18 страница. До 1934 года в официальных документах депортированные именова­лись «спецпереселенцами», в 1934-1944 гг

До 1934 года в официальных документах депортированные именова­лись «спецпереселенцами», в 1934-1944 гг. - «трудпоселенцами», в марте 1944-1949 гг. вновь «спецпереселенцами», и с 1949 года - «спецпоселенца­ми». В данном сборнике, как правило, применительно к этой категории ис­пользуется первый из перечисленных терминов (прим. пер.).

чески заработанные суммы были ниже удерживаемых администра­цией за проживание, государственные займы, различные взносы, в том числе в поддержку ОГПУ!) «спецпереселенцы» представляли собой настоящих крепостных, по отношению к которым чинились всякого рода злоупотребления⁴⁷. В этом контексте статус «спецпе­реселенцев» — работа над ним был одной из важных задач комиссии Андреева — так и остался декларацией о намерениях, оставив не­разрешенными многие вопросы. Экспроприированные, лишенные гражданских прав и депортированные сроком на 5 лет «спецпересе­ленцы» обязаны были регулярно отмечаться в комендатуре ОГПУ, жить и работать согласно дискриминационным правилам. Но ка­кой будет дальнейшая судьба этой категории лишенцев? Будут ли отбывать наказание дети ссыльных, достигшие совершеннолетия? Смогут ли они продолжать учиться вне спецпоселков? Каким бу­дет статус вольной, вышедшей замуж за депортированного? Преду­смотрено ли право на возвращение по отбытии 5-летней ссылки? Позиция властей по всем этим вопросам оставалась на протяжении всех 30-х годов противоречивой и постоянно менялась⁴⁸. Вследст­вие более широкого применения практики депортаций, жертвами которых становилось все возраставшее число «подозрительного» населения, стремительно увеличивалось количество инструкций и положений, касающихся миллионов депортированных.

К концу 1931 года было депортировано около 1 800 ООО человек (380 тысяч семей), если считать с начала «раскулачивания» дву­мя годами ранее⁴⁹. Тем не менее, на 1 января 1932 года, когда ОГПУ осуществило первый общий подсчет «спецпереселенцев», проживаю­щих примерно в 2000 поселениях, насчитали лишь 1 317 000 человек, то есть потеряно было полмиллиона. Сколько бежало? Сколько по­гибло? Экстраполяция частичных данных, касающихся количества бежавших депортированных, позволяет предположить, что бежать в 1930-1931 годах удалось приблизительно 250 000 депортированных; следовательно, умерло примерно столько же⁵⁰. По следующим годам статистика Отдела спецпоселений приводит такие потери: в 1932 году 207 000 беглецов (38 000 поймано, 90 000 умерших); в 1933 году 216 000 беглецов (54 000 поймано, 151 600 смертей — что дает в этот голодный год уровень смертности 14 %); в 1934 году — 87 600 побе­гов, 40 000 смертей⁵¹. Эти цифры дают представление о том, что пред­ставляла собой эта операция по социальной инженерии, призванная уничтожить целый класс, и помимо этого подвергнуть все крестьян­ство беспрецедентной экспроприации.

Тотальные депортации крестьянских общин, «внесенных

в черный список»: показательный случай кубанских казачьих

станиц (конец 1932 — начало 1933 годов)

Депортации крестьян продолжились в 1932-1933 годах, но в меньшем масштабе (в эти два года Отделом спецпоселений было за­регистрировано около 340 ООО «вновь поступивших»⁵²) и в других условиях. В контексте напряженной «борьбы на фронте заготовок», начатой в первую очередь в зерновых житницах страны (Украина, Кубань, Нижняя и Средняя Волга), с осени 1932 года депортации от­ныне били не только по эксплуататорам, заклейменным как «кула­ки», но и по целым крестьянским сообществам, обвиненным в «срыве плана по заготовкам». Села и районы, не выполнившие план, сначала «вносились в черный список»; затем в качестве наказания следовала частичная или тотальная депортация. Внесение в «черный список» влекло за собой следующие меры: изъятие всех товаров (промыш­ленных и продовольственных) из магазинов, запрет на любую тор­говлю, немедленное возвращение всех ссуд, индивидуальных или коллективных, исключительно высокое налогообложение (а точнее полная конфискация крестьянского имущества и последних запасов продовольствия), арест всех «социально чуждых элементов». Таким образом, это была настоящая внутренняя экономическая блокада, сопровождавшаяся репрессивными мерами — от полной конфиска­ции имущества до массовых арестов. Эти меры впервые были при­няты в ноябре 1932 года на Кубани по приказу Лазаря Кагановича, полномочного представителя Политбюро, отправленного туда для ускорения заготовок. Одновременно схожие меры были приняты на Украине другой комиссией Политбюро, возглавленной В. Молото­вым. Исключительный по важности источник, дневник, который вел Каганович в ходе поездки, освещает процесс эскалации репрессий⁵³. Хотя кулачество ликвидировано как класс, объяснял Каганович на различных собраниях с партийным активом Северного Кавказа, про­водившихся в ноябре 1932 года, еще оставались кулаки, избежавшие раскулачивания или незаконно вернувшиеся из ссылки. Но гораздо опаснее кулака была кулацкая идеология, то есть общая враждеб­ность к социалистической собственности, антиколхозная психология, крестьянско-индивидуалистическая психология, распространенная среди многих колхозников... Именно эту психологию должен ломать настоящий сталинец. У нас не должно быть идеалистического отно­шения к колхозам. Можно вступить в колхоз, иметь партбилет и быть отмеченным кулацкой идеологией. С точки зрения менталитета ка­

заки отличаются особой отсталостью, почеркивал Каганович, цитируя протокол допроса одного старого казака, который утверждал, что казак без земли уже не казак». «Наша цель, — делал вывод Каганович, — по­мимо жгучего и неотложного вопроса заготовок сделать казаков совет­скими колхозниками, а тех, кто будет сопротивляться заготовкам, тех, кто не будет сеять, просто вышлют». И Каганович не преминул вспом­нить опыт расказачивания 1919-1920 годов: «Вспомните те годы, когда мы высылали казачьи станицы, выступавшие против власти больше­виков. Вы не хотите работать, вы не хотите выполнять обязательства перед государством. Мы вас высылаем. Кто-то возразит: это незаконно. Отнюдь. Совершенно законно. Вы против советской власти, вы не хо­тите сеять. Что ж, во имя государственных интересов не просто право, но и долг советской власти вас выслать»⁵⁴.

В конце 1932 — начале 1933 годов три казачьи станицы (Мед-ведовская, Уманская, Полтавская), которые, согласно Кагановичу, «объявили войну советской власти»⁵⁵, обезлюдели: 45 600 человек были коллективно депортированы в Сибирь, на Урал и в Казахстан. Чуть позже правительство поселило там демобилизованных солдат Красной армии, положив тем самым начало движению по заселению регионов, затронутых репрессиями и великим голодом 1932-1933 го­дов⁵⁶. Эти коллективные депортации, пусть носившие и ограничен­ный характер⁵⁷, — в качестве прецедента которых можно упомянуть лишь депортацию терских казаков в 1920-1921 годах, — знаменова­ли собой поворотный пункт между операциями по раскулачиванию 1930-1932 годов (когда депортировали лишь часть сельского населе­ния на «классовой основе») и этническими депортациями, начавши­мися с 1935 года.

Высылки и депортации «антиобщественных и социально опасных элементов» из городов (с 1933 года)

Глубокий кризис, вызванный насильственной коллективизацией и раскулачиванием, спровоцировал массовый исход в города мил­лионов крестьян, бежавших от «второго крепостного права». Чтобы ограничить и контролировать этот беспорядочный приток населения, ставивший под угрозу систему снабжения и распределения в круп­ных городах, разрабатывавшуюся с 1929 года, правительство решило «паспортизовать» городское население, то есть выдать горожанам — и только им — паспорт, который должен был заменить все остальные удостоверения личности, до тех пор выдававшиеся самыми разными инстанциями⁵⁸. У «паспортизации» была и другая цель: очистить Мо­

скву, Ленинград и другие крупные города и промышленные центры СССР от бесполезных элементов, не занятых на производстве или в учреждениях, так же как от кулацких, уголовных и других антиобще­ственных элементов, скрывающихся в городах⁵⁹. Спустя две недели после публикации Постановления о введении единой паспортной системы в городах СССР (27 декабря 1932 года), секретная инструк­ция органам милиции (14 января 1933 года) определила семь боль­ших категорий лиц, которым отказывалось в получении паспорта и которые вследствие этого должны были быть немедленно высланы. Нежелательными были сочтены:

- лица, не занятые трудом на производстве или в учреждениях и не участвующие ни в какой другой форме общественно-полезного труда (за исключением инвалидов и пенсионеров);

- кулаки и раскулаченные, совершившие побег из мест ссылки;

- лица, прибывшие из деревни или из другого города после 1 ян­варя 1930 года без формального приглашения предприятия или со­ветского учреждения и в настоящее время находящиеся без работы или имеющие работу, но, очевидно, являющиеся тунеядцами;

- лишенцы (лица, лишенные гражданских прав⁶⁰);

- лица, приговоренные к лишению свободы или ссылке⁶¹;

- беженцы из других стран, за исключением политических бежен­цев;

- члены семей перечисленных выше лиц, проживающие вместе с ними⁶².

Нарушители нового законодательства (определявшиеся на языке милицейских сводок как «нарушители паспортного режима») под­вергались штрафу, за которым следовала высылка и, в случае рециди­ва, уголовная ответственность (перевод на проживание со статусом «спецпереселенца» в отдаленные районы и даже заключение в ла­герь). Одним из оперативных методов задержания данных лиц была практика милицейских облав, проводившихся в основном на вокза­лах, рынках и других местах, где, как считалось, скрывались «анти­общественные элементы». Задержанные таким образом рисковали подвергнуться депортации без всякого суда, о чем свидетельствует трагический эпизод с двумя эшелонами с «социально вредными эле­ментами», высланными из Москвы и Ленинграда в сибирский Томск. По прибытии к месту назначения эти 6000 человек были отправле­ны еще дальше, без продовольствия и инструментов, на необитаемый остров у слияния Оби и Назины, где 4000 из них умерли от голода и болезней⁶³. Комиссия, поспешившая расследовать это дело, выявила бесчисленные злоупотребления, совершенные с самого начала столич­

ной милицией, которая арестовала, а затем выслала как «социально вредных» значительное число «социально близких граждан» — рабо­чих и членов партии, посаженных в один эшелон с «преступниками-рецедивистами, проститутками и бывшими людьми»⁶⁴. Чуть позже (конец июня — начало июля 1933 года) еще одна крупная милицей­ская облава закончилась арестом в Москве и Подмосковье 5470 «цыган без определенного места жительства», вывезенных пятью эшелонами в Томск, а затем в спецпоселения⁶⁵. Несколькими неделями позже, в конце июля 1933 года, еще один эшелон с «социально вредными элементами», попавшими в облаву в Москве и Ленинграде, был от­правлен в Западную Сибирь. В донесении, направленном ответствен­ным за спецпоселения Г. Ягоде, четко ставился вопрос о дальнейшей судьбе этих людей, депортированных на окраины, откуда многим из них удалось бежать, обманув органы милиции, для которых, в конеч­ном итоге, эти операции сводились к перевозке «социально вредных элементов» из одного конца страны в другой⁶⁶. Вынужденное выпол­нять противоречивые указания — ограничивать «злоупотребления» одних, обеспечивать «более эффективную изоляцию контингентов ссыльных», на чем настаивали другие — руководство ОГПУ-НКВД в 1933-1935 годах издало целую серию инструкций, касающихся регламентации наказаний, назначенных различным категориям не­желательных элементов специальными комиссиями, состоявшими из двух представителей местного руководства внутренних органов и прокурора, в чьи задачи входило исключительно внесудебное пресле­дование нарушений паспортного режима⁶⁷. Деятельность этих комис­сий ясно свидетельствует об ужесточении санкций, которые все чаще сводились к депортации в «спецпоселения» все большего числа лиц, сочтенных «социально вредными»: имеющие судимость; «не занятые общественно полезным трудом; без определенного места жительства; имеющие связи с преступной средой»; «профессиональные» нищие и бродяги; депортированные, ссыльные или высланные; незаконно покинувшие предназначенное им место проживания; «злостные на­рушители паспортного режима» и т. д.⁶⁸

Среди операций по «чистке» городов от нежелательных элемен­тов та, что проводилась в феврале-марте 1935 года в Ленинграде, примечательна во многих отношениях. Прежде всего, своим полити­ческим контекстом: 1 декабря 1934 года был убит Сергей Киров, член Политбюро и первый секретарь ленинградского обкома партии; с тех пор в этом городе, где были арестованы тысячи человек, атмосфера стала особенно напряженной. Во-вторых, категориями населения, на которые были направлены репрессии: «бывшие люди» (бывшие цар-

ские чиновники и офицеры, дворяне и все остальные, принадлежав­шие к политическим и социальным элитам старого режима, так же как и духовенство) общим числом, по оценкам НКВД, в 5000 семей⁶⁹. В ходе операции, проводившейся с 27 февраля по 22 марта 1935 года, выслано было 4833 семьи, из которых 1434 — «бывших дворян», 1024 — «бывших офицеров», 490 — священников, в общей сложно­сти — 11 200 человек. В отличие от других операций по высылке, державшихся в секрете, эта получила широкое освещение в прессе, которая даже привела статистические данные (правда, крайне скуд­ные) о количестве высланных. Еще одна особенность, входившая в противоречие с контекстом атмосферы репрессий, последовавших за убийством Кирова, состояла в том, что высланным предписали селиться в основном в областных центрах Поволжья (в частности, в Куйбышеве), где условия жизни были относительно терпимыми. Действительно, для большинства депортированных эта ссылка была лишь первым этапом пути, который трагически закончится в 1937-1938 годах отправкой в лагерь или казнью как «социально чуждого» или «социально вредного элемента». Напомним, наконец, что Ле­нинград был приграничным городом (советско-финская граница проходила всего в 30 километрах от центра Ленинграда) и поэтому считался особо «уязвимым». В ответе на письмо академика Ивана Павлова, который протестовал против депортаций тысяч коренных ленинградцев, Молотов объяснял, что эти меры были продиктованы «особым пограничным положением Ленинграда и напряженностью международной обстановки»⁷⁰. Эти два соображения отныне долж­ны были служить оправданием новых волн депортаций, осуществ­лявшихся под предлогом «очищения» и обеспечения безопасности пограничных областей СССР.

Депортации в качестве «чистки» и «обеспечения безопасности» приграничных районов СССР (1935-1939 годы)

Начиная с 1935 года возросло количество депортаций, направ­ленных на «очистку» от «сомнительных элементов» приграничных территорий, которые все чаще воспринимались как настоящая линия фронта. С 1923 года 22-х километровые приграничные полосы нахо­дились под особым контролем погранвойск, подчинявшихся органам безопасности. С 1934 года этот режим еще более ужесточился, и отны­не разрешение НКВД необходимо было не только для проживания, но и для проезда по этим зонам с особым статусом. В феврале-марте 212

1935 года было проведено множество операций по «очищению» гра­ниц, имевших особое стратегическое значение (Ленинградская об­ласть, советско-польская граница). В Ленинградской области первая операция закончилась депортацией примерно 3500 семей финского, латышского и эстонского происхождения, высланных в Казахстан, Сибирь и Таджикистан⁷¹. Одновременно 8300 семей (41 650 человек) были депортированы из пограничных районов Киевской и Винниц­кой областей на Восточную Украину. Граждане польского и немец­кого происхождения составляли более половины депортированных, остальные рассматривались как «социально-опасные элементы»⁷². В этих первых операциях, пока еще ограниченных и избирательных, этнический критерий «разнообразился» классовыми соображения­ми, более привычными коммунистической политической культуре. Так, среди советских граждан финского происхождения, депортиро­ванных из Ленинградской области, фигурировали в первую очередь крестьяне-единоличники, не вступившие в колхозы, кустари-оди­ночки, лица, лишенные избирательных прав и другие представители подобных социальных групп. Операции по «чистке» приграничных полос продолжались и множились в 1936 году. Второй контингент из приблизительно 5000 семей финского происхождения был выслан из Ленинградской области; 15 000 семей польского и немецкого происхо­ждения, проживавших на Западной Украине вдоль советско-польской границы, также были депортированы (в июне и сентябре 1936 года) в Казахстан⁷³. Официально эти «административно-высланные» кон-тингенты — по бюрократической терминологии НКВД — не были в строгом смысле прикреплены к спецпоселениям, экспроприированы и лишены гражданских прав. Для обустройства на новом месте им предоставлялись определенные льготы: «административно-переме­щенным» разрешали взять часть скота, сельскохозяйственные орудия и личное имущество; для строительства жилья выдавались кредиты. Впрочем, сам факт того, что они административно зависели от спец­поселений Гулага и прикреплялись к назначенному месту жительства на неопределенный срок, ставил их в положение, близкое к положе­нию спецпереселенцев.

«Чистка» границ для предотвращения внедрения «вражеских шпионов» в различные диаспоры (польскую, немецкую, прибалтий­скую, румынскую, корейскую) активизировалась в 1937-1938 годах, в годы «Большого террора». Сотни тысяч советских граждан поль­ского, немецкого, финского, прибалтийского, румынского происхо­ждения, но также многие из тех, кто имел хоть какие-то связи, будь то профессиональные, семейные или просто географические (в этом

отношении были особенно уязвимы жители пограничных облас­тей), со странами, считавшимися враждебными, были арестованы и казнены⁷⁴. В контексте беспрецедентных по масштабам репрессий (напомним, что в 1937-1938 годах НКВД было арестовано более 1,5 миллионов человек, из которых около половины казнена) коллек­тивная депортация приблизительно 200 ООО человек, высланных из приграничных районов, выглядела почти безобидным мероприятием. Крупнейшая операция по депортации в сентябре-октябре 1937 года затронула корейскую общину, обосновавшуюся в пограничных рай­онах советского Дальнего Востока (Владивосток, Хабаровск, Биро­биджан). В секретном Постановлении Центрального комитета и СНК от 21 августа 1937 года эта массовая депортация оправдывалась тем, что корейцы представляли собой «гнездо шпионов и диверсантов», работавших на секретные службы японцев, «активизировавшиеся после занятия японскими войсками Маньчжурии». Впервые выслали все национальное меньшинство — не менее 172 тысяч человек. Для за­вершения этой операции в назначенные сроки — два месяца — НКВД задействовал значительные средства: для транспортировки корейцев в Узбекистан и Казахстан были привлечены 124 эшелона⁷⁵. Сослан­ные оказались в «спецпоселениях» и в специально созданных для них колхозах. Парадоксальный факт, вскрывающий многочисленные про­тиворечия советской национальной политики в эти годы: сам глава НКВД Николай Ежов разрешил «административно-перемещенной» корейской общине сохранить собственные школы, в которых обуче­ние шло на корейском, издательства и газету на корейском языке, из­дававшуюся в Узбекистане. И это несмотря на то, что все корейцы были зачислены в разряд потенциальных шпионов и предателей.

Депортации населения с территорий, аннексированных по советско-германскому пакту (1940-1941 годы): исторический ракурс

В письмах, направленных в сентябре 1939 года офицерам НКВД, занятым советизацией Западной Украины и Белоруссии, Всеволод Меркулов, возглавлявший госбезопасность, подчеркивал историче­ское значение операций, которые предстояло предпринять: в течение нескольких месяцев НКВД должен был осуществить в плане чистки врагов задачу, на выполнение которой «органам» в СССР потребова­лось 20 лет. Предполагалось задействовать всю гамму репрессивных мер, опробованных с 1917 года. Оперативный и политический опыт,

приобретенный за два десятилетия, позволял, тем не менее, с опти­мизмом ждать результатов борьбы с врагом⁷⁶.

Эти инструкции очень поучительны в плане понимания историче­ского контекста депортаций с территорий, аннексированных СССР по советско-германскому пакту. Впервые на экспорт пошла репрес­сивная практика, испытанная на советском населении. Ее жестокость глубоко травмировала польское, латышское, литовское, эстонское общества, подвергшиеся советизации; но для оккупационных вла­стей проводимая политика была лишь повторением репрессий, кото­рые осуществлялись в отношении советских граждан, это касалось и уровня насилия.

Задолго до открытия советских архивов Иэн Гросс превосходно проанализировал⁷⁷ процессы советизации в восточной части Поль­ши, вошедшей в состав СССР по условиям секретного протокола. Эта работа основывалась в первую очередь на десятках тысяч свиде­тельств (хранящихся в Институте Гувера) поляков, депортированных в 1940-1941 годах в Сибирь, а в 1942 году эвакуированных в Иран к армии генерала Андерса. На основе различных источников, исхо­дящих не «снизу» (свидетельства жертв), а «сверху» (постановле­ния Политбюро и советского правительства, секретные инструкции НКВД, донесения различных отделов НКВД, отвечающих за аресты и депортации, отчеты Переселенческого управления и отдела спец­поселений), группа историков общества «Мемориал»⁷⁸ стремилась показать, как в Польше, оккупированной советскими властями, сли­лись различные формы репрессий, опробованные в СССР в преды­дущие годы.

В продолжение массовых убийств, совершенных НКВД двумя го­дами ранее в рамках «тайных операций» «Большого террора» (за 16 месяцев в СССР были казнены 700-800 тысяч человек), около 25 000 польских граждан, принадлежавших к военной, гражданской и экономической элите страны, заключенных в трех «особых лаге­рях» Козельска, Осташкова и Старобельска, были казнены в апреле 1940 года как «злейшие враги советского строя»⁷⁹. Помимо этого, с сентября 1939 по июнь 1941 года около 110 тысяч человек были аре­стованы и осуждены тройками НКВД. Детальный анализ этих приго­воров позволяет сделать два принципиальных вывода. Социальная и политическая элита Польши была особенно затронута репрессиями в первые месяцы советизации, в ходе которых ключевую роль играл «революционный критерий» («сокрушить правящие классы буржу­азного государства»). Но массовым репрессиям подверглись и евреи, попавшие под подозрение будучи «спекулянтами», «бундовцами»

или «сионистами» (вопреки распространенному мнению, что еврей­ское меньшинство «выиграло» от советской оккупации), так же как и украинцы и белорусы, когда их записывали в «кулаки» или «нацио­налисты»⁸⁰. Помимо этого, изучение приговоров, вынесенных в 1939-1941 годах тройками НКВД и военными трибуналами, показывает, что приговоры жителям оккупированных территорий не отличались большей жестокостью по сравнению с теми, которые выносились со­ветским гражданам, арестованным в то же время⁸¹.

Третья форма репрессий в оккупированной Польше — депортации около 320 тысяч поляков (и 80 тысяч прибалтов и молдаван с других территорий, аннексированных СССР с 1940 года) — также осуществ­лялись по схеме, уже обкатанной в предыдущие годы. С февраля 1940 по июнь 1941 года были организованы четыре крупные операции по депортации, каждая из которых была нацелена на отдельную катего­рию населения, ставшую подозрительной в глазах властей. Первая операция, решение о которой было принято Политбюро 4 декабря 1939 года, и осуществленная 10 февраля 1940 года, должна была за­тронуть в первую очередь «осадников и лесников», получивших от польского государства земельные наделы в пограничных районах в качестве награды за их службу в период советско-польской войны 1920 года. В действительности, 27 тысяч семей (около 140 тысяч че­ловек), депортированных в феврале 1940 года, представляли собой гораздо более широкий контингент «социально чуждых элементов» (помещики, предприниматели, чиновники, полицейские). Источни­ки, изученные А. Гурьяновым⁸², в частности, переписка между НКВД и различными предприятиями (лесоперерабатывающей и добываю­щей промышленности, где использовалась депортированная рабочая сила), НКВД и Отдела спецпоселений Гулага, позволяют проследить за подготовкой к этим депортациям, планированием распределения контингентов по сотням поселений в двадцати четырех областях — от Архангельска до Иркутска, за осуществлением логистических мероприятий (эшелоны, милицейское сопровождение, подготовка списков депортируемых), которые должны были помочь избежать повторения «депортации в никуда» и «более рационально использо-вать контингента». Эта «рационализация», которой так гордились авторы донесений (если их почитать, все операции проходили «без происшествий, согласно указаниям и в заданные сроки»), не должна заставить нас забыть о страданиях, испытанных депортированными, как в ходе самой депортации, так и по прибытии на место. Напом­ним, что с 1 марта 1940 года по 1 июля 1941 года Переселенческое управление зарегистрировало 10 864 смерти в рядах контингента,

депортированного в феврале 1940 года, или 7,7 % от общего числа де­портированных⁸⁴.

Вторая операция, решение о которой было принято Политбюро 2 марта 1940 года, предусматривала депортацию до 15 апреля трех различных категорий населения, очень разных, но объединенных клеймом, подразумевавшим их «изъятие»: классовым — для семей польских офицеров, попавших в места заключения, арестованных высших государственных чиновников, крупных помещиков и пред­принимателей (тех самых, которых должны были казнить в тех трех лагерях, куда их свезли)⁸⁵; клеймом «социального паразита» для про­ституток; клеймом мигранта для беженцев из Западной Польши, по­павших в советскую зону оккупации, изъявивших желание вернуться в немецкую зону, но получивших отказ⁸⁶. Операция была проведена 13 апреля; депортировали около 61 ООО человек. В отличие от первого контингента, распределенного по поселениям со статусом «спецпере­селенцев», второй контингент, состоявший в основном из женщин, стариков и детей, был рассредоточен по сотням колхозов и рабочих поселков Казахстана, что еще больше усилило изоляцию этих семей, лишенных всего, даже возможности узнать об участи, постигшей их близких. Третья операция, проведенная 28-29 июня 1940 года, была направлена на польских беженцев, большей частью еврейского про­исхождения, которые, спасаясь от нацистов, нашли убежище в совет­ской зоне. Для советских оккупационных властей эти беженцы были подозрительными по многим причинам: из-за их общественного по­ложения, рода занятий (среди них насчитывалось множество ком­мерсантов и представителей свободных профессий), политического прошлого (в еврейской интеллигенции было достаточно много бун­довцев и сионистов), из-за частого отказа от советского гражданства и соблюдения «советского паспортного законодательства» (запрещав­шего им в первую очередь проживание в крупных городах). В рамках этой третьей крупной операции по депортации около 75 ООО бежен­цев (из них 84 % евреи) были депортированы на Крайний Север и в Сибирь и прикреплены к спецпоселениям⁸⁷.

Наконец, 22 мая — 20 июня 1941 года НКВД осуществил четвер­тую крупную операцию по депортации, самую амбициозную, по­скольку она касалась не только территорий Украины и Белоруссии, входивших в состав Польши в 1920-1939 годах, но также и Молдавии (аннексированной в августе 1940 года после того как СССР направил Румынии ультиматум с требованием немедленного «возвращения» этого региона, входившего в царскую империю) и трех прибалтий­ских государств, включенных в состав СССР в 1940 году. План де-

портации, утвержденный Политбюро 16 мая 1941 года, определял 10 категорий лиц, подлежащих аресту, отправке в лагерь или ссылке. Большая часть этих категорий соответствовала тем, которые под­вергались репрессиям в ходе предыдущих депортаций; что касается мест проживания или интернирования, они зависели от категории⁸⁸. Всего с 22 мая по 20 июня 1941 года было арестовано 105-110 тысяч человек, среди них примерно 45 тысяч поляков. Из этого числа около 20 тысяч были отправлены в лагерь, а 85-90 тысяч депортированы в Сибирь (Новосибирск, Алтай, Омск, Красноярск) и Казахстан⁸⁹. Последние эшелоны депортируемых из Западной Белоруссии, ранее принадлежавшей Польше, прошли через Минск 22 июня 1941 года, когда уже началась операция «Барбаросса».

Тотальные этнические депортации «наказанных народов» в ходе Великой Отечественной войны: этно-историческое «изъятие»

Во время Великой Отечественной войны более двух миллионов советских граждан, принадлежавших к этническим меньшинствам, обвиненным либо в том, что являлись потенциальными агентами нацистских оккупантов (советские граждане немецкого происхо­ждения)⁹⁰, либо в том, что «сотрудничали с оккупантами» (чечен­цы, ингуши, калмыки, балкарцы, карачаевцы, крымские татары), были депортированы и прикреплены к новому месту жительства в отдаленных районах страны, уже «колонизированных» «спецпере­селенцами» и другими категориями ссыльных. По сравнению с де­портациями, о которых шла речь выше, депортации 1941-1944 годов отличал целый ряд особенностей, наиболее примечательной из ко­торых являлось то, что они были направлены на этно-историческое «изъятие» целых национальностей, объявленых «врагами советской системы». Все представители «наказанного» этноса подвергались дискриминации — от назначения места проживания до депортации и принудительного труда; все административные структуры, авто­номные области или республики устранялись; одним словом, нацио­нальность, окончательно исключенная из «большой семьи советских народов», прекращала существование

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: