе. Не было в его глазах страха, не было недоверия.

Чондэ не мог понять, что за чувства просыпаются в нем в этот момент. Что это за несвойственная ему нежность, откуда взялось желание защитить этого ребенка. И как-то непривычно с губ рвалась колыбельная. Чондэ был встревожен.

— Уж не знаю, что ты за особый случай и что же ты такого натворил, чтобы им стать, — с приятной усмешкой произнес он, — но ты абсолютно точно очаровательный ребенок… и я очарован.

Услышав это, Исин смущенно потупил взгляд, еле сдерживая слабую улыбку на своих губах. Такие слова ему были приятны. Он чувствовал себя особенным ребенком, ведь только ему Чондэ сказал такие слова.

В ночь их первого знакомства между ними появилась связь. И сложно было понять причину ее появления. Оглядываясь назад, Чондэ часто спрашивал себя, почему именно этот ребенок так запал ему в душу, ведь было много других, но почему-то именно этот был особенный во всех смыслах. У Чжан Исина была чистейшая, как искусственный снег, душа. Она сияла ярче солнца и заражала своим светом всех, кто оказывался рядом, разгоняя мрак в чужих душах. Когда Чондэ смотрел в глаза других детей, он видел там лишь сосущую пустоту сотню раз стертого и переписанного заново сознания. Когда Чондэ смотрел в глаза Исина, он видел сияние миллиарда звезд, сотен галактик. Он видел в них мир, который был во множество раз шире того, в котором жил молодой человек, он был даже больше, чем можно было себе вообразить.

Исин не знал, как ему стоит реагировать на происходящее. Он стоял как вкопанный и мог только наблюдать как быстро сменяются события, словно кадры в фильме. Исин не чувствовал себя частью этих воспоминаний. Будто бы не его сейчас держал на руках Чондэ, расхаживая по комнате. Будто бы не ему он напевал колыбельную. И не он по-детски счастливо улыбался, от чего на щеке появлялась очаровательная ямочка. А Чондэ просто не мог ничего с собой поделать и, смущенно, целовал ее, от чего ребенок издавал странный фыркающий звук, как хомячок, и утыкался в плечо, зарываясь лицом в грубую ткань пальто.

— Мммм, — напевал под нос Чондэ, с трепетом прижимая к себе ребенка, который стал неожиданно тихим.

Молодой человек остановился. Маленький Исин не шевелился. Не подавал никаких признаков жизни. Только спина мерно приподнималась, обозначая тем самым, что ребенок дышит. Чондэ не мог видеть, как малыш хмурил брови, и словно чувствуя свою вину за что-то, опускал глаза, сильнее утыкаясь Чондэ в плечо. Исину казалось, будто ребенок хочет расплакаться, но при этом стоически сдерживает подступающие слезы, еле слышно всхлипывая.

— Эй, Малыш Син, — Чондэ прищурил глаза, смотря ребенку в затылок, и с укором, но каким-то добрым укором, проговорил: — ты чего это, в штаны наложил?

Ребенок печально всхлипнул, словно бы ему меньше всего хотелось в этом признаваться, и в глазах его отразились стыд и отчаяние, будто бы сейчас он сделал что-то не так. Исин не смог сдержаться и прыснул от смеха, прижимая сжатую в кулак руку к губам. Сейчас он считал эту ситуацию забавной, однако тогда, он мог поклясться, для него это могло быть огромной трагедией. Это было видно по полным слез глазам.

— Вот тебе и долгожданная встреча, — со вздохом произнес Чондэ, спуская ребенка с рук в кровать, — приходишь повидаться, а приходиться менять подгузники. Но я все равно не буду этого делать. Пусть твоя мамка этим занимается, иначе зачем она тебе вообще будет нужна, если я все буду делать за нее?

Губы молодого человека еле дрогнули в подобии слабой улыбки, он, словно нажимая на какую-то особую кнопку, коснулся подушечкой пальцев кончика детского носа и выпрямился.

— Ну давай, начинай свои звуковые атаки, зови мамку, пусть меняет тебе подгузники, — сказал он, взмахивая рукой в позволительном жесте, будто давал малышу сигнал, но тот молчал. — Ну же.

Ребенок, цепляясь за ограждения детской кроватки, неуверенно стоял на своих ногах, большими невинными глазами глядел на Чондэ, выражая тем самым высшую степень непонимания. И ему было что не понимать. К примеру, чего от него хочет Чондэ и почему он вдруг вернул его в кровать. Все это было очень непонятно для ребенка. Но на уровне рефлексов он знал, что если возвращают в кровать, значит кина больше не будет. Веселье закончилось, время гасить свет.

Однако Чондэ не торопился. Он продолжал в ожидании стоять рядом с кроватью, упершись рукой в ее ограждение, и ждал, когда же ребенок настроится и исполнит сольную партию. Ждал он, однако, напрасно.

— Слушай, давай быстрее, я занятой человек, — молодой человек бросил беглый взгляд сверху вниз на ребенка, стараясь выглядеть привычно холодно и немного надменно, будто бы он боялся лишний раз понежничать с ребенком, — будешь и дальше молчать — я просто уйду.

Среди других, фразу об уходе Исин понял, видимо, лучше всего. Его глаза, кажется, стали еще больше, они округлились и потемнели, будто у кота. Малыш смотрел жалостно. Не имея возможности говорить, он пытался изыскать невербальные каналы связи, чтобы донести свои чувства.

— Чего так смотришь на меня? Сказал же, не буду я тебе памперсы менять! А то ишь какой умный! Если такой умный, сам себе и меняй! Я тебе в мамки не нанимался, смекаешь?

Исин поджал губы, стараясь еще сильнее разжалобить и, похоже, по льду невозмутимости Чондэ пошла трещина. Он сглотнул, отводя взгляд, небрежно запахнул пальто и поспешил удалиться.

— Черт, все самому приходиться делать, — раздраженно буркнул он себе под нос, — вот и отлично, тогда пойду…

Ребенок, видя, как Чондэ уходит, несколько раз изменился в лице, после чего, быстро прикинув варианты, поспешил разреветься. Это заставило молодого человека замереть.

— Эй, эй! — поспешно заговорил Чондэ, возвращаясь обратно к ребенку. — Ну-ка тихо, не реви! Никуда я не ухожу! Я все еще здесь! Просто пошел позвать твою мамку, понятно? Сейчас схожу за ней и вернусь…

Сейчас казалось странным, что молодой человек пытается успокоить ребенка, ведь еще мгновение назад, он требовал от него именно заплакать, а теперь что же? Планы изменились? Просто Чондэ растерялся. Он был морально не готов к тому, что ребенок без предупреждения зальется слезами, и оттого у молодого человека сработал рефлекс, а именно: он поспешил успокоить ребенка.

Исин замолчал, полными слез глазами доверительно глядя на молодого человека, будто спрашивая, точно ли он не уйдет. Он не понимал, что Чондэ ему втирает, понимал лишь то, что видит. Исину было наплевать, куда там Чондэ хочет уйти, важен был факт, что он уйдет. И попытки объяснить ребенку, что он идет позвать маму, были бесполезны. Сейчас для Исина мир был совсем другой. В нем не было ничего больше этой комнаты. За ее пределами не существовало ничего. Ни мамы, ни дома, ни улицы — ничего. Там была просто пустота. В этом возрасте Исин не был способен составлять в своей голове виртуальную карту местности, связывать события и многое другое. Он мог понимать только легкие логические цепочки из двух-трех звеньев. Именно поэтому общение с ним очень сильно затруднялось и объяснять ему что-то как взрослому человеку было бессмысленно.

— Всего на секундочку, туда и обратно, — продолжал Чондэ, утешающе гладя мальчика по голове, — вернусь так быстро, что ты даже глазом моргнуть не успеешь.

Ребенок, кажется, понимал. По крайней мере, со стороны это выглядело именно так. С каждой новой фразой он успокаивался, на его лице не отражалось склонности снова сорваться в слезы. Расценив пронзительный взгляд и молчание как сигнал к действию, Чондэ, все это время сидевший на корточках рядом с кроватью, выпрямился, медленно отступая назад. Все было спокойно. Исин не предпринимал никаких попыток расплакаться и, кажется, действительно понял, что произошло.

И вдруг, когда молодой человек уже расслабился и спокойно двинулся к двери, Исин резко перешел в режим сигнализации, оповещая всех, кто находился в непосредственной близости от него, о нарушении дистанции. Заслышав плач, Чондэ резко кинулся обратно. Когда дистанция, разделяющая его и кровать, сократилась до восьми шагов, Исин затих. Молодому человеку снова пришлось вернуться к кровати и повторить утешительно-объяснительную речь, после чего, выждав пару минут, попытаться покинуть комнату, но эта попытка опять обернулась провалом.

Чондэ проделывал одно и то же по кругу бессчетное количество раз. Результат был тот же. Исин смотрел честными понимающими глазами, а потом все равно заливался слезами, стоило отойти от него больше чем на десять шагов. И черт знает, что дернуло Чондэ на этот эксперимент, но он начал высчитывать максимальное допустимое расстояние, на которое может отойти. Ровно десять шагов. Одиннадцать — ребенок в слезах. Десять — готовится дать залп. Девять — спокоен как удав, будто бы и не он только что надрывал свои голосовые связки и лил литры соленой воды из глаз.

— Ах ты ж мелкий… — раздраженно прошипел Чондэ, понимая, что его откровенно водили за нос все это время, — вот ты хитрюга, конечно.

Будто бы будучи прекрасно осведомленным о нелюбви молодого человека к звукам детского плача и в особенности к слезам Исина, которые заставляли чувствовать себя некомфортно и срываться с другого конца планеты лишь для того, чтобы успокоить бедное дитя, ребенок научился использовать это с пользой для себя. Он догадался, что стоит ему заплакать, Чондэ тут же выбросит из головы эту разрушительную мысль бросить его. Стоит ему состроить жалобную мордашку, распахнув свои невинные детские глазки, полные мольбы и страдания, и Чондэ, поломавшись, поборовшись с собой, все же сдастся и сделает так, как хочет маленький манипулятор. Исин, впрочем, многого не просил. Он лишь хотел, чтобы Чондэ оставался с ним и дальше. Только с ним малыш ощущал единение, чувствовал спокойствие, и ему интуитивно хотелось сохранить это чувство.

И понимая, что просто взять и уйти на глазах Исина он не может, Чондэ обреченно вздыхал, снимал пальто, закатывал рукава своей белоснежной рубашки и самоотверженно менял мальчишке подгузники, старательно напуская страдальческое выражение на свое лицо, чтобы никто не дай бог не подумал, что ему это не в тягость. Чондэ ведь такой принципиальный. И было так умилительно смотреть, как он упорно делает вид, что не любит детей и вообще с огромным удовольствием держался бы от них подальше, но при этом не может не прыгать зайчиком вокруг очаровательного Исина.

Хотя, можно сказать, что ничего не изменилось. Чондэ был так же безразличен к другим детям. Он мог сидеть на краю кровати, скучающе подперев рукой подбородок, и наблюдать как маленький спиногрыз бьется в истерике на полу. Он не предпринимал никаких попыток успокоить ребенка и даже не старался сделать так, чтобы он замолчал. Просто наблюдал, потому что эти сцены повторялись изо дня в день, и хоть один ребенок да устроит драматичную сцену предсмертных конвульсий, которым бы позавидовали многострадальные шекспировские герои. Однако стоило Исину начать плакать, как Чондэ бросал все и мчался утешать своего мальчика. Словно бы у него в этот момент срабатывала тревога: поднимались красные мигалки, включалась сигнализация и начинало мигать табло «выход».

Стоит только тревоге сработать, как Чондэ забывает все, чем был занят. Бросает отчеты, торопливо закидывает прочих детей на кровать и поспешно открывает над ними зонтик, выскакивает из постели очередной пассии, на ходу натягивая одежду, и бежит, летит, телепортируется к Исину, чтобы утереть его слезки. И почему-то всегда он оказывается в комнате ребенка раньше, чем успевает подумать «какого черта я делаю?». Просто в голове щелкает какой-то рубильник, перекрывающий сознание только одной мыслью, а когда Чондэ приходит в себя, сопротивляться и упираться поздно.

— Я уже здесь! — прокричал Чондэ, оказываясь в комнате ребенка самым банальным способом из известных ему — через дверь.

В комнате они не одни. Исин на руках у своей матери, которая торопливо шагает взад-вперед, повторяя раздражающее «шшшшш», и потрясывает ребенка слишком часто и слишком сильно, чтобы он мог успокоиться. Исин этим явно недоволен. Ему не нравится так. Он не против своей матери, в целом можно сказать, что он испытывает к ней детскую привязанность, чувствует к ней родство как кровное, так и душевное, но она по своей неопытности все делает невпопад. И больше чем Исина, это беспокоило Чондэ, потому что именно он кидался обвинениями в ее адрес, вечно критиковал все, что она делает и не упускал случая, чтобы ее в чем-то укорить.

— Я здесь, Исин, — молодой человек оказывался за спиной у женщины, так, чтобы мальчишка его видел, и тут же обхватывал протянутую к нему маленькую ручку. — Все хорошо, я здесь.

И ребенок вдруг переставал плакать, устраиваясь щекой на худом плече матери. Он крепко вцеплялся своими пальчиками в руку Чондэ, и это дарило ему ощущение спокойствия. Он чувствовал себя в безопасности. Он просто знал, что если вдруг заплачет, если ему станет больно или плохо, Чондэ придет и утешит его. Что бы ни случилось, он не даст его в обиду. Словно ангел-хранитель, он будет оберегать его.

Никто даже не подозревал, что спокойствие и послушание Исина заключалась именно в существовании Чондэ. Что именно он поет колыбельные мальчику, пока тот, устав за день, не закроет глаза, чтобы провалиться в черный, будто ночное небо, сон. Никто не знал, что именно Чондэ переодевает Исина, когда мать по недоразумению делает что-то не так. Так же как никто никогда не догадается, что порой именно Чондэ кормит невкусным пюре Исина, в котором проснулся Капризка, и не дает ему спокойно есть свою еду.

— Господи, женщина! — устало бормочет Чондэ, когда мать в очередной раз делает что-то не так, а Исин терпеливо поджимает губы и ждет, когда очередное испытание, выпавшее на его долю, окончится. — Ты уверена, что это твой ребенок? Потому что я начинаю в этом сомневаться… Нельзя же делать все так из рук вон плохо!

— Перестань ее обвинять, Чондэ, — шептал Исин, с состраданием наблюдая за происходящим вместе с молодым человеком, — это у тебя до меня было много детей, а у нее я первый. Ей простительна небрежность и растерянность. Ей просто недостает опыта…

И пусть Исин вставал на сторону матери, потому что ему было немного обидно, что Чондэ так отзывается о ней, ведь она была замечательной, и он всем сердцем любил ее, однако он не мог не согласиться, что она все же слишком рассеянная. В целом, когда наблюдаешь за этим со стороны, глазами Чондэ, все выглядит иначе. И даже становится жалко себя, потому что детство кажется вовсе несчастным. Будто бы Чондэ единственное светлое пятно в нем, вот только… если быть честным, именно это светлое пятно Исин и не помнил. Он помнил множество других счастливых моментов, многие из них смутно, но мог абсолютно точно заявить, что ни в одном из его воспоминаний не было Ким Чондэ. И это было странно. Неужели он просто забыл? Он думал об этом и все никак не мог найти ответа. Раньше ему казалось, что он вполне мог бы не помнить его, являйся Чондэ к нему лишь для того, чтобы открыть зонт, однако теперь, когда он видит, что Чондэ был с ним каждый день, из года в год, всегда рядом, он не мог понять, почему это не отпечаталось в его памяти. Будто бы огромный очень важный кусок его воспоминаний куда-то делся. Затерялся. Пропал.

— Женщина! Отойдите от ребенка! Оставьте это профессионалам! — кричал Чондэ, который просто не мог выносить происходящего. Это было преступление против человека. Нельзя было так обращаться с детьми. Хотя, если по правде, он делал вещи похуже, но его это почему-то не волновало.

От всего происходящего у Исина щемило сердце. Он чувствовал, как ему становится невыносимо сладко и грустно. И он не знал, как ему это выносить. Он очень медленно приходил к мысли, что эта история о нем и Чондэ. Ему потребовалось слишком много времени, прежде чем он начал ассоциировать себя с ребенком. И дело было тут во взгляде, в том, какими сияющими, полными любви и ожидания чего-то потрясающего глазами он смотрел на Чондэ. Исин понимал, что и сейчас он смотрит на Чондэ точно так же. Спустя годы изменилось многое, но не это.

Шли годы, Исин рос, и вместе с ним менялся Чондэ. Присущие молодому человеку уныние и тоска куда-то испарились. Он стал мягче, стал добрее, улыбчивее. Он стал сиять словно звезды в безоблачную ночь. Будто спустя много лет черная дыра в груди Чондэ стала затягиваться, становилась все меньше. Молодой человек чувствовал, что нашел недостающий фрагмент. И в этом было его счастье. Чистейшее, переливающееся всеми цветами радуги счастье. Столь незнакомое и яркое чувство переполняло его, меняло. Ему было тесно в груди, и оно просто вытекало наружу, как из переполненной чаши. Не только Чондэ, его мир стал другим. Ярче, насыщеннее, светлее.

От мысли, что смог изменить чей-то мир своим существованием, Исин приходил в восторг. Его переполняло чувство собственной важности, граничащее с нежностью. Сложно было сдержать себя. Исин хотел продолжать менять мир Чондэ к лучшему, но уже быть в этом процессе не зрителем, а непосредственным участником. И в эти моменты, он даже не допускал мысли, что не сможет продолжить эту замечательную историю.

А в это время маленький Исин уже перешел в более или менее сознательный возраст. В тот, когда начинаешь изучать все аспекты жизни в этом мире, ищешь ответы на свои вопросы, учишься жить по правилам, установленным здесь. И тогда Исин всерьез задался вопросом о том, как он объяснял себе существование в своей жизни Чондэ. Ведь только он знал о его существовании, другие считали это лишь бурной детской фантазией.

Исин наблюдал за своим детским миром в попытке его растолковать и это было весьма занимательно. В процессе открывалось столько деталей, которые были забыты, открывался потаенный смысл, которому Исин никогда не придавал значения. И если честно, молодой человек находил это странным, будто что-то заставляло его не обращать на это внимания. Вот, например, его детские рисунки. Чжан никогда не искал в них глубинный смысл, предпочитая списать все на бурную детскую фантазию. Мало ли какие вещи она рисовала в его голове. Он лишь переносил все на бумагу. А теперь он понял в чем была суть его детских рисунков и странных историй матери о «воображаемом друге», которые она так любила рассказывать знакомым как забавную историю. Исина это всегда смущало, и больше, конечно, тем фактом, что он этого совершенно не помнит. Если он действительно твердил без умолку о Чондэ, не понимая тогда, что делать этого не стоит, разве это не должно было стать проблемой? Поводом окружающих для волнения?

Чондэ, кажется, и сам стал задавать себе эти вопросы, потому что он был первым, кто стал решать эту проблему. Пока Исин был в том возрасте, когда существование воображаемых друзей допускалось, все было в полном порядке, но тем не менее, Чондэ уже начинал вводить правила и ограничения, чтобы его присутствие в жизни Исина не показалось кому-то критическим. Пусть причины этих ограничений и правил для маленького Чжана оставались загадкой, он понимающе относился к ним. Послушно выполнял все, что говорил Чондэ, и оттого все шло гладко. Когда же Исин перешел в более сознательный возраст и начал понимать что к чему, Чондэ стал объяснять ему без увиливаний, но максимально доступно, почему его существование не стоит придавать огласке.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: