Трагическое в искусстве

Трагический герой — носитель принципа, выходяще­го за рамки индивидуального бытия, последователь некой всемирно-исторической идеи. Каждая эпоха вносит в тра­гическое свои черты и выявляет определенные стороны его природы.

В античности трагедия — вершина искусства. В ан­тичной трагедии героям часто дано знание будущего бла­годаря прорицаниям оракулов, вещим снам и предупреж­дениям богов. Хор в греческой трагедии подчас сообщал и действующим лицам, и зрителям волю богов или пред­рекал дальнейшие события. К тому же зрители хорошо знали сюжеты мифов, на основе которых создавались тра­гедии. Занимательность греческой трагедии, зрительский интерес к ходу их действия основывались не столько на неожиданных поворотах сюжета, сколько на логике дей­ствия. Суть трагедии — не в роковой развязке, а в поведе­нии героя. Он действует в русле необходимости и не в силах предотвратить неизбежное, но не необходимость влечет его к развязке, а он своими активными действиями сам осуществляет свою трагическую судьбу. Таков за­главный герой трагедии Софокла «Эдип-царь». Он по сво­ей воле доискивается до причин бедствий, выпавших на Долю жителей Фив. «Следствие» оборачивается против «следователя»: оказывается, что виновник несчастий го­рода — сам Эдип, убивший своего отца и женившийся на матери. Однако, даже подойдя вплотную к этой истине, прекращает «дознания». Герой античной траге-

ркращает «дознания». Герой античной траге ^ии действует последовательно и идет до конца даже ^тогда, когда понимает неизбежность гибели. Он не обре­ченное существо, а именно герой, действующий свободно сообразно императивам своего «я», в рамках необходимо-

emu, продиктованной волей^богов. Так, у Эсхила Прометей совершает подвиг во имя людей и расплачивается за пере­дачу людям огня. Хор славит Прометея:

Ты сердцем смел, ты никогда Жестоким бедам не уступишь.

(Греческая трагедия.

М., 1956. С. 61).

Цель античной трагедии — катарсис: очищение чувств зрителя посредством страха и сострадания. Алмаз можно шлифовать только алмазом, ибо это самое твердое веще­ство на земле. Чувства можно шлифовать только чувства­ми, ибо это самое тонкое и сложное вещество в мирозда­нии. Античная трагедия несет героическую концепцию человека и очищает зрителя.

В Средние века — суть трагического не героизм, а мученичество; центральный персонаж тут — мученик. Это трагедия не очищения, а утешения, чуждая катарси­су. Так, сказание о Тристане и Изольде заканчивается об­ращением ко всем несчастливым в страсти: «Пусть най­дут они здесь утешение в непостоянстве и несправедливо­сти, в досадах и невзгодах, во всех страданиях любви». Логика средневековой трагедии: утешься, ведь бывают страдания горше, а муки тяжелее твоих у людей, еще мень­ше, чем ты, заслуживающих этого. Такова воля Бога. В подтексте трагедии жило обещание потусторонней спра­ведливости. Утешение земное (не ты один страдаешь) ум­ножается утешением небесным (тебе воздастся по заслу­гам). В античной трагедии самые необычные вещи совер­шаются естественно, в средневековой — сверхъестествен­но: чудесно все происходящее.

На рубеже Средневековья и Возрождения возвыша­ется Данте. На его трактовке трагического лежат глубо­кие тени Средневековья и сияют солнечные отблески на­дежд Нового времени. У Данте еще силен средневековый мотив мученичества: Франческа и Паоло, своей любовью преступившие запреты земли и неба и пошатнувшие мо­нолит существующего миропорядка, обречены на вечные страдания. Однако в «Божественной комедии» отсутству­ет второй столп средневековой трагедии — сверхъесте-

венность, волшебство. Здесь та же естественность сверхъ­естественного, реальность нереального (подробная геогра-сЬия ада, например), как в античной трагедии. Этот воз­врат к античности на новой основе делает Данте одним из первых выразителей идей Возрождения.

Сочувствие Данте Франческе и Паоло более откровен­но, чем у безымянного автора сказания о Тристане и Изоль­де к своим героям, также в нарушение общепринятых норм полюбившим друг друга. В «Тристане и Изольде» отношение к героям противоречиво: то их поведение под­вергается моральному порицанию, то проступку находят­ся смягчающие обстоятельства (герои-де выпили волшеб­ное зелье). Данте же прямо, открыто, исходя из побужде­ний своего сердца, сочувствует Паоло и Франческе, хотя и считает справедливой их обреченность на муки. Их тра­гизм трогательно-мученический, а не героический:

Дух говорил, томимый страшным гнетом, Другой рыдал, и мука их сердец Мое чело покрыла смертным потом; И я упал, как падает мертвец. (Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. М., 1961. С. 48).

Средневековье давало всему божественное объяснение. Эпоха Возрождения и барокко ищет причину мира и его трагедий в самом мире. В философии это выразилось в классическом тезисе Спинозы о природе как causa sui (причине самой себя). Еще раньше этот принцип получил отражение в искусстве. Мир и его трагедии не нуждаются в потустороннем объяснении, в их основе — не рок или провидение, не волшебство или злые чары, а его собствен­ная природа. Показать мир, какой он есть, — таков девиз Нового времени. Герои Шекспира — Ромео и Джульетта несут в себе обстоятельства своей жизни. Их поступки порождены их характерами. Роковые слова: «Зовут его ^омео: °н сын Монтекки, сын вашего врага» — не изме­нили отношения Джульетты к возлюбленному. Она не скована никаким внешним регламентом. Единственная мера и движущая сила ее поступков — она сама, ее лю­бовь к Ромео.

Искусство Возрождения и барокко обнажило соци­альную природу трагического конфликта, утвердило ак­тивность человека и свободу его воли. Казалось бы, траге­дия Гамлета в тех несчастьях, которые на него обруши­лись. Но подобные — обрушились и на Лаэрта. Почему он не воспринимается как трагический герой? Лаэрт пас­сивен, а Гамлет сам, сознательно идет навстречу неблаго­приятным обстоятельствам. Он мужественно, благородно и философично выбирает схватку с «морем бед». Именно об этом выборе и идет речь в знаменитом монологе: #£

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль JH

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться.

(Шекспир. 1964. С. 111).

Шоу принадлежит шутливый афоризм: умные приспо­сабливаются к миру, дураки стараются приспособить мир к себе, поэтому изменяют мир и делают историю дураки. Собственно, этот афоризм в парадоксальной форме изла­гает гегелевскую концепцию трагической вины. Благора­зумный человек действует по здравому смыслу и руковод­ствуется устоявшимися нормами и предрассудками свое­го времени. Трагический же герой действует свободно, из потребности самоосуществления, сам выбирая направле­ние и цели действий, невзирая на обстоятельства. В его характере причина его гибели. Трагическая развязка за­ложена в самой личности. Внешние обстоятельства могут лишь войти в противоречие с характером трагического героя и спровоцировать его активность. Однако причина его поступков — в нем самом. Следовательно, он несет в себе свою гибель. По Гегелю, это и есть трагическая вина героя. Гегель подчеркивал способность трагедии исследо­вать состояние мира. В «Гамлете» оно определяется так: «распалась связь времен», «весь мир —тюрьма, и Дания — худшее из подземелий», «век, вывихнутый из суставов».

Глубокий смысл имеет образ всемирного потопа. Су­ществуют эпохи, когда история выходит из берегов. По­том долго и медленно она входит в русло и продолжает то

спешное, то бурное течение в грядущее. Счастлив поэт, в к выхода истории из берегов коснувшийся пером своих овременников («блажен, кто посетил сей мир в его мину-i роковые»): этот поэт неизбежно прикоснется к исто-_и. _{в ег}о творчестве, так или иначе, отразятся хотя бы некоторые из существенных сторон глубинного истори­ческого процесса. В такую эпоху искусство становится зеркалом истории. Анализ состояния мира — шекспи­ровская традиция. Она стала принципом современной трагедии.

В античной трагедии необходимость осуществлялась через свободное действие героя. Средние века преобразо­вали необходимость в произвол провидения. Возрожде­ние совершило восстание против необходимости и против произвола провидения и утвердило свободу личности, что неизбежно оборачивалось ее произволом. Ренессансу не удалось развить все силы общества не вопреки личности, а через нее и все силы личности — через общество и во благо ему. Надежды гуманистов на создание гармоничес­кого, универсального человека опалила леденящим дыха­нием корысти надвигавшаяся эпоха буржуазности. Тра­гедию крушения этих надежд почувствовали наиболее прозорливые художники: Рабле, Сервантес, Шекспир. Эпо­ха Возрождения породила трагедию нерегламентирован-ной личности. Единственным регламентом для человека стала заповедь Телемской обители: «Делай что хочешь» (Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль»). Однако, освободив­шись от пут средневековой морали, личность подчас утра­чивала и всякую мораль, совесть, честь. Наступающая эпо­ха индивидуализма преобразовывала раблезианский ло­зунг «делай что хочешь» в Гоббсов «война всех против всех». У Шекспира свободны в своих действиях не только герои, одухотворенные идеалом (Отелло, Гамлет), но и ге-Рои, несущие зло (Яго, Клавдий).

Где же заключены те общественные ценности, которые

превращают героев Шекспира в трагические характеры, в

^аРактеры, способные «продолжить себя после себя», об-

^аДающие правом на бессмертие? В чем. общественное

«инобытие» не только Ромео и Гамлета, но и Макбета пос-

гибели каждого из них? Ведь без этого «инобытия» нет

трагедии, которая поет гимн бессмертию человека. Но о каком бессмертии может идти речь в отношении Макбе­та, взорвавшего все человеческие нормы. Ведь бессмертие | человека — это и есть продолжение героя после смерти в человечестве. Однако Возрождение, уничтожив ограничи­вающие личность аскетические нормы, превратило чело­века в общественную меру всего. Общественное начало было введено в самую личность. Само титаническое раз­витие индивидуальности человека и было проявлением общественного начала. Литературный характер у шекс-' пировских героев стал космически-индивидуальным, и в] этой яркости, неповторимости, мощи была его ценность. Именно этим объясняется трагизм Макбета. Характеры стали настолько мощными, настолько масштабными, что их деяния оказались никем не заменимыми, и гибель ге­роя становилась трагедией, ибо его неповторимая индиви­дуальность, в которой высвободились колоссальные силы человеческого духа, не могла быть ничем и никем возме­щена. С гибелью героя уходили из мира огромные богат­ства, накопленные и сконцентрированные в его характе­ре. Характер героя был целой Вселенной, и гибель героя звучала как непоправимая космическая катастрофа.

В трагедиях Шекспира источник бессмертия героя — в его мощи, неповторимости, в колоссальности его харак­тера, а смысл жизни человека — в высвобождении его беспредельной потенциальной духовной энергии.

В эпоху классицизма из нерасторжимого и нерасчле-ненного ранее единства трагедия вычленила как самосто­ятельные начала общественное и индивидуальное в ха­рактере героя. Трагедия раскрывает смысл жизни. Для героя эпохи классицизма смысл жизни раздвоен: он и в личном и в общественном счастье человека. Но оба эти плана трудно сочетаемы. И посему подлинное счастье прак­тически недосягаемо. Царит трагический разлад чувства и долга. Всегда нужно жертвовать одной из сторон жизни во имя торжества другой. Общественная сторона, долг для классицизма важней личной. Последняя обязана подчи­ниться первой. Но при этом исчезает личное счастье, гиб­нет чувство, приносится в жертву любовь. От смысла жиз-

остается только половина. Противоречие трагически неразрешимо.

д в чем же бессмертие этого героя? В трагедии клас­сицизма герой любой ценой открывает простор обще­ственному началу в своей жизни. В торжестве чести, в триумфе общественного долга — продолжение трагичес­кого героя в человечестве. И в том, что долг есть категория разума и морали; и в том, что долг олицетворяется в абсо­лютном монархе, проглядывает следующий этап художе­ственного и мировоззренческого развития человечества — просветительская идеология с ее концепцией просвещен­ного монарха. В классицистической трагедии эта идея присутствует в свернутом виде, как листок в почке.

Надежды гуманистов, что личность, избавившись от средневековых ограничений, разумно, во имя добра распо­рядится своей свободой, оказались иллюзорными. Утопия нерегламентированной ренессансной личности в эпоху классицизма обернулась абсолютной ее регламентацией: в политике — абсолютистским государством, в филосо­фии — учением Декарта о методе, вводящем мышление в русло строгих правил, в искусстве — классицизмом и его нормами. На смену трагедии абсолютной свободы при­ходит трагедия абсолютной нормативности личности. Долг по отношению к государству становится ограничителем личности, страсти и желания которой не примиряются с регламентацией. В трагедиях классицизма (Корнель, Ра­син) этот конфликт долга и личных устремлений челове­ка становится центральным.

Классицистическая трагедия показывает невозмож­ность безраздельного и безущербного господства обществен­ного начала над индивидуальным. Общественный долг не Дает индивидуальному началу в личности перерасти в эго­изм, а кипение страстей не позволяет герою раствориться в общественном и утратить свою неповторимость. Возни­кает подвижное равновесие трагически раздвоенных об­щественного и индивидуального начал в характере героя, ^пРи приоритете общественного. А динамическое равнове­сие — это суть жизни. Классицистическая трагедия дает исторически неповторимые ответы на вопросы о смысле

4-2

жизни, о соотношении жизни, смерти и бессмертия, о цен­ности личности. В своеобразии этих ответов — своеобра­зие классицистической трагедии.

Искусство романтизма (Гейне, Шиллер, Байрон, Шо­пен) выразило состояние мира через состояние духа. Ра­зочарование в результатах Великой французской револю­ции и, как следствие, разочарование в общественном про­грессе порождает романтизм с его мировой скорбью и осоз­нанием, что всеобщее начало может иметь не божествен­ную, а дьявольскую природу. В трагедии Байрона «Каин» утверждается неизбежность зла и вечность борьбы с ним. Каин не может примириться с ограничениями свободы человеческого духа. Смысл его жизни — противостоя ние вечному злу, всесветное воплощение которого — Лю­цифер. Зло всесильно, и герой не может его устранить из жизни даже ценой своей гибели. Однако для романтичес­кого сознания борьба не бессмысленна: трагический ге рой не позволяет установить безраздельное господство зла на земле, он создает оазисы надежды в пустыне, гд царствует зло.

Критический реализм раскрыл трагический разл личности и общества. В трагедии Пушкина «Борис Году; нов» заглавный герой хочет использовать власть во бла народа. Но на пути к власти он совершил зло — уб невинного царевича Димитрия. И между Борисом и на­родом пролегла пропасть отчуждения, а потом и гнева Пушкин показывает, что не существует зла во благо, еле зинкой, а тем боле© кровью ребенка нельзя достичь всеоб щего счастья. Могучий характер Бориса напоминает ге роев Шекспира. Однако у Шекспира в центре трагедии личность. У Пушкина судьба человеческая — судьба на родная; деяния личности впервые сопрягаются с жизнь народа. Народ — это и действующее лицо трагедии иста-рии, и высший судья поступков ее героев.

Оперы Мусоргского «Борис Годунов» и «Хованщина» воплощают пушкинскую формулу слитности человечес­кой и народной судеб. Впервые на оперной сцене пред­стал терпящий бедствие народ, отвергающий насилие и произвол. Углубленная характеристика народа оттеснила трагедию совести царя Бориса. Благие помыслы Бориса

Г

воплощаются в жизнь, он остается чуждым народу, втай­не страшится его и в нем видит причину своих неудач. Мусоргский разработал музыкальные средства передачи трагического: музыкально-драматические контрасты, яр­кий тематизм, скорбные интонации, мрачную тональность _и темные тембры оркестровки (фаготы в низком регистре в монологе Бориса «Скорбит душа...»).

Бетховен в Пятой симфонии философски развил тра­гедийную тему как тему рока. Эту тему продолжил в Чет­вертой, Пятой и Шестой симфониях Чайковский. Он об­ращается и к теме трагической любви в музыкальной фан­тазии «Франческа да Римини», где роком сокрушается' счастье, и в музыке звучит отчаяние, как и в Четвертой симфонии. Однако герой находит опору в могуществе веч­ной жизни народа. В Шестой симфонии Чайковского на­пряженный трагизм завершается мучительной печалью расставания с жизнью. Трагическое у Чайковского выра­жает противоречие между человеческими устремлениями и жизненными препятствиями, между бесконечностью творческих порывов и конечностью бытия личности.

В критическом реализме XIX в. (Диккенс, Бальзак, Стендаль, Гоголь, Толстой, Достоевский) нетрагический характер становится героем трагических ситуаций. В жизни трагедия стала «обыкновенной историей», а ее ге­рой — отчужденным, «частным и частичным» (Гегель) человеком. И поэтому трагедия как жанр исчезает, но как элемент она проникает во все роды и жанры искусства, запечатлевая нетерпимость разлада человека и общества.

Реализм XX в. (Хемингуэй, Фолкнер, Франк, Гессе, Белль, Феллини, Антониони, Гершвин, Булгаков, Пла­тонов, Андрей Тарковский) раскрыл трагизм стремлений человека преодолеть разлад с миром, трагизм поиска ут­раченного смысла жизни.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: