Постструктуралистский и Постмодернистский Феминизм

Социологическая теория, за некоторым заметным исключением (Bourdieu, 1990; 1993; Bourdieu and Wacquant, 1992), как и другие дисциплины из числа социальных наук, выстраивает свою собственную историю скорее как историю мышления, нежели институтов и практик интеллектуального производства. Теория феминизма является слишком молодым образованием, чтобы полностью забыть о своих источниках, о женском движении конца 1960-х. Она связана с тем, что Хабермас называл «феминистской контр-общественной сферой» (Felsji, 1989a), наряду с целой линией институтов и практик, от убежищ для женщин, подвергшихся избиению до стихийных массовых (grassroots) политических компаний и проектов по повышению осведомленности. Построение теории в целях понимания и изменения позиций женщин в обществе и социального конструирования гендера, с самого начала было важным компонентом женского освободительного движения. Ранние тексты феминизма с воодушевлением читались женскими группами, которые в пору возникновения движения росли как грибы после дождя.

Тем не менее, не все женщины имеют равный доступ к «феминистской контр-общественной сфере». Несмотря на отрицание приоритетности печатной культуры в так называемую «эру постмодерна», именно академические феминистки обладают правом (а фактически, наделяются обязанностью) на публикации и, следовательно, на построение феминистской теории. Но это означает, что создание теории феминизма являлось частью социальных практик, институционализированных в рамках академической науки: формирования учености, которая определяет различные дисциплины; практики обучения.

Героиня Дэвида Лоджа (David Lodge), преподавательница по имени Робин Пенроуз (Robyn Penrose), любит «деконструировать…тексты, исследовать пробелы и заключающуюся в них пустоту». С другой стороны, ее студенты требуют от нее «нормальных фактов, которые позволят им …писать простые, без лишних выкрутас, «проходных» экзаменационных эссе». (Lodge, 1988). Под воздействием постструктурализма и постмодернизма, упрощённая, «проходная» экзаменационная история современного феминизма начинает циркулировать как «факт». Это выглядит приблизительно так: в центре «феминизма 1970-х» был поиск равенства, и он основывался на отрицании какого-либо значительного расхождения между полами. В 1980-х этот феминизм сменился феминизмом различия, в лице таких направлений, как рассмотренная здесь Иригарэй и англосаксонский «культурный феминизм». Однако благодаря постструктурализму, постмодернизму и деконструкции был открыт новый феминизм, который избегает таких бинарных оппозиций. Одна из наиболее влиятельных версий этой истории была написана феминистским историком Джоан Скотт (Joan Scott) (1990), но впоследствии воспроизведено, с вариациями, Баррет и Филлипс (Phillips) (1990), Венди Браун (Wendy Brown) (1991) и другими основателями постмодернистского или постструктуралистского феминизма, а также новообращёнными.

«Постмодернизм», в том виде, в котором он был воспринят и переработан феминизмом, представляет собой скользкий термин с размытыми (весьма кстати) границами. В частности, его трудно отделить от «постструктурализма» и в настоящее время всё больше проявляется тенденция использовать «постмодернизм» как всеобъемлющий термин. В связи с этим нелегко выделить отчетливые примеры «постмодернистских» теоретиков феминизма. Хотя несомненным остается как влияние постмодернизма на феминизм, так и то, что с позиций постмодернизма был сделан значительный вклад в феминистскую теорию.

Те, кто выбирает ярлык «постструктурализма» разнятся в зависимости от того, к какой постструктуралистской двери они решают прибить свои тексты. Многие феминистки обращались к Фуко, который в особенности привлекает бывших марксистских феминисток. Лакан, как видим, вдохновил и пробудил огромное количество лаканианских и постлаканианских феминисток. Переводчица Дерриды, Гайатри Чакраворти Спивак (Gayatry Chakravorty Spivak) (1987) является одной из наиболее прославленных феминистских деконструкционистов, но также сохраняет верность марксизму; Рози Брайдотти (Rosi Braidotti) (1991) идет по стопам Жиля Делеза (Gilles Deleuze), Джудит Батлер открыто и не таясь опирается на деконструкцию Дерриды, на Фуко и Лакана.

Однако парадигматическая форма, в рамках которой циркулируют эти идеи, представляет собой либо программу или манифест, объясняющий, что эти новые теории могут дать феминизму, либо критику: иными словами либо заведомо неликвидный товар, либо откровенно грязную работу. И то и другое выражает сущность современной академической деятельности, пародируемой Лоджем, которой ученые – феминистки не могут избегать в такой же степени как и все остальные. У нее есть два основных императива: публиковаться, быстро и в большом количестве, и учить всё возрастающее число студентов, а это значит, что мы все оказываемся между молотом и наковальней. То, каким образом сейчас осуществляется регулярная аттестация и как строится рейтинговая система британских университетов и департаментов образования способствовало формализации этих императивов

В этом смысле постмодернизм и постструктурализм, возможно, пострадали больше всех. Это сложные и трудные для понимания теории, которые так и просят интерпретации, хотя теория языка, которая лежит в их основании подразумевает, что они, вдобавок, вынуждены избегать редукции, неизбежной в этом процессе. Я пишу эти слова, полностью отдавая себе отчет в том, что я сама сталкиваюсь с теми же дилеммами в этой главе.

Что менее простительно, постмодернизм как таковой породил новый объект, «модернизм». Под этой эгидой, весь огромный объем западной мысли, начиная с Просвещения, оказался смят подобно старому автомобилю, подвергнутому утилизации, чтобы вслед за тем оказаться отброшенным несколькими быстрыми движениями. Такая же судьба постигла «феминизм 1970-х». Студенты читают об этом, но не чувствуют потребности это читать. Даже некоторые из моих лучших студентов не видят смысла тратить свое время на чтение старомодных «модернистов», поскольку не без помощи постмодернистских манифестов, они усвоили, что те не заслуживают внимания.

В результате, в работах некоторых молодых постмодернистских и постструктуралистских феминисток, купившихся на куцые рассказы о феминизме «1970-х» и, во многих случаях, напрямую с ним не знакомых, присутствует явная попытка вновь изобрести колесо. Например, одна из последних статей (на самом деле, кстати, довольно интересная) представляет нам то, что провозглашается её автором как новый подход к насилию: насилию как языку. Шэрон Маркус (Sharon Marcus) (1992) утверждает, что признание языка в насилии и насилия как языка дает возможность изменить акценты, так, что женщины больше не презентируются как «всегда либо уже подвергшиеся изнасилованию, либо изначально предрасположенные быть изнасилованными», а также перейти от анализа последствий изнасилования к его предупреждению. Опираясь на Фуко, она отмечает потенциальную потребность насильника поместить его предполагаемую жертву в рамки соответствующей идентичности. Изнасилование не является сольным действом, разворачивающимся вокруг физического тела женщины – жертвы, но зависит от способности вселить ужаса в женщину и заставить её участвовать в ансамбле, играющем по нотам, предначертанным насильником. Автор характеризует «старый, плохой, модернистский» феминистский подход к анализу насилия 1970-х так, как будто его совет женщинам, обнаружившим, что им угрожает опасность, гласит: «не пытайтесь сопротивляться – вам может быть больно», что предполагает ту самую роль жертвы, от которой зависит успешное осуществление насилия.

По Маркус, образ насильника, созданный ранними феминистками был образом человека, обладающего чрезвычайной физической силой, и, разумеется, примеры этому найти несложно. Но феминизм 1970-х не вещал одним голосом. Почему же из всего многообразия в качестве ответчика был избран один, вследствие чего необходимость признать преемственность и долги перед ранним феминизмом отпала сама собой? Если бы автор ознакомилась хотя бы со старым «воякой» под названием Наши Тела Сами по Себе (Our Bodies Ourselves), впервые опубликованным в 1972 и переиздающимся по сей день, она бы обнаружила раздел о самозащите, который, хотя, конечно, и не разбрасывается терминами постструктуралистской теории языка, но перенимает во многом ту же стратегию сопротивления, что предлагает Маркус, основанную на переопределении мужского тела в его слабости, и женского – в его способности причинять боль уязвимому мужскому. Это описывается в более наглядных, практических терминах, с такими советами, как «схватите его за яйца и сильно сожмите» или «ткните ему в глаз». В итоге, очевидно, что Маркус представляет себе сценарий изнасилования лишь определенного типа. Что бы она посоветовала женщинам, которые оказались в «лагерях изнасилования» в Боснии? Столь разные сценарии насилия подразумевают, что даже постмодернистская феминистка, которая отказывается быть позиционируемой в качестве «женщины» и «жертвы», может обнаружить, что столкнулась с чудовищными и неодолимыми формами физического принуждения.

Постмодернистский/постструктуралистский дуэт необходимо деконструировать, так как он содержит в себе чрезвычайно разнородный набор интеллектуальных позиций, а общими программными заявлениями можно было бы просто пренебречь. Постмодернизм и постструктурализм действительно имеют отношение к сложной паутине современной социальной теории. Но то же можно сказать и о теориях, от которых отгораживаются и которые отбрасываются как «модернистские». Между прочим, крайне сложно четко обозначить действительно новые моменты как в современной теории, так и феминистской мысли. Я полагаю, что не нужно слишком серьезно воспринимать претензии постмодернизма на принципиальный разрыв с «модернизмом», который он сам сконструировал как свою собственную остаточную или «низкую» категорию, как интеллектуального «другого», неотъемлемого от собственной идентичности. Как отмечает Рита Фельски (Rita Felski) (1989b), эта претензия постмодернизма на радикальную новизну фактически является характерной чертой модернизма и «современности». Дж. Пол Хантер (J. Paul Hunter) прекрасно это улавливает в своей оценке «людей нового времени» конца семнадцатого века, которые «намеревались создать новый мир из ничего…Новое, вот чего они жаждали …единственное время, которое имело значение, было сейчас. Они были современны, они были молоды, они были готовы» (1990: 99).

В этом последнем разделе я, не собираюсь на нескольких страницах давать исчерпывающую характеристику новых направлений феминизма. Я не намерена действовать заодно с теми нереформированными «феминистами 1970-х», которые сводят постмодернизм/постструктурализм к нескольким общим предположениям и тенденциям, которые, с их фундаменталистским усердием и своевременными намеками на неопровержимую Правду о Подлинном Феминизме и Подлинном Социализме, превратились в посмешище; я также не считаю такими уж полезными программы и манифесты, особенно когда они связаны с грязной работой по очернению так называемого «модернизма» и «модернистского феминизма». Постмодернистам следовало бы уже перестать заниматься таким эссенциализирующим редукционизмом, особенно при работе с текстами. Скорее я предпочла бы взять несколько ключевых фигур, внесших свой вклад в феминистскую теорию, которые отождествляют себя с постструктурализмом, постмодернизмом, либо и с тем и с другим, чтобы задаться вопросом, каков вклад в решение проблем, поставленных феминистской теорией, и рассмотренных выше обеспечивает их подход, особенно там, где они касаются вопросов различия.

Постмодернисты и постструктуралисты воспринимают «различия» очень серьезно. Поскольку некоторые из них полагают, что культуры могут быть в значительной степени несоизмеримы, они выдвигают мощные аргументы в защиту диалога, а особенно в защиту «голоса доминируемых». Такая диалогическая политика привлекает как противодействие настойчивому авторитетному монологу, который освоили не только патриархи, но и феминистки. Многих черных феминисток привлекают постмодернистские подходы, в которых монолитная «женщина» и её преемницы, «женщины» деконструируются таким образом, что появляется возможность нанести на карту фрагментированные, рассеянные идентичности и субъективности. В результате теоретизирования, которое как раз располагается в пространстве этого диалога, возникает новый консенсус, в котором признается, что «гендер» следует характеризовать не как отдельную и более фундаментальную форму угнетения, являющуюся основанием для таких форм угнетения как «раса» и класс, но как то, что само по себе, как мы видели, конституируется в рамках и посредством данных оппозиций.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: