Маслова Н.П. – Контакты с иным разумом 6 страница

Прекратите! — взвизгнул учитель.

Досталось обоим. Нас с Борей рассадили, но больше никто ИВ класса не хотел сидеть со мной. Ангел из меня не получился.

Я росла как обыкновенные дети, не проявляя каких-то особых дарований, выделяющих меня из нормальных детей, разве ч го рисовала чуть лучше других, за что и определили меня в 1>сдколлегию— я выпускала газеты для школы, где доставалось опоздавшим в школу, двоечникам и хулиганам. Но школьные предметы давались мне с невероятным трудом — по всем предметам стабильная троечница. Дома заниматься уроками было некогда—доставалось по хозяйству от мамы. Педагоги в школе казались мне страшными занудами, чуждыми по духу, скучными и вредными. Пробудила меня математика. Цифры были живыми и разговаривали, заманивая в конец задачи тайной ответа. Искать путь к решению задачи было необычайно интересно. Но предметов в школе было так много, а времени так мало, что математика так и осталась в воспоминаниях лишь светлым предметом.

Маленькая драчунья

Родители ребят во дворе нашего дома прозвали меня «драчунья». «Не водись с ней, — наказывали они своим детям. - Она

Рассвирепев, что не может справиться с такой «мелочью», отчим пытался достать меня из-под громадного шкафа, и не мог — я шипела, кусалась, царапалась. Он тащил меня изо всех сил, но я брыкалась и всячески цеплялась за ножки шифоньера. Я не дала ему вытащить себя и просидела под шкафом почти два часа, пока с работы не пришла мама.

Увидев, что отчим сделал со мной, мама закричала:

— Разве можно бить девочку? Она еще совсем ребенок! Из-за какой-то мелочи. И денег-то было тридцать копеек! Да наплевать на потерю, не умрем!

Еще долго я приходила в себя и огрызалась на любую попытку помириться. Это был плохой для него день— все кончилось. Больше я себя в обиду не давала, но «папа» в этот вечер — исчез, закончился. Рази навсегда.

Мир моего детства делился на разные события как многогранник. Детство напоминало обгрызенный карандаш — с виду красивый, но местами попорченный, покусанный. Доставало угнетающее безденежье в семье. Помнятся бесконечные очереди за подсолнечным маслом, которые мы выстаивали с родителями по ночам. Уйти из очереди было нельзя — вмиг могли выкинуть и забыть, поэтому родители, куда-то отлучаясь, оставляли детей. Дети часами спали на руках у родителей или прямо на полу магазина. Спала и я, прикорнув на полу под стойкой прилавка, пока мама бегала покормить братьев, которых она оставляла дома. Отстаивая очередь, взрослые тети и дяди дрались за каждого человека— для них это был чужой лишний рот, который мог унести твою порцию. Дикая нищета, унизительное безденежье и, казалось, какая-то бессмысленность была во многом из того, что происходило в детстве.

Школа. Первые уроки

Пришло время идти в школу. На меня надели белые банты и привели в здание, где было много взрослых, которые говорили очень шумно, и где было много маленьких детей. Школа. Родители всегда надеются на то, что именно в школе ребенок повзрослеет. Первый раз дети приходят в класс как маленькие

— Это правда, что ты назвала меня «...»? — и пошло мерзкое, руписльное слово. Сзади, ожидая развязки, замолкла детвора, ншнным кольцом приперев меня к двери, — отступать было никуда.

Ну что такого особенного я сказала? — удивилась она и не ними м. что произошло дальше — я влепила ей пощечину и попы млись вцепиться в волосы. Удар получился слабый, как мне показалось, я не доставала до нее, и мне, коротышке, пришлось чу н. подпрыгнуть. Но даже этот удар по лицу страшно напугал it Моя обидчица закричала, заверещала, замахав руками и отпиваясь от меня, как от злой осы, быстро захлопнула дверь, it — Еще раз услышу — прибью! — храбро объя вила я в закрыту ю ни рь. Толпа молча и уважительно расступилась. Выждав минуту, м гордо развернулась и пошагала обратно, заколбасив руки в i трону, растопырив их по бокам как крылья. За мной следовала иритихшая компания, тоже гордая, храбрая и расколбасенная вширь. Теперь все знали, что если хочешь подраться, то со мной «пн зываться не стоит. Если не побью, то обязательно поцарапаю. И чем больше родители кричали: «Она хулиганка!», тем плотнее

> 1.1 повилась наша компания.

Пострижение

Обидно, но в школе меня никто никогда не дразнил. Ия никогда не понимала — почему. Мальчики не ставили мне подножки, не дергали за волосы, не отбирали портфель. Дразнили всех девчонок, кроме меня. Ктому времени я попала в балетную сгудию. Вся школа знала девочек из балетной школы в лицо. -Балеринкам», когда они появлялись в коридоре, воображая и выворачивая щиколотки ног по пятой позиции, пацаны ставили подножки. Их толкали, дразнили. Когда в коридор заходила я, го ноги убирали даже те, у кого они выставлялись случайно. Я не шала — почему.

Вте годы в школе был сложный период, когда дети страдали из-за вшей и на уроках непрерывно чесались. Это было настоящей напастью для всех. Вшей было так много, что волосы у детей были обсыпаны ими, представляя собой живой каркас.

хулиганка!» И были правы. Подрастая, я мало менялась в росте и больше походила на воробья, маленького, щуплого, но при этом все больше становилась забиякой. Желание подраться было в крови, и я никогда не упускала случая вцепиться в волосы. Как- то мне передали, что девочка из соседнего дома обозвала меня нехорошим словом. «Это ей так не пройдет! — вознегодовала я и приняла решение: — Месть!»

Вечером, собрав большую кодлу из пацанов и девчонок, мы двинулись к подъезду обидчицы. Пацаны, полные решимости и злости, разгоняли своим видом попадающихся на пути зевак. Толпа маленьких оборванцев, худых, еле видных от земли и от этого смешных, шла так, как идут в бой настоящие бойцовые петухи — храбрясь друг перед другом, сжимая кулачки и что-то выкрикивая. Впереди всех, выступая заводилой и предводителем, шла маленькая девчонка, пугающе насупив брови.

В общей массе выделялся мальчик Коля. Имея музыкальные способности, он учился играть на аккордеоне и никогда не вступал в уличную драку — берег свои пальцы. Коля был добродушный, полноватый и мягкий по натуре, но тут не выдержал и присоединился — посмотреть бой.

Мы подошли кдвери квартиры обидчицы. Затаи в дыхание, все ждали, решусь я драться или нет— мне было около одиннадцати лет, я была старше обидчицы года на два, но зато она была выше ростом на целую голову и имела родителей довольно солидных, которые могли однажды поймать меня и отлупить. Или пожаловаться в школу. Признаться, мне было невероятно страшно, ноотступатьнельзя, обидное слово жгло. Оскорбление, которое она бросила в мой адрес, распаляло, выкручивало меня так, что я не смогла бы спокойно жить с ним дальше. Требовалось отомстить. Решительно вскинув руку, я настойчиво постучала в дверь маленьким худым кулачком.

Обидчица открыла дверь. Длинная, статная, она стояла, держась за ручку двери. Все широко распахнутых глазах застыло недоумение. Красивые черные волосы спадали на плечи, изнеженно закручиваясь в волну. Она смотрела на меня сверху вниз и не понимала, что ia «шолупень» тут собралась и что ей нужно. Сделав перед пей стойку, я, как маленький бодливый козел, строго спросила:

лысую голову в платочке. Никто дразнить так и не решился. I'VHTtipb во мне начинал проявлять характер, не боясь при этом f ti.i гь высмеянным.

Маринка

Класс наш постоянно «скрещивали» с другими классами, ||с|№мешивая нас, как цыплят, и поставляя в класс новых учеником. Из-за того, что ученики плохо знали друг друга, коллектив |и.1 п разбалансированным, без каких-либо традиций, без тех синьных лидеров, которые сплачивают, формируют вокруг себя остальных ребят. Конечно, было несколько интересных и активных ребят, но они объединялись обычно в маленькие группы, кучкуясь по интересам, социальным критериям, и существовали Р» |розненно, сами по себе.

После очередного соединения, когда «остатки» из отдельных классов слили, как в котел, оказалось, что к нам пришло много интересных учеников. Среди прочих была светлоголовая Марина — девочка приехала с родителями в Салду из другого города. Их семья всюду следовала за папой, который был военным. Похожая на Мальвину из сказки «Золотой ключик», с юлотистыми и пушистыми волосами, с голубыми глазами и нежным румянцем на щеках, она каждый раз вспыхивала, как цветок, когда кто-то из мальчишек больно дергал ее за косу или цеплял за платье. Мальчишки обижали ее, дразнили, доводя тихую, робкую, но очень хорошенькую девочку до горьких слез. Ее беззащитность удивляла меня — ну что ей стоило стукнуть нацанов портфелем по башке и дать сдачи? Так просто! Но она никогда не делала этого.

Однажды я застала сцену, когда мальчишки из нашего класса обижали Марину. Их было трое, здоровых и сильных ребят рядом с хрупкой девчонкой. Они, отобрав у Марины пальто, запихивали ее в темную комнату, где хранились наши вещи. Она плакала, отбиваясь светлыми косичками. Не раздумывая, я кинулась к ней на помощь, набросилась на мальчишек как фурия. Я долбила их по голове, отдирала от Марины, царапалась и кричала, забыв, что сама я еще более маленькая и шуплая. Мальчишки

Вшей травили дустом, керосином, специальным карандашом — ничего не помогало.

Меня эта участь тоже не миновала. Мама натирала мою забитую паразитами голову дустом на ночь. Голова страшно чесалась, твари вгрызались в тело, изводили и мучили, не давая спать. Днем на меня надевали белый платочек, как на монашку, и на занятиях маленькие злобные существа стаей бегали по платку. Было невероятно стыдно. Всеобщее бедствие ставило под удар красивые волосы школьниц — их состригали. Девчонки с сожалением обрезали косы. Этим пользовались задиристые мальчишки — всех, у кого ползали вши, они изводили дразнилками. Дразнили на каждой переменке, высмеивая зло, безжалостно, фомко, никому не давая проходу, но в мою сторону никто не показывал даже пальцем.

Как-то придя из школы, я, раззуживая кожу, подошла к зеркалу, раздвинула волосы и пришла в ужас — полчища мерзких тварей кишели в голове, обсыпав волосы белым пометом. Было противно от того, что какая-то маленькая гадость была сильнее меня. Я не выдержала — схватив машинку для стрижки волос, я, не раздумывая, ловко выстригла прядь волос. Кожи вдруг коснулась необыкновенная легкость—давно не было так хорошо и легко. «Пора с этим кончать! Буду лысая, но свободная от этой мерзости», — решила я и махом состригла оставшиеся волосы. И, завернув их в газету, безжалостно бросила в печь. Наступила воздушная невесомость, покой и необъяснимое блаженство. Голова была лысая, но чесотка, так мучившая меня, прекратилась.

Мама, вернувшись с работы, охнула, увидев вместо волос торчащий ежик, но быстро смирилась— она понимала, что это был поступок отчаяния.

— Как ты пойдешь завтра в школу? — начала причитать она. — Тебя же задразнят!

—Лысой пойду. В платочке. Пусть только попробуют дразнить!— отрезала я и больше об этом не говорили. Это было первое серьезное решение, принятое наперекор мнению моих сверстников.

На следующий день в школе, когда я проходила по коридору, мальчишки обходили меня стороной, стараясь не замечать мою мнопой ушла в свою новую личную и семейную жизнь, в бы- мтыс заботы — обеды, ужины, стирку, воспитание детей. Когда отчим пил и страшно бил маму, я царапалась, заступаясь за нее. Больно было смотреть, как на ее грудь с огромной злобой опускались его громадные кулаки, как охала и проседала она мои тяжелыми ударами, как стонала и падала все ниже и ниже м молчала, вскрикивая лишь изредка. Аон все бил ее и бил и не мор остановиться.

* Однажды, избив мамудо крови, он оставил ее, обессилевшую, iде-то в закутке квартиры, а сам спокойно стал собираться на утреннюю рыбалку. Закрывшись в своей комнатке и проплакав от бессилия, от невозможности что-либо изменить, я решила хоть как-то досадить ему. Дождавшись, когда отчим уснет, я подкрадись к ватным штанам, которые он надевал на рыбалку, и срезала на них все пуговицы — на ширинке, на запасных карманах, внизу у лодыжки, на разрезах. Спрятав срезанные пуговицы, я тихо скрылась в свою комнату, закрыв ее на замок изнутри.

Рано утром, часа в четыре, когда за окнами еще было темно, отчим вскочил и стал собираться к дружкам, которые уже ждали с удочками на углу. Схватив в темноте ватные штаны, он стал скользить по застежкам, пытаясь их застегнуть, — пуговиц не было! Штаны сваливались с него и зацепиться было не за что. Чертыхаясь и матерясь, он поднял с постели маму, но пришить та короткое время такое количество пуговиц было немыслимо. С булавками идти было опасно—трудно было бы сидеть несколько часов на льду и не шевелиться. А вдруг булавки расстегнутся и воткнутся во что-нибудь? Рыбалка накрылась.

Взбешенный, отчим ворвался в мою комнату, сорвав замок на дверях, как бумагу, и заорал, как ненормальный, замахиваясь на меня в ночи и пугая кулаками. Но я так ненавидела его, мне так было больно за маму, избитую накануне, что я готова была ввязаться в любую драку — я совершенно не боялась его, глаза горели злобой, как у волчонка. Отчим отступился.

Прошло несколько дней, и как-то утром, собираясь в школу, я спросонья взялась за школьную форму. Одевая платье, я обнаружила, что застегнуть нечего — не было ни одной пуговицы! Платье для девочек в те годы шилось по особому фасону—сзади

сгрудились, приняв оборону против меня. Один из них схватил меня за горло и, не выпуская, держал на расстоянии, стараясь стукнуть по лицу.

Миловидный, русоволосый, с курносым носом и легким пушком над розовой губой, Павел очень нравился девочкам из нашего класса.

— Какая же ты гнида! За что только девчонкам нравишься! — кричала я, стараясь зацепиться за него.

Чтобы достать Пашкино лицо, мне приходилось подпрыгивать. Подскакивая, я дергалась как мышь на веревочке, но не сдавалась. И все же умудрилась, вцепилась в его горло. Так и застала нас учительница по математике Ольга Александровна, вцепившихся друг в друга, как пауки.

— Как тебе не стыдно, девочку обижать! — заступилась она за меня.

— Это я девочку обижаю? — обалдело пропищал Павел. — Это она на меня набросилась! — завопил он, защищая себя.

—Ты же сильнее ее! Мальчики должны защищать девочек! — продолжала стыдить учительница, осыпая укорами. — Авы куда смотрите? Вас трое, а она одна! Как не стыдно! — Учительница цеплялась за их совесть, как колючка за платье, и держала за руку, не отпуская от себя.

Вырвавшись из цепких пальцев Пашки, я мчалась по коридору счастливая тем, что кто-то откликнулся и помог мне. Впервые я испытала новое чувство — за меня заступились, что было чрезвычайно приятно. Я всегда считала, что тот, кто нападает на девчонок, проявляет свою трусость, потому что сильный всегда защищает слабого. И учитель поддержал меня в этом. Это была маленькая победа и осознание того, что есть какие-то в мире правила для мальчиков и девочек, и сильный совершенно точно не должен обижать слабого. Даже если таким образом ты проявляешь к кому- то свою симпатию, нельзя через подлость стать другом.

Срезанные пуговицы

Дома подрастали братишки Миша и Сережа, времени на их воспитание ухолило уйма. Маме было не до меня, она с мши ис взрослые. Я стучалась к соседям за помощью, но соседи не имешивались— и это было чрезвычайно обидно. Однажды я не выдержала этой бойни и ночью побежала в милицию, положив ни стол перед милиционером кровавые руки, которыми отрывала ошима от мамы. Попросила:

— Помогите остановить его, он убьет маму, вы же милиция!

— Это ваши семейные проблемы, — услышала в ответ. — Иди, немочка, домой! Разбирайтесь сами.

Потрясение от равнодушия выбило меня из колеи на не- 1 колько дней. Мир окрасился серой краской, словно в него выплеснули помои из ведра— какая же это милиция и как же она меня бережет? Зачем мы песни про них поем? Почему дяди всех пугают: «Мы — милиция, мы закон!», но когда ребенок просит у них защиты от взрослого— они сами этих взрослых боятся? ()ни не могут помочь ребенку защитить МАТЬ, то, что свято для каждого ребенка. Что же тогда эти дяди делают в милиции? Мир ребенка во мне перевернулся. Я больше не признавала милицию, не верила в нее. Но самым ужасным было другое — день спустя и увидела, как мама смеется и снова улыбается отчиму, а он, как будто ничего не произошло, откровенно и скабрезно ухмыляясь, похлопывает её по спине.

Все в моих чувствах перемешалось — я не знала теперь, что правда, а что ложь, что можно, а что нельзя. Не знала, что делать со своими принципами и надо ли дальше мне защищать маму. Я потерялась в самой себе. Меня это угнетало, обижало, разрушало. Я не знала тогда, что для взрослых такие отношения — норма, что у взрослых своя совершенно иная, «нечеловеческая» жизнь.

Наверное, было что-то хорошее в нем, чему он научил, в чем помог, но все это потерялось в страшной путине, созданной из мобы, агрессии, ненависти, пьянства. Он научил фотографировать, подсказал, как рисовать, разрешил сесть на велосипед, но в тоже время высмеивал все, что было создано хорошего, запрещал то, что было интересно, и были случаи, когда он запрещал читать и, чтобы подчинить себе, гасил свет, выкручивал пробки.

Я ненавидела отчима. Ненависть разрушает психику ребенка. Она переворачивает все основы его жизни, основы нравственно- на форме, вдоль всей спины, сверху донизу тянулся длинный ряд маленьких пуговиц. Сейчас их не было ни одной. Отчим все срезал! Видимо, он сделал это, когда меня не было дома, и потом, затаившись, ждал, как я отреагирую. Мне стало смешно! Этот поступок, это неравное соревнование с ребенком стали открытием для меня — в доме жил «чокнутый» взрослый дядя, который не только был злым, но еще и мстительным, как маленький ребенок. От этого он показался мне невероятно бестолковым и глупым. Авторитет его рухнул окончательно.

Стех пор у нас началось соревнование. Если отчим приходил домой пьяный — я не открывала замок. Он вынужденно барабанил в дверь, грохоча на весь подъезд, но постепенно затихнув, куда-то уходил и объявлялся лишь к ночи — мама всегда впускала его. Но отчим не прощал. Он, как гадюка, затаившись, выжидал момент, чтобы укусить. И однажды момент наступил.

Как-то я вернулась с танцев довольно поздно — дверь оказалась закрыта. Я звонила, стучала, звала маму. Отчим спрятал ключ и не открыл дверь, как мама его ни просила. Его совершенно не волновало, что девчонка пятнадцати лет осталась на ночь в подъезде.

— Не пущу и все! — отрезал он.

Отчим не рассчитал только одного — того, что я карабкалась по крышам как кошка. Не растерявшись, я притащила к подъезду доски и легко взобралась на трубы, проложенные около крыши подъезда. Оттуда— на саму крышу. Подтянувшись на второй этаж, вскарабкалась на окно и через форточку проникла в комнату. Отчим уже крепко храпел, мама посапывала рядом. На цыпочках я скользнула мимо и прыгнула в свою кровать. Утром, обнаружив меня в квартире, отчим метался и требовал у мамы, чтобы она признались, кто открыл двери и впустил меня. Но я не раскрыла тайну даже маме — она почему-то почти всегда была на стороне отчима. Форточка же выручала меня еще не раз.

Когда подрос старший брат Миша, мы, защищая маму, стали вдвоем прыгать на кулаки отчима. Но защита детей против взрослого мужчиныбыла как капля в морс. «Почему она терпит, что он бьет ее, почему не уходит от него?» задавала я себе вопрос, мучаясь и страдая за нес, еще не понимая тогда, что так живут нсрили, что мама на него наговаривает, и судачили о ней. Вопреки йссму мама из последних сил поднимала двоих ребят, каждый шчп. рискуя своей жизнью.

Отчим остался в двухкомнатной полнометражной квартире идин. Выкинув на улицу маму с детьми, он очень скоро привел гуда другую женщину. Мама не смогла забрать вещи из квартиры, она попустилась всем, только бы отчим ее не трогал — она очень боялась его в последнее время. Мне было непонятно, почему она, имея двоих детей на руках, оставила отчиму квартиру, вещи и ушла на улицу, ни с чем, в никуда. Да ладно бы вещи! Но и квартире остался утюг, который я привезла маме в подарок, НО тем временам большой дефицит. Посчитав большой несправедливостью оставлять свой подарок чужим людям, я пошла за утюгом.

Меня быстро выставили за порог, захлопнув передо мной

■ верь. Кроме прочего отчим подал на маму в суд, требуя возместить ему моральный ущерб: «Она украла моих детей». Унижению не было предела — в суде мама была вынуждена доказывать, что что она страдает и скитается с детьми, что мальчишки не хотят ни видеть своего родного отца, ни слышать о нем. Суд НЕ ХОТЕЛ слышать доводы в ее защиту, как матери, и практически признал ее виновной. Официальные лица на заводе не вникали серьезно в судьбу одинокой женщины и ее детей, и если бы не своевременное вмешательство сотрудниц с работы и простая женская солидарность— за нее заступились девчонки с завода, ее могли бы обвинить в том, что она... бросила детей! Никто не хотел провести обычное расследование, защищающее достоинство матери, оставшейся без средств, без квартиры, с двумя детьми на руках.

Наслаждаясь свободой в маминой квартире, отчим беспробудно пил. Он снял с себя все обязательства по содержанию и воспитанию детей. Его совершенно не интересовало, на что и как живут его дети. Сыновья не существовали для него. Но продолжалось это недолго. Вскоре умерла его сожительница, затем ушел из жизни и он сам. Ушел бесславно, бездарно, без любви родных детей, которых он практически не любил и выкинул на улицу, как собак. Которым он ничего не оставил после себя — ни вещей, ни денег, ни квартиры, ни опыта, ни доброй человеческой памяти.

сти, которые передаются с родовой памятью, которые заложены в нем с генами с самого рождения. Возвращаясь из милиции, я горько плакала — я не понимала теперь, зачем мы ходим в школу, где говорим про светлое будущее. Сталкиваясь с реальной жизнью, оказывается, что в ней до человека, до его боли никому нет дела? Почему некому защитить женщину? Почему все слепые, глухие и, главное, равнодушные, когда бьют мою маму? Отчаяние, в котором я пребывала, не находило себе места. Оно требовало выхода, и когда в доме возникала новая драка, я убегала из дома. Бросив книги, рисунки, теплую комнату, убегала в дождь, на улицу, к друзьям, в балетную студию, убегала оттого внутреннего раздрая, который рвал меня на части. Удирала, спасаясь в другом мире, который находился за порогом этого дома.

Мама в конце концов ушла от отчима — ей самой перед мальчишками стало стыдно. Она бросила квартиру и побрела, куда глаза глядят, взяв с собой детей. Она скиталась по знакомым, жила у всех, кто пускал ее переночевать. Родня по моему отцу, тетя Нина Кантур, узнав про бедственное положение мамы, сжалившись, пустила ее пожить к себе на короткое время. В маленьком частном домике с крошечной кухней мама с подросшими ребятами спала на полу, с трудом умещаясь на маленьких метрах. Ктете Нине часто приходила переночевать родня, и всех она принимала и как-то размещала — на лавках, на печке. Когда я приехала из Свердловска, где к тому времени жила, меня пришлось укладывать в ноги к братишкам. Ночь мы провели все вместе на старых пальто, сбившись на полу в тесную кучу, как бездомные собаки.

Вто время, когда мама мыкалась по чужим квартирам и вповалку спала на холодном полу вместе с детьми, выживая, отчим бегал по поселку и выискивал ее. Он носился стопором, грозя ее порубить. В этом городе после того, как «остограммятся», любили бегать с топорами и грозить своей второй половине— народ к этим вешам относился с пониманием. Тетя Нина, как только ей сообщали, что на улице появился отчим с топором, тут же гасила свет в доме и не отвечала на сгук. Милиция не защищала от нападок отчима — женщины спасались сами. На работе в защиту мамы тоже ничего не могли сделш ь почему-то верили отчиму.

с рук. Казалось, замужество должно было успокоить меня, но не тут-то было. Как-то однажды, движимая, как обычно, благими порывами в защиту животных, я устроила перед домом непредвиденную потасовку, за что и поплатилась нещадно.

Мы жили с мужем в частном секторе на улице Хохрякова. Старый кирпичный дом отапливался русской печкой. По вечерам было приятно посидеть около нее, греясь жаром от раскаленных углей. В углу всегда стояла кочерга—старинная, тяжелая, размером больше метра. Помешивая угли, можно было забросить несколько сырых картофелин в печку, а потом, дотягиваясь д линной кочергой, доставать и, обжигая пальцы, есть рассыпчатую, дымящуюся каргошку, поливая ее растительным маслом. Объедение! На ночь на горячую плиту ставили ведро воды, она нагревалась, и к утру всегда была теплая вода, пригодная для умывания.

Водопроводная колонка стояла прямо под нашими окнами. Сутра к ней шли с ведрами люди из близлежащих дворов. Набрать воды останавливались и проезжающие машины. От брызг на земле скапливалась лужица. Лучи солнца прогревали ее. На водопой слетались воробьи, голуби, прибегали уличные кошки и собаки из соседних дворов— они пили из теплой лужицы, плескались, чистили перышки, лениво грелись на солнце.

Во дворе стоял еще один дом, арендованный торговцами с базара. Он всегда был наполнен шумом. Торговцы въезжали во двор на дорогих иномарках, с гиком, с грохотом музыки из машин. Иногда, ожидая друг друга, они, чтобы не тратить время на въезд в ворота, ставили машину на обочине дороги.

Как-то днем напротив колонки, прямо под нашими окнами, in Iановилась дорогая машина. Вокно, из квартиры, мне было видно колонку и собаку, жадно пьющую воду. Рядом топтались I олуби. Из-за стекла машины блеснул ствол — ребята, сидевшие ш рулем, от нечего делать достали пневматическое ружье.

Раздался глухой хлопок. Собака подпрыгнула и, завизжав, упала. Следом рухнул голубь. Птицы заметались. Не выходя из машины, взрослые мальчики расстреливали живые мишени, делая это цинично, лениво, неспешно — колонка была совсем Оли (ко, животные и птицы были — рукой подать. На моих глазах происходило убийство. Беззащитных животных убивали бес-

Не оставил уроков о доброте, доблести и мужской чести, что, конечно, отразилось на них и на их воспитании в будущем.

На заводе все же помогли маме — учли ее бедственное положение и снова выделили комнату. Мальчишки, находясь рядом, всюду следовали за ней по пятам, катились, как мячики, перебирая годы. Мама защищала их самозабвенно, как защищает птица своих птенцов. Но однажды птенцы вылетели из гнезда и больше не вернулись. Они забыли многое из того, что было в их жизни, забыли про то, что мать, отдавая последние силы, защищала их как раненая птица — отец не научил их это помнить.

Про то, что произошло со мной в одиннадцать лет на снежном пустыре, про то волшебное, необычное видение— я помнила всегда. Воспоминание не тревожило меня, не создавало новых вопросов, требований к моей жизни. Оно тихо жило и жило внутри меня, как родимое пятнышко. Реальность была куда сильнее — она прожигала, закручивала своими трудностями. Было не до детских воспоминаний.

Из дома в семнадцать лет я уехала в Свердловск сразу, как закончила школу. Уехала поступать куда угодно, только бы убежать из дома, от кошмара в нем. Уехала в НИКУДА. Приехать в чужой город без поддержки родителей, без денег, без нужных связей, рекомендаций и обустроить свою жизнь было рискованно. Мамины родственники не проявили ко мне никакого интереса. Но гордая мама никого и не просила о какой-то помощи — она привыкла полагаться на себя и от меня ждала того же. Начался процесс выживания в большом городе, я вышла замуж, начались домашние заботы — в то время мне было не до воспоминаний о Космосе.

Кочерга

«Что ни собака, то — твоя», обычно говорила мама, подразумевая конфликтные ситуации, которые цепляли меня, как торчащие гвозди в заборе. Бунтарь по натуре я, как все Близнецы, была наделена непомерным чувством справедливости. Бойцовский духсидел во мне крепко. Драчливость моя во что-нибудь да ввязывалась—то в драку, то в перепалку, — но все как-то сходило

пошадно, зло, равнодушно, убивали от нечего делать. Оторопев ОТ ужаса, я с громким криком бросилась на улицу, пытаясь замни итьеше живых птиц, но муж остановил:—«Не вмешивайся!» < >н испугался за меня. Пообещав решить все мирно, муж что-то 1 к,пал ребятам — машина отъехала. Но прошло несколько дней, и s колонки повторилась та же трагедия.

Из приспущенного окна машины, вставшей на обочине дороги, появился ствол ружья. Чья-то рука направила его в птицу у колонки. Голубь дернулся и рухнул навзничь. Дуло нацелили на собаку, стоявшую у воды. «Еще минута и она упадет замертво!» — обожгло меня. «Кочерга» — неожиданно всплыло в моей голове, кик некая подсказка. Схватив громадную кочергу, стоявшую у иочки, я помчалась во двор, совершенно не понимая, насколько но может быть опасно. «Господи, помоги и защити!» — успела проговорить я, выбегая на улицу.

Машина стояла совсем рядом. Я подскочила к ней и изо всех hi л стала долбить кочергой по фарам машины, царапая дорогую обшивку. Зазвенели стекла подфарника. Ребята равнодушно смотрели, не выходя из машины, как я стучу кочергой по машине, словно я была для них квохчущая курица. И вдруг до них дошло, что я бью вдребезги ИХ МАШИНУ! С диким криком, хлопая Iперцами, они выскочили наружу:

— Ты че, с ума сошла? Чокнутая дура!!! — Но было уже поздно— подфарники пожухли, как яйца всмятку.

Их было четверо. Здоровые крепкие лбы разом окружили меня, держа в руках пневматические ружья. Они что-то злобно кричали, брызгая слюной, топали ногами, махали руками— в любую минуту одно из ружей могло пальнуть в мою сторону. Но маленькая, вреднючая женщина стояла среди них с большой кочергой в руке, готовая драться до последнего. На улицу выбежал перепутанный муж и, извиняясь, увел меня в дом.

Мужу предъявили счет— компенсацию за повреждения — машина была совсем новая, ее только что купили. На ней еще даже не было номеров. Сошлись на том, что за разбитые подфарники муж выложил громадную сумму денег.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: