Рецепты из немецкой пекарни элси шмидт радмори 15 страница

Сорок два

Кондоминиум «Эль‑Камино»

Сан‑Франциско, Калифорния

Эль‑Камино‑Реал, 2048

5 мая 2008 года

Понедельник – день тяжелый. Вечером Реба засела на балконе с полным бокалом дешевого белого вина, банкой тунца и двумя слоеными печеньями, которые испекла вчера. Рецепт назывался «Муха‑кыш». Диди вырезала его из очередного маминого кулинарного журнала и отправила Ребе с такими словами:

В этой старой песенке много мудрости. Когда ем, всегда улыбаюсь. Подумала, что надо с тобой поде литься. Прыг к моей Лу [76], дорогуша.

Реба готова была хвататься за что угодно. Грустные апрельские чертики к маю выросли в полномасштабных мрачных демонов. Она глотнула вина.

– Фрилансеры должны понимать, что существует срок сдачи номера, – распространялась она вслух. – И если они опаздывают на денек‑другой, мне приходится упихивать всю свою работу в одну неделю перед отправкой в печать, а при этом огрехи просто неизбежны. – Она сняла со слоеного печенья хрустящую верхушку и бросила Креветке через балконную оградку. – Я не сверхчеловек! И что себе думает Лея? Она же главный редактор, ей и флаг в руки. Нет‑нет, она слишком занята, у нее встречи, обеды в «Ше‑Панис». А я, значит, редактируй все эти безграмотные ути‑пуси про звездные диеты, модные тапки и рестораны с натуральным маслом! Где реальные истории про настоящих людей? – Она впилась зубами в печенье. – Хм‑м‑м‑м… Жестковато, как думаешь?

Креветка уже сожрал кусок и теперь обнюхивал пол в поисках крошек.

– Конечно, тебе нравится. Ты и яйца свои оближешь. – Она отломила еще кусочек и бросила собаке. – Так о чем бишь я?

Это был уже четвертый бокал. Денек выдался трудный. Лея устроила ей разнос на глазах у всей редакции за то, что в майском номере неправильно напечатали имя знаменитого шеф‑повара. Рики не отвечал на звонки уже неделю. Диди написала, что встретила адвоката по фамилии Дейвисон, и хотя не верит в любовь с первого взгляда, но это именно она. Ну а в довершение ко всему, потекла кухонная раковина и на полу стояла лужа глубиною в дюйм. Реба решила, что звезды сегодня против нее, прописала себе, любимой, бутылочку вина и спаслась с ней на балконе.

– Заруби себе на носу, дружочек: работа – отстой, любовь – отстой, жизнь – отстой. Сидела бы себе в Эль‑Пасо. – Она поставила стакан и подцепила тунца из банки. – Кстати, а где твои хозяева? Ты один тут живешь? Вроде не один, кто‑то ведь за тобой убирает. А кормлю я, видит бог. – Она запила тунца вином. – Господи, надеюсь, меня не засудят за кормление соседской собаки. Эй, ты бы побегал, что ли, по балкону. А то потолстеешь от этого печенья. Нельзя, чтоб ты потолстел, а то будет как с тем чуваком, который засудил «Макдоналдс» за то, что его раскормили. А я – не «Макдоналдс». Да уж.

Рыжее ночное небо подсвечено огнями города. Белые, желтые, оранжевые созвездия по берегам Залива. А в Эль‑Пасо луна и вообще… Реба соскучилась.

– Хватай. – Реба бросила Креветке остатки печенья и услышала хруст и чавканье в темноте. – Рада, что хоть кому‑то нравится. Не знаю, что я сделала не так. То ли слишком сильно взбила, то ли слишком слабо. Поди разбери.

Креветка вдруг вскочил, навострил уши и антенной задрал хвост. Стеклянная балконная дверь отъехала, и из темной квартиры вышел мужчина. Креветка засуетился, засновал у него под ногами.

– Привет, Джерри, а ты вроде уже поужинал. – Мужчина принес миску с сухим кормом, но пес обнаружил огрызок печенья, и с восторгом на него набросился.

– Е‑мое, – прошептала Реба и допила вино. – Гм, привет, – сказала она, поднимаясь со своего шаткого шезлонга. – Я Реба. Только что въехала. Вообще‑то в феврале, так что нельзя сказать «только что». Но раз мы как‑то умудрялись не встречаться, получается, что я могла бы въехать и только что. С вашим песиком мы старые приятели. Мне как бы показалось, что ему тоже одиноко, и я подумала, что нам с ним будет приятно составить друг другу компанию. Короче… – глубокий вдох, – привет, сосед! – И она протянула руку через оградку. Получился не дружеский жест, а дрожащий выпад мясника.

Мужчина рассмеялся, поставил корм на пол и включил свет на своем балконе.

– Реба, говорите? – Он пожал ей руку. – Джез Делюка.

Однофамилец гастрономов «Дин энд Делюка»? Она чуть не спросила, но мозг еще был отчасти трезв и начеку.

Джез как будто сошел с обложки «Джи‑Кью». Примерно ровесник Ребы, может, чуть старше. Рубашка и строгие брюки чистые и выглаженные, несмотря на поздний час; рукава закатаны, руки загорелые и бицепсы выпуклые; светлая рыжеватая шевелюра уложена в небрежное совершенство. Он был высок и учтив, как звезда экрана. Полубог заглянул на огонек!

Реба покачнулась: так небось в обморок и падают. Может, Джейн и Диди правы и любовь приходит как удар молнии: БАМ! – привет, любовь.

– Я и сам тут недавно. Мы, наверное, одновременно переехали. – Джез поднял Креветку одной рукой. – Это Джерри Гарсиа[77]. Но вы, очевидно, уже встречались.

Она чуть не рассмеялась вслух. Чихуахуа по имени Джерри Гарсиа?

– Джерри, для краткости.

– Ой! Вы простите, это я его, э‑э, угостила. – Она сглотнула комок в горле.

Джез поднял Джерри к лицу и посмотрел в глаза‑бусины:

– Так вот почему ты уже которую неделю непрерывно пукаешь, а? – Он повернулся к Ребе: – Теперь вы мой должник.

– Извините меня, пожалуйста! – Ее бросило в пот, и она почуяла свой перегар. – Все что хотите – ну, раз у него из‑за меня живот болит…

– Освежитель воздуха, – улыбнулся Джез.

Реба стерла пот с губы.

– Вам спрей или тот, что надо в розетку вставлять?

– Вставлять? Представляю себе, – засмеялся Джез. – Знаете что, я передумал. У меня был адский денек. Вы мне наливаете стаканчик чего вы там пьете, и мы квиты. – Он опустил Джерри на пол.

– Эм‑м… – Реба постеснялась признаться, что выпила целую бутылку. – У меня есть еще в холодильнике. Хочешь – перелезай ко мне?

Она напрочь забыла о своей сантехнической проблеме. Глянула сквозь дверь балкона на кухню, а там вода стоит. Может, сказать – пусть галоши наденет? Или это будет разврат? Голова кружилась Не надо бы ей больше пить, но ведь она – его должник. Чисто по‑соседски. Ну и потом, от него такие приятные мурашки по спине. Первая радость за несколько месяцев. Пусть продлится хоть немножко.

Джез запустил руку в волосы.

– Я бы с удовольствием, но у меня заказана пицца из «Норт‑Бич», – объяснил он. – Ты ела?

У кресла осталась банка тунца и остатки слоеного печенья, твердого, как хоккейная шайба.

– Ну… не то чтобы очень.

– Я заказал «Койт‑Тауэр»: грибы, сосиски, салями и пепперони. Надеюсь, ты не веган, не сыроед и не типичная калифорнийская девушка на диете?

– Что?! Только не я. Нет‑нет‑нет. – Она помахала пальчиком на манер кокетливой школьной учительницы. – Я ем все, что не прибито. Без сахара и укропа… я имею в виду – без страха и упрека. – Она потерла веки, собрав глазки в кучку.

– Прекрасно. Тогда хватай вино и дуй ко мне. – Джез открыл балконную дверь, и Джерри нацелился внутрь. Хозяин отпихнул его ногой: – Ты же знаешь, тебе сюда нельзя.

Собака заскулила.

Реба спросила себя, зачем нужен освежитель воздуха на свежем воздухе, но тут Джез сказал:

– Через пять минут?

– Cinco minutos, – отозвалась она. Джерри бегал туда‑сюда по балкону.

Утром Реба проснулась в квартире Джеза. Тот уже ушел. На часах без четверти полдень. В панике и диком похмелье она трясущимися руками набрала номер Леи.

– Я заболела, – сообщила Реба – и не соврала.

Повесив трубку, она проковыляла в туалет Джеза и выблевала сыр и салями. Когда полоскала рот, от вида рыжих волос в раковине ее чуть не вырвало снова.

– Честное слово, Господи, – поклялась она, – больше никогда.

Дрожа от макушки до пяток, зажимая рот полотенцем, она осторожно обошла спальню Джеза.

На ней одно белье – от этого тоже было тошно. Голова тикала, как часовой механизм. Что маячило в конце обратного отсчета, лучше и не думать. Реба нашла свои брюки в скомканной простыне; рубашку – на кресле; розовую вьетнамку с фламинго (одну) – посреди комнаты. Похватав вещички быстро, но плавно, чтоб опять не стошнило, Реба напялила рубашку и решилась на бесштанный марш‑бросок домой.

Она скрипнула дверью спальни. Джеза, конечно, нет, но утро ее обличало, и она старалась поскорее скрыться. В колледже ей не приходилось переживать «постыдного бегства» – она всегда удивлялась, глядя на таких непутевых девушек. И вот теперь, спустя десяток лет, она сама кралась на цыпочках по коридору, чтоб не засекли.

Снаружи на балконе лежал, головой на лапы, Джерри и грезил о чем‑то своем, собачьем. Он не заметил Ребу: стекло двери отражало свет. На столике красного дерева стояла пустая винная бутылка, рядом – коробка из‑под пиццы с последним куском засохшего сыра и мясными кубиками. Чтоб не вырвало, Реба отвернулась и представила, что нюхает мяту. Вторая вьетнамка валялась под столом. Нужно забрать, а то у Джеза будет повод для визита. А ей не хочется давать ему такой повод. Хотя тут уж по любому поводу будет неловко.

Стараясь двигаться тихо, чтоб не заметил Джерри, Реба залезла под стол, ухватила вьетнамку двумя пальцами и исполнила плавный пируэт назад, чуть не врезавшись в книжный шкаф: биография Бобби Кеннеди, истрепанный томик «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей», синяя ваза с прутиками искусственных вишневых цветов и фотография Джеза с двумя девочками на руках. Фотография слишком мала для рамки четыре на шесть, Джез и девочки явно вырезаны. Реба всмотрелась повнимательней. На левой руке у Джеза блестело кольцо. Реба поморщилась: девочки радостно улыбались, на светлых локонах пышные банты. Девочки походили на Джеза – и на детей из каталогов «Мэйсис». Муж. Отец. Она чуть не сблевала.

– О боже, – прошептала она и поставила фото обратно.

Эпизодами вспоминалась ночь: Джез приглашает ее на пиццу; она достает из холодильника бутылку пино гриджио; смех над запотевшими бокалами; запах свежего хлеба и сыра; вкус дерзких поцелуев; его руки на ее голой спине; смятые простыни в ногах.

– О боже, боже, боже. – Комкая в руках брюки, Реба села на кофейный столик, сбросив пустую бутылку на джутовый коврик. Бутылка со стуком скатилась на пол. Джерри вскочил и яростно залаял на раздвижную балконную дверь.

Столик, липкий от пролитого вина, приклеился к бедрам. К горлу подкатила тошнота, и Реба уткнулась лицом в мятые складки брюк. Они пахли домом, «весенним» отбеливателем – Рики покупал такой. Она по нему скучала. Даже в разгар измены ей хотелось, чтобы Рики был здесь, услышать, что он все равно ее любит, несмотря на все ошибки прошлого и будущего.

– Рики, – прошептала она. – Прости. – Она инстинктивно потянулась к кольцу на груди, но кольца не было. Накануне она сняла его и оставила в жидкости для очистки украшений. Теперь оно, конечно, будет сиять как звездочка. Реба стиснула кулак без кольца и прижала к груди. Входная дверь распахнулась.

– Ой, привет, а я думал, ты уже… – Джез глянул на часы и глубоко вздохнул: – Что, до работы не добралась? – Он нервно хихикнул. – Я и сам‑то еле‑еле. Вот, зашел домой в обед, кой‑чего тут забыл, спешил очень утром. Ну и ночка, х‑хех! – Он прочистил горло и позвенел ключами.

Под рукой у нее были только шмотки да коробка с остатками пиццы, и ей уж точно не хотелось тратить на Джеза вьетнамки от «Томми Хилфиджер». Так что она метнула пиццу – как сумела. Коробка нехотя вспорхнула и выгрузила пиццу аккурат на Джезовы ботинки, сыром вниз. Реба возликовала. Кипя, она вскочила. Того, что между ними случилось, не отменишь, но этот миг она урвала. Торжествуя, она прошествовала к дверям.

– По… погоди минутку! – Он поднял ладони, но Ребу не трогал. – Послушай, ничего же не было. Ты вырубилась напрочь, прежде чем… – Он ухмыльнулся.

Она подняла подбородок:

– Ты – пафосный мудозвон.

Он поправил прическу.

– Подруга, уж если называть вещи своими именами, то ты – каждой затычке бочка.

Типа, шутка. Не смешно! Реба пихнула его кулаком в брюхо. Он согнулся.

– Стыд, – она ткнула в фото с детьми, – и позор! Признавайся, твои? Ты женат?

– Сложно объяснить, – не разгибаясь, прокашлял он.

– Сложно об… Что‑что?! – Она выронила одежду и обоими кулаками замолотила его в грудь. – Объясни себя в жопу! Да или нет?

– Мы разводимся. – Он схватил Ребу за руки. – Я потому сюда и переехал.

– Может, я жалкая пьяница, дерьмовая подруга, бессердечная сестра и второсортная дочь, – она вырвалась, – и, хрен с ним, пускай я даже плохая соседка, но я точно знаю, кто я такая! Я, мать твою, Реба Адамс! – Слова обожгли ей губы. – И мне тут не место. – Глаза наполнились слезами. – Ты… ты… – она снова ткнула в фотографию, – меня не заслужил.

Джез поморщился.

– Знавала мужиков получше тебя! – Она присела на корточки и, шмыгая носом и сдерживая подступившие слезы, собрала брюки и тапки. Джерри стоял, подняв уши, на задних лапах, положив передние на стекло. – И Креветку ты не заслужил! Нельзя держать его там взаперти просто потому, что тебе так проще. Это жестоко!

Она распахнула балкон. Джерри кубарем влетел в комнату, проскакал по ковру и заскользил по деревянному полу.

– Эй, это моя собака!

– Что‑то не похоже!

Она оставила Джеза гоняться за Джерри и захлопнула за собой дверь своей квартиры. Сквозь стенку доносилась отборная брань, грохот мебели. Реба включила Джеймса Тейлора, залезла под душ и постояла там, громко подпевая песне «Огонь и дождь»[78].

Слегка оклемавшись, она снова повесила кольцо Рики на шею, влезла в пару потертых джинсов и поношенную майку с символикой ричмондских бейсболистов. Вытерла лужу на кухне, прибралась в квартире и позвонила управдому насчет ремонта. Ей стало получше. Внутри царили чистота и порядок. На балконе притулилась банка из‑под тунца и черствое слоеное печенье. Реба не стала их выкидывать.

– «Муха, ешь», – прошептала она, закинула в рот пару таблеток от похмелья и устроилась на кушетке со стаканом рассола и фильмом «Унесенные ветром» по телику.

Как только Скарлетт бросила в Ретта вазу, в сумочке зазвонил мобильник. Порывшись в мелочи и мятных пастилках, помадах и карандашах, старых визитках и рассыпанных таблетках, Реба наконец вытащила звенящий прямоугольник. Неотвеченный звонок от Джейн Радмори. Реба выключила звук телевизора и перезвонила.

На третьем гудке Джейн отозвалась:

– Реба?

Реба все утро ничего не ела, и от голоса Джейн у нее закружилась голова. Реба снова легла на кушетку.

– Джейн, я так рада, что ты звонишь. – Она потерла лоб, пытаясь припомнить, сколько дней и недель они не разговаривали, но не смогла. – Я скучала, я так по тебе скучала.

– Мама в коме.

Реба застыла, как под током.

– Она в больнице, – продолжала Джейн. – Я хотела отвезти ее еще в пятницу, когда у нее руки затряслись, но она отказалась ехать до Cinco de Mayo [79], хотела Серхио порадовать, сделать conchas [80]. Упрямица.

Реба прислушалась, как Джейн дышит в трубку, и позабыла дышать сама.

– А утром раскатывала тесто и упала. Взяла и упала. Я прибежала, а она как кукла тряпичная и бормочет по‑немецки. Я перепугалась страшно, закрыла пекарню и повезла ее в больницу. Врачи говорят, инсульт.

Реба повернулась на бок и зарылась лицом в подушки.

– Надо было сразу ее отвезти, как только я увидела руки. Надо было ее заставить, – причитала Джейн.

– Ты не виновата. Если человек не хочет, невозможно его заставить, даже если знаешь, как лучше. – У нее перехватило дыхание. – Ты хорошая дочь. Ты ее любишь. Это главное.

Реба имела в виду и себя.

– Тут Серхио и Рики, – сказала Джейн. – Доктор говорит, мама вряд ли…

Господи, ну почему она не с ними, зачем от них уехала? Когда они с Джейн договорили, Реба не выпустила телефон из рук. Перебирая номера, отыскала мамин и набрала.

– Алло? – послышался мамин напевный голос. Как же Реба скучала по ней, несмотря ни на что. Она выдохнула в трубку. Так много хотелось сказать, но слова не шли.

– Реба, золотко, это ты?

Реба кивнула, прижала телефон к щеке, и над страной протянулась ниточка любви.

Сорок три

Центр отдыха и оздоровления

Вооруженных сил США

Гармиш, Германия

Гернакерштрассе, 19

13 августа 1945 года

В первую ночь после болезни Элси не стала помогать Робби печь моравские булочки. Хотя она совсем поправилась, настроения не было. И потом, его рецепты все такие сдобные. Каждый день такое печь не будешь. В общем, она сказала, что пока отдыхает по предписанию врача, и отчасти это было правдой.

Летняя ночь была ясная, каждая звездочка Млечного Пути вспыхивала, словно искра огромного костра. Серебряный звездный хвост, вздымаясь, освещал небо, и Элси гадала, видит ли кто‑нибудь еще этот небесный полет. Она шла и смотрела вверх, на летучие созвездия, и впервые за несколько месяцев ей было легко, а не больно. Ей хотелось подняться на невидимых крыльях вверх, к ангелам. Вот было бы здорово, думала она и жалела, что мало оставалось таких дней до возвращения зимы. Она замедлила шаг, наслаждаясь теплом.

Ее велосипед стоял на парковке для работников кухни, рядом с кучей размокших ящиков из‑под молока. Элси стала его выводить и вдруг натолкнулась колесом на доктора Радмори.

– Ой! Извините. – Она вспыхнула.

– Ничего, сам виноват. Нечего было подкрадываться. – Он был в гражданском: белая рубашка с открытым воротом и широкие брюки со стрелками. Элси никогда в жизни не видела такого красивого мужчины. – Я гулял. Хорошая ночь. Лунная.

Луна, полная и яркая, висела над ними, как серебряная монета.

– Раз уж я здесь оказался… Зашел посмотреть, как вы тут. Сержант Ли сказал, что вы вышли на работу.

Элси еще раз кивнула. Впервые в жизни она робела не от страха.

– Как вы себя чувствуете?

– Лучше.

– Больше проблем не было? Кровотечение прекратилось?

Элси кивнула и отвернулась; ей стало неловко, и тело еще помнило выкидыш.

– Рад слышать. – Он шагнул ближе.

Сердце Элси застучало.

– Выглядите вы значительно лучше. Не в смысле того, что в прошлый раз вы не были красивы. – Его кадык дрогнул. – Вы домой? – Он кивнул на ее велосипед. – Ja.

– Я как врач пока не могу разрешить вам таких упражнений.

– Это совсем рядом.

– Все равно нельзя. Давайте я вас подвезу? Вон медицинский джип, и у меня есть ключи. – В кармане звякнуло. – А велосипед в багажник.

Джип стоял на гостевой стоянке Центра отдыха и оздоровления, перед фасадом. Пока они дошли и убрали велосипед в багажник, Элси успела бы доехать до дома, но это неважно. Зато отдых ногам, и потом, доктор Радмори такой симпатичный, добрый. Он пах чистотой, мятной жвачкой и крахмальными рубашками – хорошей жизнью. Когда он взялся за велосипедный руль, их пальцы встретились. Элси улыбнулась.

– Ну‑с, – сказал доктор Радмори, погружая велосипед в багажник, – и как вы познакомились с сержантом Ли?

Элси поправила волосы.

– Когда пришли америкосы… американцы. Сержант Ли стоял с другими солдатами у пекарни, а у нас был хлеб, который все равно бы зачерствел. – Она пожала плечами. – И я их накормила.

– Очень великодушно. – Он открыл ей дверцу. – Большинство здешних жителей скорее накормили бы хлебом свиней, чем американцев.

– Мы не держим свиней, – парировала Элси. Доктор Радмори обошел машину и сел за руль.

– Тоже правильно. – Он подмигнул и повернул зажигание. – Значит, вы – дочь пекаря?

– Я и сама пекарь, – сказала она.

Машина тронулась.

– Надо попробовать вашу выпечку. Там, откуда я родом, едят главным образом маисовые лепешки.

Элси о таких не слышала, но решила, что просто не знает этого слова.

– А откуда вы родом?

– Из маленького штата под названием Техас.

Словно молния сверкнула у Элси в груди.

– Техасские печеные бобы?

– Точно. А вы откуда знаете?

Прибираясь в тайнике Тобиаса, она нашла у стены все свои сокровища. Любимые вещицы из детства приобрели новый смысл: их хранил, рядом с ними спал, их рассматривал Тобиас. Элси сложила всё, включая рекламу бобов, в ржавую жестянку из‑под какао и убрала под кровать. Не хватало только книги Роберта Фроста. Она обшарила всю нишу, каждый уголок, но книги не было. Бог – поэт, как сказал однажды Тобиас, и она в это верила.

– «Сделано в США», – процитировала она. – Вы, наверное, техасский ковбой.

– А то как же, – сказал он и так громко, искренне расхохотался, что ей тоже стало смешно.

Они поехали быстрее. Ветер бил им в лицо, пах жимолостью и талой водой. Доктор свернул не туда, но Элси промолчала. В конце концов они все равно доберутся. А ей с ним было хорошо. С ним Элси вырастала больше себя самой, больше Германии, Америки, войны.

Наконец они прибыли, и Элси показала ему дверь пекарни.

– Доктор Радмори… – начала она.

– Элберт. Эл, – поправил он.

– Эл. – Имя – как музыкальная нота. – Я так вам благодарна…

– Мне очень приятно, – ответил он, выгружая ее велосипед.

– Не только за поездку. – Элси опустила глаза. – Спасибо вам за все.

– Элси. – Он впервые назвал ее по имени – тягуче, мелодично. – Вы и… э‑э… сержант Ли. Он ваш… То есть вы с ним… – Он замолк и потрогал шину велосипеда. – Ай, ладно.

Элси посмотрела ему в лицо. Его глаза блестели в лунном свете.

– Нет, – по‑английски ответила она. Иностранное слово повисло в воздухе вопросом. – Раньше – да, но… – Она покачала головой: – Трудно объяснить.

Робби – это независимость: молодой, веселый, иностранец. Но с ним ей за несколько месяцев ни разу не бывало так, как в первые же пять минут – с доктором Радмори. С Элом было свободно, раньше она такого не испытывала.

Ленивый ветерок качнул вывеску пекарни. Цепочка заскрипела, и оба глянули вверх.

– Ничего, если я зайду завтра – куплю поесть и заодно вас навещу?

Она понимала, что папе не понравится этот темноглазый американец, но она нисколько об этом не беспокоилась. Теперь – только правда. Больше не надо прятаться.

Звездное небо, симпатичное искреннее лицо Эла.

– Было бы здорово, – сказала Элси и решила: сделаю ему булочки с семенами подсолнуха. Они как раз созрели.

Сорок четыре

Эль‑Пасо, Техас

Форт‑Блисс

10 февраля 1947 года

Милая мама,

Техас – странное место. Совсем не похоже на Гармиш. Голубое небо, под ним – горные вершины, а когда солнце садится, на небе все известные краски и еще много‑много неизвестных. Здесь никогда не бывает темно и холодно. Даже ночью луна яркая, как лицо Господне. Мне здесь нравится, хоть я и отчаянно скучаю по тебе и папе.

Мы живем в гарнизоне. Называется – Форт‑Блисс. Судя по названию, люди в нем счастливые, – надеюсь, что так. По крайней мере, дружелюбные – точно: помогают как могут. В городе нет ни мясной лавки, ни пекарни. Первые две недели я каждый вечер разогревала консервированные бобы, но не может же человек жить на одних бобах! Моя соседка, она из Минисоты, говорит, что женщины покупают мясо и другую еду в «Военторге». Завтра она возьмет меня с собой – куплю муку, масло и дрожжи. И напеку наконец булочек! Как подумаю о них, так в желудке урчит.

Вчера ходила в лавку хозтоваров, купила деревянные миски, ложки и противень, а то у нас ничего не было. Когда расплачивалась, продавец сказал: «Спасибо, миссис Радмори», и я на секундочку забыла, что это я. Миссис Радмори. Море радости. Такое пожелание. Оно звенит новизной, и я жду не дождусь, когда смогу так представиться.

Как там дома? От Гейзель, наверное, по‑прежнему ни слова. Неделю назад мы с Элом были в магазине тканей, выбирали материал на занавески, и вдруг, честное слово, я слышу за тканями голос Гейзель. Бросилась туда, но, конечно, это была не она. Я так расстроилась, что вся затряслась, извинилась перед женщиной и выскочила вместе с Элом из магазина. Все еще надеюсь, что мы когда‑нибудь встретимся.

Как папа? Я ужасно сожалею о том, как мы расстались. Молюсь, чтобы он понял и простил нас. Скучаю по нему и хочу, чтоб он увидел, как изменился мир и Германия. Человек не бывает хорошим или плохим от рождения, национальности или религии. Мы все одновременно – и господа, и слуги; и богатые, и бедные; и чистые, и испорченные. Я знаю, что это так, и он тоже знает. Мы любим вопреки себе. У нас ум с сердцем не в ладу. Эл хороший, и я люблю его, мама. Это дар, которым я дорожу.

Буду писать тебе как можно чаще. Надеюсь, ты ответишь, а если нет – я зла не держу. Я понимаю. Но ты же моя мамочка. Я тебя люблю, поэтому буду и дальше водить ручкой по бумаге.

Вечно твоя

Элси

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

27 февраля 1947 года

Милая Элси,

Прикладываю к письму нашу фотографию. Папа проявил старую пленку. Велел мне выбросить это фото – все еще сердится, – но я не смогла. Ты моя дочь, а я не хочу потерять обеих дочерей. Жизнь так коротка. Так что посылаю ее тебе.

Какое было счастье получить от тебя письмо из Техаса. В тот же день мы получили письмо от подруги Гейзель – Овидии. Она пишет, что дочь Гейзель забрали в мюнхенский приют. Назвали Лилиан. Мы с папой едем туда в субботу, уж не знаю, отдадут нам ее или нет. Что случилось с мальчиком и с Гейзель, по‑прежнему неизвестно.

Милая, я понимаю, что из‑за любви идут на такое, чего не объяснить и не оправдать. Поэтому я пишу и надеюсь, что ты когда‑нибудь к нам вернешься. Часто думаю о Гейзель и о тебе, вспоминаю, как вы шептались и играли в переодевания у себя в комнате. Слишком быстро прошли те деньки. Только в раю мы вновь будем вместе. Уж там – наверняка. Сильно люблю тебя,

мама

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

8 марта 1947 года

Милая Элси,

Мы забрали Лилиан, дочь Гейзель, из приюта. Вылитая ты и Гейзель в детстве. Так странно – снова у нас в доме двое детишек. Лилиан меня очень радует. Даже папа повеселел. Она замечательный ребенок, здоровый, веселого нрава.

Мы решили не говорить Лилиан о ее отце, так как не смогли узнать, кто он. Хотя отец Юлиуса – Петер Абенд, в Программе Лебенсборн мальчик проходил под фамилией Гейзель. В общем, оба ребенка будут Шмидтами. Юлиус все помнит, но Лилиан, надеюсь, никогда не узнает. Сделанного не исправишь, вытаскивать правду на свет незачем. Тысячелетний рейх оказался фантазией, и твой отец все еще за нее цепляется. А я все поняла, и мне стыдно за прежнюю глупость. Но и папа согласен, что они – не дети Отечества. Они наши. Люблю тебя очень сильно,

мама

Сорок пять

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

23 декабря 1955 года

Лилиан сидела за «Братством кольца» Толкиена. Книгу ей подарил зимой летчик из Англии. Он сам прочел ее дважды, а теперь возвращался домой в Лондон, и ему не хватало места в рюкзаке. Лилиан читала запоем и попросила книгу в подарок на Рождество. Дедушка согласился в образовательных целях – чтобы Лилиан учила английский. Она одна в семье могла говорить с англичанами и американцами, наводнявшими пекарню.

– Лилиан, отложи книжку и помоги дедушке закончить дела, – велела бабушка. – Руки у тебя сильные, молодые, ему сейчас очень их не хватает.

Лилиан вздохнула и закрыла книгу. Фродо и его товарищи как раз отбыли в Ривенделл. Ей не хотелось отвлекаться от грандиозных приключений и возвращаться в приземленный мир дрожжевого теста и вчерашнего хлеба.

Бабушка накрыла марципановые леденцы тонкими полосками пергамента, чтобы к утру в них не увязли мошки. Дедушка в кухне работал при свече; абажур измазан воском, и свет еще тусклее. На потолке висела лампочка, и Лилиан нащупала на стене выключатель, но потом передумала.

Она смотрела из тени, как дедушка раскатывает на доске тесто с черной патокой в гладкую, тонкую пленку. Потом берет форму‑сердечко, кладет на тесто, нажимает.

Для последних покупателей сочельника у них уже была наготове дюжина пряников, расписанных глазурью, с рождественскими поздравлениями. Но эти пряники не для тех, кто платит. Это специальные сердечки с глазурными именами всех членов семьи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: