Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






3 страница. «Мое предложение: сослать всех дворян и помещиков, у которых более 100 десятин земли31, а также всех чинов охранного отделения и тайной полиции в Соловецкий




«Мое предложение: сослать всех дворян и помещиков, у которых более 100 десятин земли31, а также всех чинов охранного отделения и тайной полиции в Соловецкий монастырь32, убрав из последнего всех монахов и попов (...) Будь на то моя воля я бы отправил прямым сооб­щением по адресу: Ленинград. Петропавловская крепость. Трубецкой бастион, камера Шульца-Бенковского и казнил. Давно пора прибрать в безопасное местечко эту погань, чтобы не отравляли своим прокля­тым дыханием рабоче-крестьянскую Россию»33.

Осенью 1917 года лозунг, появившийся несколько месяцев спустя на застенках ЧК «Смерть буржуазии», разделяли уже очень многие...

В то время как большевики оказывались неспособными улуч­шить материальное положение «масс» и удовлетворить утопиче­ские ожидания тех, кто за ними следовал в 1917 году34, «плебейская война против привилегий» (Максим Горький) оставалась одним из самых мощных орудий пропаганды и мобилизации большевиков35. Если беднякам не удалось подняться со дна, то по крайней мере бо­


гачи были уничтожены — таким был смысл передовицы «Правды» от 1 января 1919 года: «Куда делись богачи, щеголи, шикарные рес­тораны, частные гостиницы, выезды и вся эта развратная "золотая жизнь"? Все было сметено. Вы больше не увидите на улице богатого барина в меховой шубе, читающего "Русские ведомости". Нет больше "Русских ведомостей". Нет больше меховых шуб. Барин сбежал куда-нибудь на Украину или на Кубань и, должно быть, сильно сегодня исхудал, будучи вынужденным питаться пайком третьего класса. Он даже на барина уже не похож!».

Инструментализация конфликтов и ненависти, будораживших общество, имела, тем не менее, свои пределы. Как только новая власть, дав на время насилию «снизу» возможность довершить раз­рушение институтов и общественного порядка, унаследованного от старого режима, попыталась восстановить авторитет государства и реквизировать сельскохозяйственную продукцию (что пытались — и безуспешно — сделать различные буржуазные «временные» прави­тельства, сменявшие друг друга в течение 1917 года), она столкнулась с вековыми утопическими ожиданиями крестьянских масс, основан­ными на мечте о «черном переделе» всех земель, о «свободе», то есть о полном самоуправлении и отказе от государства.

Навязывание государства часто будет приводить к столкновени­ям, отмеченным крайним насилием. Этот опыт породил множество антинародных стратегий нового режима, а также привел к появлению в высших эшелонах власти чувства незащищенности перед лицом не­дисциплинированных «масс» и насилия «снизу», того самого, кото­рое большевики одно время поощряли, чтобы смести старый мир.

 

 

Примечания

1. Dominique С. Le Léninisme. PUF, collection «Quadrige». Paris, 1998. P. 62.

2. Ленин В. И. ПСС. M., 1965. Том 11. С. 176.

3. Ленин В. И. ПСС. М., 1965. Том 33. С. 322.

4. 28 ноября 1917 года был принят Декрет СНК СССР «Об аресте вид­нейших членов ЦК партии врагов народа (кадетов — ред.) и предании их суду Революционного трибунала».

5. В качестве примера такой практики с декабря 1917 г. см.: Владими­ра Антонова-Овсеенко и Ленина в книге «Большевистское руководство. Переписка. 1912-1927 гг.». Москва, РОССПЭН, 1996. С. 30-33. В январе 1918 года большевистское руководство Нижнего Новгорода заключило под стражу 105 «заложников», взятых из числа городской буржуазии, чтобы «га­рантировать» выплату «революционной контрибуции», навязанной имущим классам (ГА РФ. 393/2/59/35-38).


6. Примечательно, что эти концлагеря приняли эстафету у лагерей для интернированных австро-венгерских и немецких военнопленных, постепен­но освобождавшихся с апреля 1918 года по мере того, как осуществлялся процесс репатриации, предусмотренный Брест-Литовским договором. Мы имеем здесь замечательный пример того, как в тех же местах внутренний враг сменял врага внешнего.

7. См. статью «Большевики и реставрация "государственности"» в дан­ном сборнике.

8. По этим вопросам позволю себе отослать читателя к своей статье «Кто были первые чекисты?» (Qui étaient les premiers tchekistes? // Cahiers du monde russe. XXXII (4), octobre-décembre 1991. P. 501-512).

9. Leopold H. Civil War Century Russia // D. Koenker, W. Rosenberg, R. Suny (eds.). Party State and Society in the Russian Civil War. Bloomington: Indiana University Press. P. 24.

 

10. В смысле, в котором употреблял этот термин Джордж Моссе в своем труде «De La Grande Guerre au totalitarisme. La brutalization des sociétés eu­ropéennes». Paris: Hachette, 1999.

11. Цит. no: Orlando F. A People's Tragedy. The Russian Revolution, 1891-1924. London Jonathan Cape, 1996. P. 335.

12. Mawdsley E. The Russian Revolution and the Baltic Fleet: War and Poli­tics, February 1917 - April 1918. London: MacMillan. 1978. P. 25-28. Френкин M. Русская армия и революция, 1917-1918. Мюнхен: «Логос». 1978. С. 45-47.

13. Hasegawa Т. The February Revolution: Petrograd, 1917, Seattle, 1981. P. 81-82, 220-224; Figes О. A People's Tragedy... Op. cit. P. 321 sq.

14. Lih L. Bread and Authority in Russia: 1914-1922. Berkeley: University of California Press. 1990 P. 75-76. Как писал H. Долинский, один из руково­дителей министерства продовольствия, «городские обыватели убеждены, что продукты есть, но торговцы в погоне за прибылью, спекулянты и скупщики их прячут. Обыски множатся, не принося результата» («Известия по продо­вольственному делу». 1917. № 3. С. 1).

15. Lih L. Bread and Authority... op. cit.; Acton E. Rethinking the Russian Rev­olution. London, Arnold, 1990; E. Acton, V. Cherniaev, W. Rosenberg (eds). Crit­ical Companion to the Russian Revolution, 1914-1921. London: Arnold, 1997; Figes О. The Russian Revolution and it's language in the village // The Russian Review. Vol. 56 (1997). P. 323-345; Kolonitskii B. Anti-bourgeois propaganda and Anti-burzhui Consciousness in 1917 // The Russian Review. Vol. 53. (1994). P. 183-196.

 

16. Haimson L. Civil War..., Art. cit. P. 30.

17. Ferro M. La Revolution de 1917. Vol. I. Paris: Aubier, 1967.

 

18. Кизеветгер А. Мода на социализм // Русские ведомости. 25 июня 1917. С. 1.

19. Доброе Н. Что такое буржуазия?,Петроград, 1917. С. 5. Цит. по Kolo­nitskii В. Anti-bourgeois propaganda..., Art. cit. P. 190. Наряду с правильным термином «буржуи», употреблялся неологизм «баржуи» («владелец баржи») или «биржуи» (те, кто связан с биржей). В числе подобного рода брошюр см.: Кабанов Н. Что такое буржуи? Петроград, 1917.


20. Kolonitskii В. Anti-bourgeois propaganda..., Art. cit. P. 194. 2\.Либкнехт В. Пауки и мухи. Петроград, 1917. Эту брошюру также печа­тали на станках организации самарских эсеров.

22. Ленин сам часто использует образ «кулака, пьющего кровь у бедных крестьян», см.: Colas D., Le Léninisme. Op. cit. P. 204-205.

23. Дикштейн С. Кто чем живет? Петроград, 1917.

24. Ярославский Е. Отчего нет товаров в деревне, хлеба в городах? Москва, 1917.

25. См.: многочисленные резолюции городских комитетов Петрограда, где фигурирует эта метафора, цит. по Smith S. Red Petrograd. Cambridge: Uni­versity Press. 1983. P. 180 sq.

26. Речь идет о царе Николае II, царице Александре и Григории Распу­тине.

27. Бердяев Н. Торжество и крушение народничества // Русская свобода. 1917. № 14. Этот текст был переиздан в: Бердяев Н. Сочинения. Москва: Нау­ка, 1991. С. 78.

28. Голос солдата. 27 сентября 1917 года.

29. Цит. по: Figes Or. A People's Tragedy... Op. cit. P. 529.

30. ГА РФ. 1235/53/67/201. Цит. по: Лившин А., Орлов Ю. Революция и справедливость. Послеоктябрьские письма во власть // Октябрьская рево­люция. От новых источников к новому осмыслению. С. Тютюкин (ред.). М., РАН. 1998. С. 254.

31. Примерно 100 га.

32. Соловецкий монастырь, расположенный на одноименном архипелаге в Белом море, примерно в 200 километрах к северу от Архангельска, был при царском режиме знаменитой тюрьмой. При большевиках он стал одним из первых крупных трудовых лагерей, отправной точкой Гулага.

33. ГА РФ. 1235/61/195/78. Цит. по: Лившин А., Орлов Ю. Революция и справедливость... Цит. соч. С. 255. Ср. также, что писал в январе 1918 года ра­бочий-делегат Петроградского заводского комитета: «Мы должны истребить всех буржуев. Так честные трудящиеся России, наконец, заживут лучше». Цит. по: Figes О. A People's Tragedy... Op. cit. P. 524.

34. Процитируем среди прочих схожих письмо, отправленное в декабре 1917 года в Центральный исполнительный комитет Советов: «Когда мы вы­рвали власть из беспощадной буржуазной лапы, я ни минуты не сомневался в том, что первым законом будет работа или минимальная плата, т. е. в каж­дом городе будет осуществлена контора, которая должна давать безработным работу или минимальную плату. Тогда измученная масса сразу увидела бы не лозунг, а творчество» (аноним, Муром, 22 декабря 1917 года. Цит. по: Лив­шин А., Орлов Ю. Революция и справедливость... Цит. соч. С. 258).

35. Среди наиболее откровенных работ Ленина по этой проблеме см.: «Как организовать соревнование?» (декабрь 1917 года), где Ленин развивает идею «очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох-жу­ликов и клопов-богатых». Это очищение должно осуществляться, объясняет Ленин, путем «организации соревнования рабочих и крестьян». Анализ этого текста в кн.: Colas D. Le Léninisme. Op. cit. P. 201-203.


ГЛАВА 2

 

Дезертиры в России: военное, революционное, крестьянское насилие (1916-1921)

Историки уделяли больше внимания большевистской политиче­ской практике, насилию, «введенному декретом сверху» после октяб­ря 1917 года, нежели «насилию снизу», источником которого было общество, объятое войной и революцией, особенно солдаты-крестья­не, эта огромная масса, состоящая из десяти миллионов вооруженных людей, которые уже три года переживали травмирующий психику опыт войны нового типа. А ведь если рассмотреть вопрос насилия в 1917 году в целом, мы увидим, что главное, на что обращали внимание современники, был его выход за пределы территории военных дейст­вий, перенос в тыл, где его проводниками выступали солдаты-дезер­тиры — по мере того, как армия в качестве института распадалась, а доля покинувших ее солдат росла, а также явления выхода на поверх­ность скрытых социальных конфликтов. Границы между фронтом и тылом, гражданской и военной сферами, стирались; насилие распро­странялось повсюду по мере того, как рушились властные институ­ты, как распадалось само государство. Этот процесс, начавшийся в 1917 году, достиг апогея в следующие годы, на фронтах гражданской войны, отмеченной беспримерным ожесточением политического и социального поведения, ростом «классовых антагонизмов», а сверх того — углублением раскола между «двумя Россиями», о котором го­ворил в середине XIX века Александр Герцен: Россией городской и «господствующей» и Россией сельской, политически подчиненной, изолированной и замкнутой в местных и общинных структурах1.

Все это оказало решающее влияние на эволюцию самого боль­шевизма, на взаимоотношения общества и новой власти, на генезис того, что в 30-е годы станет сталинизмом2. Я не буду здесь задержи­ваться на связи политического насилия «сверху» и социального на­силия «снизу», на инструментализации — усилиями исключительно большевиков — социального насилия и национальных и этнических конфликтов, то есть на вопросах, на которых я останавливался в дру­


гих работах3. Я попытаюсь здесь проверить два основных понятия, разработанных историком Джоржем Моссе: «банализация» военно­го опыта и «брутализация» фронтовиков4 на примере дезертиров в ходе «самодемобилизации» и распада русской армии в 1917 году и позднее, во время гражданской войны, конфликта в котором дезер­тиров в обоих лагерях (белом и красном) было намного больше, чем кадровых солдат. Каким образом соединились насилие как следствие «ожесточения» после трех лет войны и насилие крестьянского бунта, вписанное в длинную историю, отмеченную не только ненавистью русского крестьянина (освобожденного от крепостной зависимости лишь два поколения назад) к помещику, но и глубоким недоверием сельского мира к городу, внешнему миру, любой форме государст­венного вмешательства? Как насилие, «революционное» в 1917 году, поскольку способствовало слому институтов, установленных Вре­менным правительством, стало несколько месяцев спустя «кулацким и контрреволюционным» — с того момента, как оно поставило под сомнение авторитет нового «революционного» государства? Кресть­янская революция и распад царской армии — самой многочисленной армии в истории, состоявшей на 95 % из крестьян — являлись дву­мя наиболее важными социальными явлениями русских революций 1917 года. Временное слияние осенью 1917 года масштабной Жаке­рии — завершения цикла крестьянских бунтов, начавшегося в девя­тисотых годах, и распада русской армии способствовало невиданной революционной динамике. «Крестьянско-солдатская революция» развивалась по своей логике, в своих временных рамках, со своими особенностями и требованиями, несовместимыми с программами по­литических партий. Главными проводниками насилия «снизу» были те, кого свидетельства и документы называли «дезертиры»: очень расплывчатое определение, объединявшее в действительности как собственно дезертиров, так и солдат, получивших увольнительную, и резервистов, бродящих по гарнизонным городам, принимающих участие в постоянных митингах, бывших повседневным событием в политической жизни «революционной» России с марта 1917 года. Не считая десятков тысяч военных — участников бесчисленных сол­датских комитетов, которыми кишмя кишели все воинские соедине­ния и на фронте, и в тылу, с принятия 1 марта 1917 года знаменитого Приказа № 1, которым устанавливалась «солдатская власть» (или «демократия серых шинелей», как ее называл генерал Брусилов) в российской армии5. В работах Аллана Уайлдмэна о русской армии в 1917 году показано, что вплоть до последнего русского наступления 18 июня 1917 года нельзя говорить о «самодемобилизации» армии


на фронте. В армии, ведущей боевые действия, на начало июня чис­ло собственно дезертиров колебалось между 100 ООО и 200 ООО (или 1,5-3 % личного состава)6. Совершенно иной было положение в тылу, в казармах и гарнизонах, где находилось около 3 миллионов человек. Здесь в апреле-мае 1917 года значительная часть военнослужащих — 400 000-700 000 человек, по разным оценкам — уже испарилась, с разрешения или без него7.

Распад армии ускорился после провала наступления 18 июня и немецкого контрнаступления и особенно после путча, предпринято­го генералом Корниловым, означавшего окончательную потерю офи­церами авторитета перед солдатами — к этому дело шло уже долгое время. Все больше солдат видело в своих командирах ненавидимых представителей верхов, которые не только навязывали им унизитель­ные дисциплинарные правила, но и толкали на «мировую бойню» империалистической войны, ни в грош не ставя рядовых, умышленно обрекая солдат на кровопролитие, чтобы «истребить всех мужиков, избавиться от них раз и навсегда, чтобы они больше никогда не поку­шались на помещичьи имения» — эта тема, как отмечала военная цен­зура с конца 1916 года, была очень популярной среди низших чинов8. «Между нами и ими, — писал один офицер вскоре после Февраль­ской революции 1917 года, — пропасть, которую нельзя перешагнуть. Как бы они ни относились лично к отдельным офицерам, мы оста­ется в их глазах барами. Когда мы говорим о народе, мы разумеем нацию, когда они говорят о нем, то разумеют демократические низы. В их глазах — произошла не политическая, а социальная революция, от которой мы, по их мнению, проиграли, а они выиграли.

При новом строе им будет легче, а нам хуже, чем было раньше — в этом они убеждены (...) Раньше правили мы — теперь они хотят пра­вить сами. В них говорят не вымещенные обиды веков. Общего языка нам не найти — вот проклятое наследие старого порядка»9. Этот со­циальный реванш изначально был облечен в крайние формы: в дос­таточно мирном контексте «февральских дней» особой жестокостью отличалось насилие, творимое моряками-кронштадтцами, которые покалечили и убили сотни офицеров10. В течение всего года отноше­ния между солдатами и офицерами продолжали ухудшаться. Солда­ты подозревали офицеров в утаивании информации, поступающей из революционного тыла, в сокрытии «настоящих приказов», офицеры были «внутренними» врагами, такими же опасными — если не боль­ше, — чем «внешний враг», Германия. «Мы с Тамбовщины, немцы заплутают по дороге, прежде чем до нас доберутся, а барина нужно терпеть все время», — говорили солдаты11. Что до офицеров, они так


и не приняли крах прежних представлений о дисциплине, об автори­тете, изменений, оформленных положениями знаменитого Приказа № 1, учреждавшего солдатские комитеты12. Через посредство этих комитетов солдаты могли участвовать в политической жизни: они представляли собой канал, по которому политические дебаты, кото­рые велись в тылу, достигали фронта. Примечательно, что тыловые соединения политизировались быстрее всего через солдатские со­веты гарнизонных городов, начиная с Петрограда. Эта политизация необязательно шла теми же темпами и по таким же принципам, что и радикализация войск на фронте. В течение нескольких месяцев, вплоть до последней попытки командования установить контроль над солдатами (после поражения попытки революционного перево­рота 3-4 июля 1917 года)13, читай — до корниловского путча, сол­датские комитеты оставались последней авторитетной структурой в армии, структурой, которая предполагала компромисс, минимальный диалог с офицерами. «Измена» генерала Корнилова спровоцировала рост масштабов насилия над офицерами: сотни из них были убиты в первые дни после провала мятежа (особенно с 29 августа по 4 сентяб­ря). Эти убийства часто сопровождались неслыханной жестокостью: офицеров пытали, калечили перед смертью (вырывали глаза и язык, отрезали уши, забивали гвоздями эполеты), вешали вниз головой, са­жали на кол. По свидетельству генерала Брусилова, многие молодые офицеры кончали самоубийством, чтобы избежать ужасной смер­ти14. Эсеровский историк Сергей Мельгунов, автор первого крупного труда о Красном терроре15, видел в истреблении морских офицеров и юнкеров, совершенных моряками в Евпатории, Ялте, Севастопо­ле в январе 1918 года, первые проявления ленинского террора. На самом деле, эти убийства продолжали длинный ряд схожих актов, которые задолго до октября 1917 года имели место в армии и на фло­те16. В последние месяцы 1917 года около двух миллионов солдат, чаще всего вооруженных (в атмосфере всеобщего хаоса получившие увольнительную, как правило, не сдавали оружие), возвращались домой, по пути совершая разнообразные акты насилия, о которых в подробностях сообщают бесконечные отчеты, направляемые местны­ми гражданскими и военными властями по инстанции: разграбления магазинов (особенно винных лавок и складов), групповые грабежи, вооруженные разбои, погромы в местечках, уничтожение помещичь­их усадеб и их обитателей, не успевших убежать. Осенью 1917 года крестьянский бунт слился с насилием, ставшим следствием ожесточе­ния после трех лет войны. Лишь с конца августа волнения в деревне, до тех пор относительно умеренные и ограниченные, трансформи­


ровались во многих районах в настоящую Жакерию: тысячи усадеб были уничтожены — как в традиционно неспокойных регионах, где нехватка земли ощущалась наиболее остро (Казанская, Рязанская, Пензенская, Тамбовская, Саратовская, Курская, Воронежская, Са­марская, Харьковская губернии), так и в прифронтовых районах (Бе­лоруссия, Смоленская, Могилевская, Витебская губернии)17. И хотя в разграблении поместий участие принимали сами жители села, в ка­честве подстрекателей чаще всего выступали солдаты — как правило, вооруженные — вернувшиеся с фронта. Примечательно, что сигна­лы о первых грабежах, сопровождавшихся убийствами помещиков, поступили на Пасху, когда получивших увольнительную было осо­бенно много18. Уничтожение жилищ помещиков поражало современ­ников системным подходом: крестьяне пользовались всем, что могло им пригодиться в повседневной жизни; а все то, что свидетельство­вало об ином образе жизни барина, уничтожалось, «чтобы птичка больше не возвращалась в свое гнездышко». Книги и мебель сжи­гали, пианино разбивали, двери разносили топором, деревья в пар­ках вырубали, лужайки бороновали, оранжереи уничтожали, пруды осушали19. Большая Жакерия 1917 года во многих отношениях напо­минала Жакерию 1905-1906 годов, в ходе которой было уничтожено 3000-4000 поместий (6-8 % от общего числа). Впрочем, в 1917 году физическое насилие — крайне редкое за 12 лет до того — против поме­щиков, которых уже не могла защитить никакая армия20, стало более распространенным: ненависть солдат-крестьян к помещикам, кото­рых они часто отождествляли со своими офицерами, неоднократно давала о себе знать. Вот что произошло, например, с князем Борисом Вяземским, одним из крупных землевладельцев Тамбовской губер­нии 24 августа 1917 года. С весны крестьяне безуспешно требовали от князя вернуть тысячи гектаров пастбищ, которые он конфисковал у общин «в наказание» за то, что те принимали участие в крестьянских бунтах 1905 года. 24 августа 1917 года многотысячная толпа кресть­ян, которым придавало отваги присутствие многочисленных воору­женных дезертиров, вернувшихся в деревню, ворвалась во владение князя. Арестованный князь был тотчас «судим» импровизирован­ным крестьянским трибуналом, который приговорил «отправить его на фронт, чтобы он научился проливать кровь, как простой мужик». По дороге на вокзал князя, которого переодели в солдатскую форму, линчевала толпа21. Помимо разрушения помещичьих домов, одной из самых впечатляющих форм демонстрации силы дезертирами, сби­вавшимися в банды из сотен, а то и тысяч человек, были погромы в местечках. Они часто принимали антисемитскую окраску: погромы


белорусских городов Бобруйск, Несвиж, Смоленск и особенно Гомеля (18-20 сентября 1917 года), разграбленного бандой из приблизитель­но 10 ООО дезертиров, оставили после себя сотни жертв22. Эти погро­мы, по сути, стали продолжением жестокой практики депортации еврейского населения, систематически осуществлявшейся русской армией на западной окраине империи в еврейской «черте оседлости», ставшей зоной военных действий23. Повсюду (только за последнюю неделю сентября 1917 года были разграблены Тамбов, Брянск, Ржев, Торжок, Сызрань, Казань, Винница) насилие в отношении торговцев и всех, кто «походил на образованных и явно не пострадавших от вой­ны»24, творилось под крики «Смерть буржуям!». Этот термин недав­но вошел в политический лексикон мятежников и дезертиров, если судить по многочисленным вариантам его произнесения25. Массовый приток демобилизованных — без денежного пособия, не имеющих возможности вернуться домой, поскольку транспортная сеть была полностью парализована, — привел к резкому всплеску бытового на­силия: вооруженным нападениям, кражам, дракам, грабежам магази­нов в городах, где не был обеспечен общественный порядок26.

Отодвинувшее на второй план «классовую борьбу» в городской среде социальное ожесточение, распад армии, сопровождавшийся многообразными формами насилия — среди которых «реакцион­ные» было сложно отличить от «революционных» — все это застало врасплох большинство действующих лиц политической арены ре­волюционной России. Вот три заключения, к которым пришли со­временники процесса эскалации насилия, порожденного распадом русской армии. Анализируя после поражения, в эмиграции, феномен большевизма, руководитель меньшевиков Юрий Мартов пришел к выводу, что большевизм можно характеризовать прежде всего как политическое выражение культуры войны и насилия, носителями которого были в 1917 году крестьяне-солдаты. Русский пролетариат качественно уступал бушующему морю «серых шинелей», и тради­ции русской социал-демократии, по его мнению, воплощающиеся в меньшевизме, были уничтожены. Крестьянская и солдатская стихия (анархическая неконтролируемая сила) все сметала на своем пути, радикально видоизменяя политический пейзаж. Большевизм одер­жал победу, поскольку он порвал — в социологическом смысле — с со­циалистической семьей, с рабочими корнями. «Война, — писал Юрий Мартов в июне 1920 года, — это перегной большевизма, который пи­тает большевистский террор, делает большевизм как чудовищной экономической системой, так и чудовищной системой азиатского способа правления»27. Со своей стороны, Максим Горький видел


в «насилии солдатни», которую он не переставал осуждать в «Новой жизни», «взрыв зоологических инстинктов, русский бунт, в котором никак не участвует социалистическая психология», одним словом, анархический крестьянский бунт, выросший из азиатчины. Военное насилие, общее ожесточение, которое оно за собой повлекло, вызвали к жизни естественное насилие, глубоко укоренившееся в сознании крестьянства, русского народа. Поощрение низменных инстинктов крестьян-солдат, которым занимались «большевистские комиссары», неизбежно вело к вырождению, а затем и разгрому революции. Горь­кий не без задней мысли цитирует Троцкого, писавшего по поводу революции 1905 года: «"Война, бесспорно, сыграла огромную роль в развитии нашей революции. Война материально дезорганизовала абсолютизм, внесла разложение в армию, привила дерзость массово­му обывателю. Но, к частью для нас, война не создала революции, к счастью, потому что революция, созданная войною, есть бессильная революция. Она возникает на почве исключительных условий, опи­рается на внешнюю силу — и в конце концов, оказывается неспособ­ной удержать захваченные позиции". Эти умные и даже пророческие слова сказаны в 1905 г. Троцким, я взял их из его книги "Наша ре­волюция" (...) А, между тем, эти слова не потеряли своего смысла и правды, — текущие события всею силою своею всем своим ходом под­тверждают правду этих слов (...)».

«Необходимо помнить, — предупреждал Горький, — что револю­ция, начатая солдатом Петроградского гарнизона и что когда эти сол­даты, сняв шинели, разойдутся по деревням — пролетариат останется в одиночестве, не очень удобным для него. Было бы наивно и смешно требовать от солдата вновь преобразившегося в крестьянина, чтоб он принял как религию для себя идеализм пролетариата и чтоб он внедрял в своем деревенском быту пролетарский социализм»28. От­метим, что сближение Горького с большевиками началось с того мо­мента, когда последние, по его мнению, перестали поощрять массовое насилие и принялись за подавление «азиатчины русского крестьян­ства», восстановление порядка и государственности.

Что касается генерала Брусилова — наблюдателя с другой точки политического горизонта, он осуществил достаточно тонкий анализ того, что он назвал «большевизмом траншей», временную форму, переходный этап в феномене большевизма. Брусилов так определял этот «большевизм траншей», эту «солдатскую власть», основанную на трех требованиях: мира, земли, но также и воли — абсолютной свободы, которая отрицала любую форму государственного прину­ждения, любые институты, кроме тех, что являются порождением


самой крестьянской общины: «Вот тут-то проповедь большевиков пришлась по вкусу и понятиям солдат. Их совершенно не интересо­вал Интернационал, коммунизм и т. п. вопросы, они только усвоили себе следующие начала будущей свободной жизни: немедленно мир во что бы то ни стало, отобрание от всего имущественного класса, к какому бы он сословию не принадлежал, всего имущества, уничтоже­ние помещика и вообще барина. Дальнейшие их надежды состояли в том, что начальства не будет никакого и никакого налога вносить никому не следует. Живи каждый, как хочет — вот и все. Как видите, программа ясная и краткая»29.

Как и большинство их современников, ни один из трех процити­рованных авторов не заметил в первые дни нового режима, установ­ленного в результате государственного переворота 25 октября 1917 года, скрытый конфликт, который вскоре возник между «боль­шевизмом траншей» солдат-крестьян и «патентованным большевиз­мом», большевизмом партийной верхушки, сформированной из марксистской революционной интеллигенции, к которой в течение

1917 года присоединилось определенное количество «практиков», вышедших из низов, малообразованных в политическом отношении, но готовых на любые действия, чтобы разрушить до основания «ста­рый мир» и построить новый. Конфликт между «местническими», глубоко антигосударственными устремлениями демобилизованных крестьянских масс и централизаторскими, государственническими проектами находящейся у власти большевистской партии. Конфликт между большевистской утопией, основанной на немедленном пере­ходе к коммунизму, и утопией крестьянской, основанной на старой народной мечте о «Земле и Воле» — «черном переделе» всех земель и самоуправлении в том виде, в каком оно выражалось в самой дву­смысленности термина воля, обозначавшего одновременно и свободу и желание. В течение шести месяцев, с осени 1917 года до весны

1918 года, деревня переживала небывалые события: крестьянская утопия, казалось, наконец, осуществлялась: все земли, частные и об­щинные, были перераспределены согласно представлениям крестьян о справедливости30. Будучи не в состоянии контролировать кресть­янскую революцию, создать за неимением кадров собственные власт­ные структуры в деревне, большевики не препятствовали самоорганизации крестьян, позволив им завершить разрушение ста­рого порядка. В ходе этой интермедии между падением старого госу­дарства и созданием нового, деревня пользовалась большой самостоятельностью. Это были шесть месяцев настоящей «крестьян­ской власти», в ходе которых ветераны Первой мировой, часто высту­






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных