11 страница. В целом, в документах отделов силовых структур, в обязанности которых входила борьба с различными формами бандитизма

В целом, в документах отделов силовых структур, в обязанности которых входила борьба с различными формами бандитизма, разли­чаются три его основных типа, на которые, в зависимости от периода, накладывались другие, переходные формы.

Уголовный бандитизм, в основном крестьянский, присущий боль­шому числу сельских районов и особенно развитый на Западной Украине, на Нижней и Средней Волге, на Северном Кавказе, в Си­бири. Согласно данным силовых структур, этот сельский бандитизм,

направленный против советских учреждений и их сотрудников, изо­лированных в «крестьянском океане», был наследием крестьянских банд, состоявших из тысяч человек, которые в 1919-1922 годах ус­тановили контроль над «глубинкой» и оказывали ожесточенное со­противление сначала «белым», затем «красным». Этот бандитизм, хотя и квалифицированный как уголовный, был в глазах властей настоящим вызовом «порядку управления». В качестве такового он входил в компетенцию не только милиции и обычных судов, но и ор­ганов ОГПУ и НКВД. Как в 1924 году объяснял Георгий Благонра-вов, глава транспортного отдела ОГПУ⁸, несущий ответственность за безопасность железных дорог, нападая на поезда с целью грабежа, эти бандиты становятся не просто грабителями, а контрреволюционера­ми, наносящими ущерб железнодорожной сети, путям сообщения и советскому государству в целом⁹. Несмотря на неоспоримую «идео­логическую» окраску уголовного бандитизма, в милицейских свод­ках проводилось четкое разграничение между ним и другой формы бандитизма,

Политбандитизм, якобы связанный с антисоветскими иностран­ными организациями, представленный более всего в приграничных районах: западных (украинские и белорусские округа, граничащие с Польшей), северных (районы Карелии и Ленинградской области, граничащие с Финляндией) и дальневосточных (Приморье, Забай­калье, Приамурье, граничащее с Маньчжурией). Согласно полицей­ским источникам, пересекающие границу банды, действовавшие в этих регионах, были напрямую связаны с русскими эмигрантскими группировками, обосновавшимися в Польше, Финляндии или Ки­тае, и даже с секретными службами враждебных государств (Польша, Финляндия, Япония). Каким бы маргинальным он ни был, пригра­ничный бандитизм расценивался как реальная угроза, опасность которой оправдывала самые радикальные меры (в том числе депор­тацию «подозрительного в национальном отношении населения» и установление «особого режима» в приграничных полосах)¹⁰.

«Бытовой» бандитизм, свирепствовавший на национальных ок­раинах, которые, по крайней мере, до середины 30-х годов не находи­лись под реальным контролем центральной власти (в первую очередь из-за тесного взаимодействия, в том числе благодаря семейным узам, главарей банд и представителей местной власти). Речь шла об обшир­ной зоне, включавшей Среднюю Азию и часть Закавказья (Дагестан, Чечня, Ингушетия). Эти регионы, входившие в сферу ответственно­сти особого отдела ОГПУ («Восточный отдел» до 1934 года), рассмат­ривались как настоящие «зоны бытового бандитизма». Специальные

отряды ОГПУ, а затем НКВД при поддержке артиллерии и авиации регулярно устраивали там карательные экспедиции, целью которых было «уничтожение бандитских гнезд» (Чечня в августе-сентябре 1925 года, Дагестан и Ингушетия в апреле-мае 1930 года, затем вновь Чечня и Дагестан в апреле 1932 года). Эти регионы во многих отно­шениях напоминали «разбойничьи районы» в том смысле, который вкладывало в этот термин уголовное законодательство Китайской империи, проводившее четкое разграничение между этими районами и всеми остальными.

Согласно милицейским сводкам, к этим трем основным вариан­там можно прибавить другие, специфические формы бандитизма. Так, в 30-х годах власти сообщали о росте «кулацкого бандитизма». Его основными акторами были сотни тысяч «бывших кулаков», ко­торые или жили за колхозными землями, будучи лишенными всего своего имущества, либо покинули место ссылки в Сибири, Казахста­не, на Урале и Крайнем Севере. Эти парии в 1937-1938 годах были основной целью массовых репрессивных операций, проводимых НКВД. В годы Великой Отечественной войны отдел по борьбе с бан­дитизмом зафиксировал еще одну категорию «потенциальных банди­тов»: речь шла о сотнях тысяч дезертиров и уклонистов от воинской службы (с июля 1941 по июль 1944 года НКВД было задержано 1 200 ООО дезертиров и 450 тысяч уклонистов), настоящем «рассад­нике преступности», по мнению руководства силовых ведомств¹¹. В конце 1944 года оккупация Советской армией Западной Украины и Прибалтийских стран натолкнулась на ожесточенное сопротивле­ние различных национальных движений, борющихся с советизацией этих регионов и стран. До конца 40-х годов борьба с партизанскими движениями (УНА на Западной Украине, «Лесные братья» в При­балтийских странах) расценивалась НКВД как борьба с «антисовет­ским националистическим бандитизмом».

Такое же расширение понятия «бандитизм» мы находим в уголов­ной статистике, которую сложно интерпретировать однозначно. Хотя бандитизм входил в компетенцию органов внесудебной расправы, ре­альность была сложнее: некоторых «бандитов» судили военные три­буналы и даже обычные суды по разным пунктам обвинения (разбой или бандитизм), в которых не всегда проводилось различие между покушением на личное имущество или на государственные интересы. Что касается так называемых оперативных данных, которые мы нахо­дим в донесениях «рабоче-крестьянской милиции» и ОГПУ (в 20-е и первой половине 30-х годов) или отдела по борьбе с бандитизмом Министерства внутренних дел (с конца 30-х по начало 50-х годов),

они не отличаются полнотой даже с точки зрения местного руково­дства. Действительно, эти данные принимали во внимание только банды, находящиеся на учете. А последние, разумеется, представляли собой лишь верхушку айсберга. Отрывок из доклада главы информа­ционного отдела ОГПУ «О движении бандитизма в СССР за период с 1 января по 1 октября 1925 года» дает представление о масштабе проблемы: «Общее количество ликвидированных в течение истек­ших месяцев 1925 г. бандитов (убито, ранено, сдалось добровольно, расстреляно и пр.) достигает 10 352 чел. (...) На 1 октября числилось активно действующих 2435 (194 банды). Несоответствие, наблюдае­мое между наличным числом действующих банд и бандитов с коли­чеством ликвидированных банд объясняется тем, что действующими регистрируются банды с определенным составом и поддающиеся уче­ту ("учетные банды"). Большая цифра "захваченных и арестованных" бандитов (8636) относится к бандам "неучетным"»¹².

Разумеется, полицейские и судебные источники указывают, в первую очередь, на масштаб, тенденции и эволюцию того сложного и многообразного явления, контуры которого мы сейчас попытаемся обрисовать, сконцентрировав все внимание на социальном бандитиз­ме и формах «примитивного бунта».

Во время Гражданской войны появлению социального бандитиз­ма благоприятствовало множество факторов:

- бесконечные реквизиции и мобилизации, которым подвергает­ся крестьянское общество, — как со стороны большевистской власти, так и эфемерных белых режимов, причем оба лагеря пытаются мо­билизовать все экономические и людские ресурсы и силой навязать контроль над производством;

- нестабильность власти на местном уровне в условиях постоян­ных изменений линии фронта и оперативной обстановки;

- общая пауперизация, приведшая во многих регионах к голоду, который вызвал милленаристские ожидания.

Социальный бандитизм был составляющей различных противо­стояний, которые теперь стали лучше известны благодаря публикации оперативных данных войск ЧК, в обязанности которых входила борь­ба с крестьянскими восстаниями, дезертирством и бандитизмом¹³. Эти военно-полицейские источники освещают различные способы крестьянского сопротивления в ходе гражданской войны. Последнее проявлялось в трех основных формах.

1. Бунт, кратковременная вспышка насилия в масштабах деревни или станицы. Чаще всего насилие выражалось в разграблении про­довольственных складов, погромах государственных учреждений,

избиении или убийстве советских работников. Голодные бунты, бун­ты против города (направленные против всех лиц, чуждых деревне, торговцев, чиновников, горожан, обзаведшихся здесь землей), эти акции вписывались в многовековую историю, отмеченную глубоким расколом между Россией городской, промышленной, и Россией сель­ской, занимающей подчиненное положение и замкнутой в своих об­щинных структурах.

2. Крупное крестьянское восстание в масштабе нескольких рай­онов и даже губерний. Впервые со времени создания советского режи­ма единичные крестьянские выступления переросли (март 1919 года) в настоящее восстание в Самарской и Симбирской губерниях, в наи­большей степени пострадавших от продразверстки, отнявшей только у них в предыдущие месяцы до 30 % всех реквизированных зерно­вых. Армия из восставших крестьян, насчитывавшая 20-30 тысяч че­ловек, руководимая крестьянским штабом, состоявшим из ветеранов Первой мировой, на протяжении нескольких недель удерживала под своим контролем многие округа. Одновременно во многих украин­ских губерниях вспыхнули крестьянские восстания, получившие известность благодаря харизме их руководителей: достаточно вспом­нить два имени — Нестор Махно и Николай Григорьев. В 1920 году два новых фактора внесли вклад в беспрецедентный рост крестьян­ских восстаний: разгром белых армий, исключавший отныне угрозу возвращения к старому порядку — борьба с красными отныне уже не представлялась столь неразрешимой задачей; и усиление продразвер­стки. В этот год имели место два крупных восстания. В феврале-мар­те 1920 года на части Казанской, Уфимской и Самарской губерний, подвергшихся после разгрома адмирала Колчака особенно тяжелым реквизициям, вспыхнуло восстание «Черного орла и пахаря». Одной из особенностей этого восстания, устроенного настоящей крестьян­ской армией из десятков тысяч человек, вооруженных вилами и пика­ми, было то, что оно объединило татар, башкир и русских, боровшихся против политики большевиков. На протяжении нескольких недель с повстанцами воевало десятитысячное войско ЧК при поддержке бро­непоездов и артиллерии. С осени 1920 года огромные территории на­крыла новая волна крестьянских войн: первый очаг охватывал земли от Тамбовской губернии до Средней Волги; второй — губернии За­падной Сибири. И на этот раз размах крестьянских выступлений на­прямую зависел от масштабов продразверстки. В Тамбове и Западной Сибири крестьянские повстанческие армии, насчитывавшие десятки тысяч человек, на протяжении многих месяцев контролировали «глу­бинку» и даже захватывали крупные города (так, например, в февра­

ле-марте 1921 года Народной революционной армией был захвачен крупный сибирский город Тобольск). Эти крестьянские армии, орга­низованные лучше, чем считалось, взяли за образец Красную армию: прибегали к рекрутскому набору, организовывали сложную систему продовольственного снабжения, которая не должна была ущемить интересы местного населения, поддерживавшего повстанцев. Невзи­рая на огромные расстояния, разделявшие повстанцев Тамбовщины и сибирского Тобольска, они выдвигали одни и те же требования: от­мена продразверстки, свобода торговли, прекращение преследования верующих, «советы без коммунистов» и т. д. На борьбу с крестьян­скими армиями были брошены карательные отряды (называвшиеся, что примечательно, «истребительные отряды»), которыми зачастую командовали офицеры, обучавшиеся в царских военных училищах и перешедшие на сторону большевиков в момент, когда новый режим начал выглядеть в их глазах, как последний оплот против крестьян­ских орд. Эти отряды использовали самую современную военную тех­нику, опробованную на полях сражений Первой мировой¹⁴. В феврале 1921 года в шести районах крестьянских восстаний, имевших мощную поддержку местного населения, были мобилизованы войска «защиты Республики»: в Тамбовской губернии (40 ООО повстанцев), в Западной Сибири (60 ООО повстанцев), на Западной Украине (5000 повстанцев), в Средней Азии, и особенно в Ферганской долине (25-30 тысяч басма­чей или джигитов)^, в Дагестане (5000 повстанцев) и в Чечне (около 5000 повстанцев). Летом 1921 года были ликвидированы лишь первые три очага крестьянского сопротивления; причем в крах крестьянских восстаний внес вклад и голод. На остальных территориях борьба кре­стьян против советизации продолжалась с разной степенью интенсив­ности на протяжении всех 20-х годов.

3. В 1917-1922 годах широкое распространение получил фено­мен, который в сводках органов безопасности обозначался термином «бандитизм». Последний, разумеется, объединяет в себе различные реалии. Речь может идти об уголовном бандитизме, расцветшем на почве Гражданской войны, всеобщего хаоса, распада социальных свя­зей и брутализации моделей поведения. Бандитизм, ставший замет­ным явлением с весны 1917 года (амнистия, объявленная Временным правительством, и облегчение условий содержания позволили зна­чительной части преступников обрести свободу), был прерогативой мелких банд, численность которых, как правило, не превышала де­сятка человек; в них входили маргиналы, ското- и конокрады, другие преступники, не пользующиеся поддержкой в деревнях. Подчеркнем, что эта же категория лиц составляла основу продовольственных от­

рядов, настоящего ополчения на службе режима, и даже особых отря­дов ЧК — что объясняет криминализацию этих структур, призван­ных установить «советский порядок» в деревне.

Впрочем, бандитизм, о котором идет речь в донесениях ЧК, был чаще всего делом рук тех, кто называл себя «мстители». Эти банды нападали на представителей советской власти, громили государст­венные учреждения, символы «городской» власти, уничтожали нало­говую документацию, перерезали пути сообщения, грабили ссыпные пункты, в которых хранилось конфискованное зерно, впоследствии перераспределявшееся между крестьянами. Они состояли в основ­ном из дезертиров, уклонистов от воинской службы и крестьян, вы­ступавших против реквизиций; естественно, присутствовали в них и уголовные элементы. В губерниях Центральной России, на Украине (и, конечно, в Средней Азии и на Кавказе, где «бытовой» бандитизм был естественной формой сопротивления русификации) большая часть банд пользовалась поддержкой местного населения. Это по­творство представляло собой несомненный козырь; но оно же могло сослужить дурную службу, когда части, ведущие борьбу с бандитиз­мом, подвергали жителей коллективным наказаниям или оказывали на них давление, которое чаще всего заключалось в захвате и казни заложников в случае отказа выдать «бандитов», действующих в ок­рестностях.

В малонаселенных окраинных регионах — степях Дона и Завол­жья, лесах Урала и Сибири — действовали так называемые «летучие» банды, гораздо более разнородные, состоявшие из маргиналов, пре­ступников, дезертиров, ссыльных (особенно бывших офицеров белой армии) и людей, лишенных корней, стремившихся вернуться в дав­но оставленные ими места. Превосходно описанные Борисом Пас­тернаком («Доктор Живаго») эти банды, часто состоявшие из сотен конных и пеших, перемещались с оружием и обозами на огромные расстояния — до 1000 километров.

Как радикальное отрицание нового режима, так и военный опыт, приобретенный на полях Первой мировой, и последовавшая за ней брутализация, объединяли в этих полувоенных формированиях аб­солютно разные людские судьбы. Самые организованные и оказы­вавшие наиболее упорное сопротивление банды по преимуществу состояли из взбунтовавшихся частей Красной армии. Пользующиеся военной техникой (они применяли в сражениях и артиллерию) под командованием опытных офицеров, они обнаруживали между собой общие черты. Их возглавляли в основном крестьяне, мобилизованные во время Первой мировой. «Вступившие в политику» в солдатских

комитетах в 1917 году, они стали членами эсеровской или большеви­стской партии, прежде чем стать офицерами Красной армии. Разгро­мив белых, они, после того как угроза реставрации старого порядка была устранена, порвали с тем, что считали «предательством рево­люционных идеалов» лжебольшевиками. В воззвании Григория Мас-лакова, руководителя одного из крупных отрядов (900 кавалеристов, действовавших в степях Дона с февраля по сентябрь 1921 года), про­возглашалось: «Мы не идем против Соввласти, а боремся за нее. Не идем мы против товарищей коммунистов, которые идут по правиль­ному пути, но против бумажных коммунистов. Вперед, товарищи, против наших кровопийцев! Да здравствуют свободные советы, но только такие советы, которые будут правильно выбраны народом, а не назначены свыше! Долой всех диктаторов!»¹⁶

Крестьянские отряды под руководством бывшего красно­го командира Андрея Сапожкова назвали себя «Первой Армией "Правды"». В своем обращении (13 июля 1920 года) Реввоенсовет «Первой Армии "Правды"» утверждал, что в «Советской России власть трудового крестьянства давно исчезла». Всеми «якобы совет­скими» учреждениями в действительности заправляют «враги рево­люции — помещики, буржуи и офицеры»¹⁷. В это «смутное время» тема самозванства власти, — всегда бывшая одной из первых причин крестьянских мятежей, сотрясавших Российскую империю на про­тяжении веков, — начала звучать с новой силой. Представляя себя «мстителями», «настоящими защитниками угнетенных крестьян», «бандиты» с особой жестокостью расправлялись с представителями власти «лжекоммунистов»: попавшие им в руки совпартработники предавались смерти со зверской жестокостью с целью устрашить противника: их зимой замораживали заживо, облив водой, сажали на кол или зарывали по шею в землю, оставляя на съедение животным. Нельзя забывать и об антисемитской составляющей этого насилия: в Белоруссии и на Западной Украине, в регионах с высокой концен­трацией еврейского населения, обязанного при царской власти жить в местечках и городках черты оседлости, банды, руководимые Булак-Балаховичем, Орлом-Галичевским, Василием Поповым и другими, при поддержке местного крестьянства осуществляли погромы, жерт­вы которых исчислялись десятками тысяч. Эти погромы «оправды­вались» следующим образом: Пока ваше жидовско-большевиистское племя будет сохранять власть и продолжать отнимать урожай у чест­ных православных крестьян, мы будем продолжать вас истреблять!¹⁸ Как отмечалось в отчете комиссии, которой было поручено расследо­вать погром в местечке Любань Бобруйского уезда 26 мая 1921 года

(28 погибших, 40 раненых, 45 изнасилованных), устроенный бандой из 120 вооруженных человек, единственным лозунгом бандитов было уничтожение всех евреев под предлогом того, что они мешают истин­но православным организоваться и скинуть жидо-большевистскую власть, которая грабит крестьян и ведет Россию к гибели¹⁹.

На протяжении 20-х годов сельский бандитизм оставался, со­гласно одному важному докладу ОГПУ от октября 1925 года, «по­стоянным явлением»²⁰. Борьба с бандитизмом оставалась одним из основных видов деятельности ОГПУ, в которой участвовали четыре его самых важных отдела: транспортный отдел, оперативный отдел, секретный отдел и Восточный отдел. Железные дороги — главный способ сообщения, перевозки людей и товаров — часто станови­лись основной мишенью бандитских групп. Вот что писал 7 ноября 1924 года сотрудник ОГПУ, ответственный за Московско-Курскую линию: «Части Киевской, Черниговской, Брянской и Харьковской губерний, связанные железнодорожной линией, которую я охраняю, долгое время засорены бандитами [...] В июне 1923 года в связи с ростом бандитских нападений была сформирована специальная ре­зервная часть, которая эффективно защищала поезда от бандитских нападений. В феврале 1924 года эта часть была расформирована. С тех пор бандиты возобновили нападения с новой силой, серьезно нарушая график движения [...]: 13 августа нападение на пассажир­ский поезд № 4 из Москвы; 24 сентября нападение на пассажирский поезд № 8 из Одессы»²¹. В 1923 году ОГПУ зафиксировало 240 на­падений на поезда, в 1924 — 280. В этот год в столкновениях с частя­ми ОГПУ и милиции не менее 16 тысяч бандитов было арестовано, убито или ранено. В 1925 году силами ОГПУ было «ликвидировано» более 10 000 бандитов²². К этому времени уже не существовало — не считая Чечни, Дагестана и некоторых районов Туркестана — банд, состоявших из сотен пехотинцев или кавалеристов, державших под контролем «глубинку» в начале 20-х годов. Большая часть этих фор­мирований была раздроблена в ходе военных операций, проводимы­ми специальными отрядами ЧК в 1921-1922 годах, на сотни мелких банд, численность которых не превышала 10-20 человек. Устранение «остаточных» банд было, согласно полицейским источникам, особен­но сложным, поскольку местное население «не помогало властям, вплоть до того, что укрывало бандитов[...], вышедших на 80 % из кре­стьянской среды»²³. Популярность этих банд, отмечали власти, росла благодаря тому, что они нападали в основном на чиновников и совет­ские учреждения (совхозы, кооперативы, государственные ссыпные пункты), не связываясь с конокрадами, особенно презираемыми кре­

стьянами. Помимо «бытового бандитизма с политической окраской», который, по мнению самого же милицейского руководства, стимули­ровался «плохими урожаями, голодом, перенаселенностью деревень и их общей бедностью», и особенно распространенного на Нижней и Средней Волге и в Центральной России, власти выделяли «при­граничный политический бандитизм», процветающий на западных (Белоруссия, Западная Украина) и дальневосточных окраинах (Со­ветский Дальний Восток). Согласно источникам ОГПУ, пригранич­ные банды развязали «настоящий политический террор в отношении совпартработников». В 1924-1925 годах, в годы расцвета нэпа, более 150 из них были убиты только в украинских округах, граничащих с Польшей. Среди наиболее ярких акций этих банд в 1925 году фигури­ровали нападения на военные аэродромы и арсеналы Красной армии, расстрел пароходов на Березине, погромы в десятке приграничных местечек и городков в Белоруссии и на Западной Украине, которые сопровождались казнями местных коммунистов и комсомольцев²⁴. На другом конце страны, в Приморье, Забайкалье и Приамурье ана­логичные акции осуществлял десяток банд, которые, якобы, были связаны с колонией русских эмигрантов в городе Харбин.

Тем не менее, основными очагами бандитизма по-прежнему остава­лись Туркестан, Дагестан, Чечня и Ингушетия. «В этих районах (...), — отмечалось в отчете Восточного отдела ОГПУ за 1924 год, — мы находимся во вражеском окружении. За пределами городов нет ни­каких прочных советских структур и ни одного социального слоя нам твердо «вполне искренне сочувствовавшего во всех наших мероприя­тиях»²⁵. Сюда, в эти «разбойничьи районы» власти время от времени посылали настоящие карательные военные экспедиции. Так, в конце августа 1925 года Красная армия провела масштабную операцию, на­правленную на «уничтожение бандитских элементов» в Чечне: в «очи­стке»²⁶ региона были заняты 7000 человек, применялось 25 пушек и 8 самолетов. На протяжении двух недель 117 аулов, считавшихся «бан­дитскими гнездами», подвергались артобстрелам и бомбардировкам. Успех операции был недолговечным: в 1930, затем в 1932 и 1941 годах Чечня стала ареной многочисленных восстаний. Лишь депортация в феврале 1944 года всего чеченского населения, на которой еще в сере­дине 20-х годов настаивал маршал Тухачевский²⁷, имевший опыт жес­токого подавления крестьянского восстания в Тамбовской губернии, смогла на несколько десятилетий урегулировать вопрос «чеченского бандитизма».

Отказ от НЭПа и возобновление в начале 1928 года политики «го­сударственных заготовок», имевших немало общего с настоящими

реквизициями, напомнившими крестьянам времена «военного ком­мунизма» и тем более начавшиеся два года спустя насильственная коллективизация деревни и раскулачивание, придало новый импульс сельскому бандитизму.

Критикуя возвращение к принудительным мерам по отношению к крестьянству, писатель Михаил Шолохов в письме Сталину от 20 июня 1929 года напоминал, что для того, чтобы разжечь пожар бандитизма, недостатка в горючем материале нет. Как показывает вся история России, чем больше государство озлобляет крестьяни­на, тем больше ему грозит ответ бандитизмом²⁸. С 1929 года сель­ский бандитизм расцвел пышным цветом в Западной Сибири, плохо контролируемом центральной властью обширном регионе, где го­сударственные заготовки у предприимчивого и независимого кре­стьянства, которое в ходе гражданской войны поднималось против белых, а затем против красных, осуществлялись с помощью воен­ной силы. Согласно полицейским источникам, на конец 1929 года, когда регион был официально объявлен «небезопасным из-за бан­дитизма» и переведен на военное положение, в Западной Сибири свирепствовало 456 банд. Среди наиболее мощных фигурировала банда, возглавляемая неким Кошкиным, который с 1927 года тер­роризировал «представителей соввласти» в деревнях Иркутского района. Прозванный крестьянами «черный царь» Кошкин во главе вооруженной банды из нескольких десятков человек нападал также на коллективные хозяйства, которые систематически поджигал²⁹. В 1930 году было зарегистрировано 880 банд, причем признавалось, что «речь идет только об учтенных формированиях»³⁰. К этому вре­мени бандитизм распространился на многие регионы СССР. Это явление представляло собой наиболее серьезную реакцию на на­сильственную коллективизацию деревни и раскулачивание. С марта 1930 года донесения ОГПУ сообщают о появлении крупных конных банд в несколько сотен сабель на Нижней Волге, Северном Кавка­зе, в Казахстане, Киргизии, Карабахе, Чечне, Дагестане. В конце ап­реля многие городки — Микоян Шахар (Карачаевская автономная республика), Нуха, Белоканы (Азербайджан), Иргиз (Казахстан) — были на короткое время заняты бандами вооруженных крестьян, которые вырезали в них всех местных советских и партийных работ­ников. Среди регионов, в которых бандитизм был особенно развит, фигурировали, в том числе, Украина (особенно Западная), Южный Урал и Западная Сибирь. Только в Барабинском районе (Сибирь) в марте 1930 года специальные части ОГПУ уничтожили более 500 бандитов³¹. Подводя итог «контрреволюционным» выступле­

ниям в Западной Сибири за 1930 год, руководитель местного ОГПУ оценивал количество «бандитов», действующих в регионе, в более чем 12 ООО. Организованные в банды из нескольких десятков чело­век бандиты во второй половине 1930 года напали на 130 колхозов (захватив сотни лошадей³², главный трофей, который обеспечивал им мобильность, особенно в борьбе с милицией, испытывавшей недостаток в оружии и транспорте), разграбили или сожгли более 200 магазинов и ссыпных пунктов, разгромили 65 сельсоветов. При­мечательно, что в лозунгах бандитов («За настоящую советскую власть без коммунистов!», «Да здравствует настоящая власть!») вновь подразумевалось «самозванство власти», так же как и ценно­сти «единого и неделимого крестьянского мира», противостоящего власти города («Да здравствует равенство и братство трудового кре­стьянства!», «Нет делению крестьян на классы!»).

Согласно источникам органов безопасности, бандиты в основном рекрутировались из «кулаков», успевших спастись бегством до аре­ста и ссылки. Вводя новую категорию лишенцев, исключенных из сельского сообщества, раскулачивание напрямую способствовало всплеску сельского бандитизма. Как и во времена Гражданской вой­ны, появилось два основных типа банд: оседлые банды, действующие в ограниченном периметре, состояли в основном из раскулаченных крестьян «3-й категории». Считавшиеся «менее опасными», чем «ку­лаки 2-й категории», которых арестовывали и ссылали в отдаленные районы СССР (Сибирь, Крайний Север, Казахстан, Урал), «кула­ки 3-й категории» лишались имущества, им приказывалось «рас­селяться в пределах района на новых, отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках». Большинство из них растворилось в городах или нанялось на стройки первой пятилетки. Меньшинст­во осталось на отведенных для поселения территориях, влившись в банды, состоявшие в основном не более чем из десятка человек, ко­торые пользовались сочувствием и даже поддержкой определенной части колхозников, особенно когда «бандиты» распределяли между крестьянами зерно, украденное из государственных ссыпных пунк­тов. Одним из факторов, стимулирующих бандитизм, который ни­когда не испытывал недостатка в кадрах, было широко разделяемое в первой половине 30-х годов мнение о том, что колхозная система недолговечна: об этом свидетельствуют бесчисленные слухи о гряду­щем роспуске колхозов, неизбежности войны (вторжение Польши на Западную Украину, японцев в Сибирь), неминуемом падении режи­ма³³. Милленаристские ожидания, как мы знаем, часто сопровождали зарождение и рост сельского бандитизма.

«Летучие банды», более внушительные, чем банды «оседлые», свирепствовали в традиционных районах «бытового бандитизма» — на бескрайних пространствах Урала, Казахстана и Сибири, куда де­портировали и зачастую предоставляли собственной судьбе посреди степи или тайги сотни тысяч «раскулаченных» крестьян³⁴. Соглас­но отчету полномочного представителя ОГПУ по Западной Сиби­ри (15 августа 1931 года), практически все бандиты, арестованные в предыдущем году, были ссыльными крестьянами, которые превра­тили огромный Нарымский край, населенный почти исключитель­но «раскулаченными», в настоящее пространство «без советской власти», где не отваживалась появляться милиция. Это, отмечало руководство ОГПУ, было одним из «негативных последствий плохо спланированной и абсолютно непроизводительной с экономической точки зрения» депортации³⁵. С конца 1931 года режим проживания депортированных в «спецпоселениях» был изменен, и отныне они были прикреплены к лесоперерабатывающим, сельскохозяйствен­ным или горнодобывающим предприятиям. Помимо экономических требований, одной из целей этой реорганизации, решение о которой было принято на самом высоком уровне комиссией Политбюро (Ко­миссия Андреева), было ограничение бегства раскулаченных, став­ших питательной средой бандитизма, который рассматривался как растущая угроза общественному порядку. Эти меры лишь частично достигли своей цели: в последовавшие годы количество «раскула­ченных», бежавших с места проживания, оставалось очень высоким: около 630 ООО в 1932-1938 годах — согласно централизованной ста­тистике органов безопасности³⁶. В одной только Западной Сибири в 1932-1935 годах бежало более 133 ООО депортированных. Менее 15 % из них было арестовано ³⁷. Естественно, лишь часть этих лишенцев, на которых все чаще ссылались, как на «социально опасные элемен­ты», пополняла весьма специфическое преступное сообщество, в ко­тором желание свести счеты с политической системой представляло собой не меньшую мотивацию, чем поиск хлеба или любовь к при­ключениям. Эти «мстители» (как они сами себя называли) нападали в первую очередь на местных представителей советской власти, пред­седателей колхозов, советских работников, коммунистов и «активи­стов» (в 1930 году было убито около 1200 из них, а в 1931 — 800), на почтовые отделения, кооперативные магазины, машинно-трактор­ные станции, ссыпные пункты. В 1931 году 40% западносибирских колхозов пострадали от «бандитских нападений» или «терактов». По всей стране весной того года вооруженному нападению подверглись 17 % колхозов³⁸.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: