5 страница. влявшегося большевистским режимом в эти годы, должно учитывать взаимодействие между политическим насилием «сверху» (как оно раскрывается в трудах

влявшегося большевистским режимом в эти годы, должно учитывать взаимодействие между политическим насилием «сверху» (как оно раскрывается в трудах большевистского руководства, которые нельзя квалифицировать иначе, как призывы к убийству и уничтожению²⁹) и социальным насилием «снизу», ставшим следствием взаимоусиле­ния двух явлений — традиционного крестьянского насилия, частично перенесенного на городскую почву (особенно вызванного массовыми перемещениями населения в ходе войны), и общей брутализацией со­циальных отношений как следствия Первой мировой войны.

II

«Широкое движение христианского возмущения против государ­ства», — так Пьер Паскаль характеризовал в октябре 1917 года то, что происходило в России. Проницательное замечание (вне зависимости от того, согласны вы или нет с определением «христианское»), кото­рое постоянно подтверждали со времен выхода труда Марка Ферро все работы о 1917 годе, фокусировавшиеся не только на политиче­ской истории «на высшем уровне», но и принимавшие во внимание «масштаб общественного»³⁰. Крах всех ветвей власти, разрушение гражданских и военных институтов были в центре революционных процессов 1917 года. С марта по октябрь 1917 года трем сменявшим друг друга временным правительства так и не удалось создать дей­ственные государственные структуры³¹, способные противостоять ширящемуся влиянию альтернативных институтов, возникших в ре­волюционном обществе: советы, заводские и солдатские комитеты, красногвардейцы, профсоюзы. Все эти институты, несмотря на без­успешные попытки их огосударствления, имели ярко выраженный местнический характер и даже претендовали на самоуправление.

Дальше всего процесс самоуправления зашел в деревне (жители которой составляли более 80 % населения страны). В нем воплоща­лось глубокое недоверие крестьянства к государству³². В течение 1917 года центральные власти были неспособны остановить процесс создания крестьянских комитетов, возникавших «снизу». Осенью 1917 года осуществились вековые чаяния русского крестьянства, ко­торые заключались в требовании аграрной реформы и «воли» — воли без границ, основанной на отрицании любой внешней власти над де­ревней и устранении «чиновников, вредных для трудового народа»³³. В этом вакууме власти крестьяне захватывали земли крупных поме­щиков и тех, кто вследствие реформ Столыпина оставил общину и стал частным собственником земли. Крестьяне положили начало са­

моуправлению посредством традиционных институтов, среди кото­рых ведущую роль играла деревенская община, обреченная было на смерть, но воскресшая благодаря крестьянской революции. Община зимой 1917-1918 годов успешно осуществляла аграрную реформу — согласно представлениям о справедливости, соответствовавшим эгалитаристским идеалам крестьян³⁴. До весны 1918 года никакой «советской власти» в деревне не существовало; были, конечно, ка­кие-то советы на уровне уезда, где ведущую роль играли эсеры, но реальная власть по-прежнему принадлежала общинам. Таким об­разом, деревня приобрела небывалый опыт «крестьянской власти», основанный на двух вековых требованиях: «земли и воли». Это был триумф крестьянской утопии, жизни «без государства», вдали от го­родов, этих центров власти, практически утративших функции торго­вых центров, поскольку с 1915 года, после введения режима военной экономики и последовавшей за этим прогрессирующей дезорганиза­ции, все экономические связи были разорваны³⁵.

Второй основной фактор, помимо отрицания и распада государ­ства — новый социальный раскол, возобновление конфликтов и рост насилия, обнажившего факт крайней поляризации расколотого общества: низы против верхов, солдаты против офицеров, голодные горожане против «сытых крестьян», рабочие против хозяев. «Ре­волюция — не что иное, как погром, основанный на чувстве мести, ненависти и разочарования», — писал Максим Горький, который не переставал обличать в «Новой жизни» «насилие солдатчины», «вспышку зоологических инстинктов», «русский бунт³⁶, в котором социалистическая психология не играет никакой роли, а проявляется азиатчина»³⁷. Одно из самых точных наблюдений этого климата «вой­ны плебеев против привилегированных классов» (Максим Горький), «реванша крепостных» (князь Львов), было сделано генералом Де­никиным, будущим командующим белыми силами, который в конце октября 1917 года был вынужден инкогнито, в вагоне третьего класса отправиться на юг России, где он надеялся создать армию, состояв­шую в основном из офицеров, которая поведет борьбу против боль­шевистской власти³⁸. В ходе путешествия генерал Деникин сделал два важных открытия: масштаб ненависти «маленьких людей» к бур­жуям (этот термин, недавно вошедший в лексикон «масс»³⁹, обозна­чал интеллигенцию, студентов, коммерсантов, офицеров, «богачей» в целом) вырос. Деникин пришел к очень грустным выводам отно­сительно потенциала большевиков, если им удастся ввести в нужное русло «жажду социального реванша» и перевести на язык классовой борьбы эту враждебность. Второе открытие, по важности не уступав­

шее первому: появилось бесчисленное множество «маленьких лю­дей», вошедших в политику, членов различных комитетов, советов, полных решимости извлечь пользу из того кусочка власти, который давал им тот или иной мандат, и не возвращаться в прежнее состоя­ние. В действительности, генерал Деникин открыл для себя контуры функционирования и социологию новой власти...

III

В этом контексте политика большевиков развивалась в двух на­правлениях. Конец 1917 — весна 1918 годов: поощрение и инстру-ментализация социального насилия с целью довершения разрушения «старого мира». С весны 1918 года: восстановление порядка и строи­тельство нового государства. Ленин, как и большинство других боль­шевистских лидеров, непоколебимо верил во всемогущество нового государства «диктатуры пролетариата», способного осуществить на­стоящую социальную инженерию, содействовать развитию произво­дительных сил, изменить ход Истории, вывести Россию из вековой отсталости. Наша революция, — писал Троцкий, — положила конец нашей «оригинальности», она продемонстрировала, что история не создала для нас особых законов. Каменев, со своей стороны, объяс­нял, что «Мы не буржуазия, а социалистическая республика, и можем производить опыты, которых не в силах производить ни одно госу­дарство»⁴⁰. Приведу еще одну цитату из Ленина, восхищавшегося моделью капитализма немецкого государства: «Наша задача, — писал он в мае 1918 года, — учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства»⁴¹. «Вар­варство», о котором здесь идет речь, это прежде всего крестьянское варварство, «азиатчина» сельских масс, которую клеймил Ленин, будучи одновременно и русским интеллигентом, и марксистом, для которого именно поведение консервативного крестьянства стало ре­шающим в судьбе Парижской Коммуны, на которую так любили ссы­латься в первые месяцы своей власти большевики.

«Битва за хлеб», начатая большевистским руководством в мае 1918 года, когда все полномочия были переданы Народному комис­сариату продовольствия, настоящему государству в государстве, представляет собой, разумеется, специфический ответ на конкрет­ную ситуацию: кризис торговых взаимоотношений города и деревни

(начавшийся задолго до октябрьского переворота), который в начале весны 1918 года привел к серьезным трудностям в снабжении опло­тов новой власти — городов,. Но эта «битва» была не только эконо­мической. Большевики решили при помощи «продовольственной диктатуры» навязать «государственность» «мелким собственникам, которые страшатся организации, дисциплины»⁴². Пришло время, объяснял Ленин 29 апреля 1918 года, «повести беспощадную и тер­рористическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуа­зии»⁴³. Несколькими годами позднее Карл Радек излагал принципы политики, которую вели большевики весной 1918 года: «Крестьянин только что получил землю, он только что вернулся с войны в дерев­ню, у него было оружие и отношение к государству, весьма близкое к мнению, что такая дьявольская вещь как государство вообще не нужно крестьянину (...) Нужно было сначала разъяснить ему весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для осуществления этого права»⁴⁴.

«Сила государства» проявляется и развивается через: -отряды «продовольственной армии» (продармии), ответствен­ные за реквизицию сельскохозяйственной продукции. Эта «продо­вольственная армия», которая в момент расцвета (конец 1920 года) насчитывает около 270 тысяч человек, являет собой в действитель­ности разнородную совокупность вооруженных ополченцев, иногда соперничающих друг с другом, зачастую не поддающихся контролю, подчинявшихся в основном Народному комиссариату продовольст­вия, ЧК, Народному комиссариату путей сообщения и даже проф­союзам и заводским комитетам⁴⁵;

- военные комиссариаты (военкоматы), в обязанности которых с лета 1918 года входил призыв на воинскую службу в районах, нахо­дящихся под контролем большевиков⁴⁶;

-уездные комитеты ЧК. Интересный факт: в августе 1918 года в губерниях, находящихся под контролем большевиков, было 365 уезд­ных комитетов ЧК, то есть в два раза больше, чем партийных коми­тетов⁴⁷! За три года (конец 1918 — конец 1921 годов) ряды ЧК росли очень быстрыми темпами — с 37 тысяч до 260 тысяч гражданских и военных сотрудников⁴⁸;

- комитеты крестьянской бедноты (комбеды) — осенью 1918 года в них входило около 170 тысяч «активистов», — обязанные конфиско­вывать у «кулаков» «укрытые излишки» и брать под свой контроль местные комитеты и советы, в которых до сих пор ведущую роль иг­рали эсеры. Уточним, что выражение «крестьянская беднота» не со­

всем соответствует действительности. На самом деле большая часть комбедов состояла не из местных бедных крестьян — членов деревен­ской общины; в них набирали в основном тех, кто порвал с деревней: чаще всего это бывшие крестьяне, которые еще до войны ушли на заработки в город, или молодежь, мобилизованная в годы «империа­листической войны». Многие из них «вошли в политику», участвуя в солдатских комитетах, возникших в ходе февральской революции 1917 года, а затем вступили в большевистскую партию. Вернувшись из окопов травмированными, ожесточенными, часто вооруженными, они были полны решимости покончить, в том числе насильственны­ми методами, с властью главы семьи и «начать все с чистого листа». Для них большевизм был одновременно восстанием против традици­онного порядка и обещанием освободительных перемен.

Учитывая задачи, которые они были призваны выполнять: си­лой отнимать плоды труда других и мотивацию, которой они руко­водствовались: власть, чувство ненависти к «богачам», перспектива участия в дележе добычи — можно вообразить, какими были эти пер­вые представители большевистской власти в деревне, настоящие ме­стные тираны, которых крестьяне называли новыми опричниками^.

Процесс «восстановления государства», который историк Ми­хаил Френкин справедливо охарактеризовал как первую крупную «контрреволюционную операцию», успешно осуществленную в рус­ской деревне со времен подавления царским государством жакерии 1906-1907 годов⁵⁰, разворачивался в климате небывалого насилия и абсолютного произвола. Он часто выливался в «грязную войну», в ходе которой новый режим вырабатывал многочисленные силовые методы⁵¹. В этой спирали насилия смешивались «архаичная» жесто­кость, к которой на протяжении веков прибегали власти для усми­рения восставших крепостных (например, публичное наказанием палками или плетью), и «современные» виды насилия, направленные на уничтожение «внутреннего врага» (депортация или заключение в концлагеря населения целых деревень, массовые расстрелы заложни­ков, выбранных из членов семей мятежников или дезертиров). Воз­главляемые зачастую офицерами, обучавшимися в царских военных училищах и перешедшими на сторону большевиков, как только те продемонстрировали намерение подавить крестьянский бунт⁵², ка­рательные отряды ЧК использовали самую современную военную технику, опробованную на полях сражений Первой мировой. Помимо этого насилия (к которому прибегали и белые, также занимавшиеся беспощадными реквизициями, насильственными мобилизациями, прибегавшие к террору против «зеленых бандитов», но которым так

и не удалось создать устойчивый административный аппарат, спо­собный объединить военное и государственное начала), большевики организовали систему контроля над кадровой политикой и открыли широкие возможности карьерного роста для тех, кто к ним присоеди­нялся. В государстве, которое поставило себе задачу контролировать все экономические и финансовые сферы, количество вакантных мест в «аппарате» было значительным: в 1921 году гражданских чиновни­ков насчитывалось в 5 раз больше, чем в 1917, и это в стране, уровень производства в которой упал в 8 раз! Постепенно режим пускал кор­ни в деревне. Расширялась, пусть еще не слишком частая, сеть ме­стных партийных ячеек. В течение 1918 года уездные и губернские советы, «большевизированные» после жестокого изгнания эсеров, потеряли всю политическую самостоятельность и трансформирова­лись в простые административные органы, подчинявшиеся Народ­ному комиссариату внутренних дел. Шел также процесс укрепления новой власти в городах, где с весны 1918 года большевики взяли под свой контроль местные советы, заводские комитеты, профсоюзы, организации, в которых эсеры и меньшевики с конца 1917 года уси­ливали свои позиции. Захват контроля, который сопровождался тер­рористическими актами, осуществлявшимися ЧК, и политическими маневрами, проходил в несколько этапов. В 1918 году он ограничи­вался созданием организаций со смутными прерогативами и неоп­ределенной иерархией, нередко конкурирующих между собой: ЧК, исполнительные комитеты советов, местные ячейки РКП(б) (часто враждующие с коммунистическими ячейками исполкомов советов), комитеты по снабжению, подчинявшиеся трем-четырем властным структурам, комитеты крестьянской бедноты, революционно-воен­ные комитеты (ревкомы). Между этими различными структурами часто возникали конфликты о разграничении полномочий, которые отражались на самой Коммунистической партии. Процесс централи­зации власти еще не был завершен: в августе 1918 года секретариат Центрального комитета поддерживал связь лишь с третью уездных комитетов партии; в марте 1919 года во время VIII съезда ЦК РКП(б) последний поддерживал контакт с 219 местными организациями, но 113 по-прежнему практически не получали инструкций из МосквьС³. VIII съезд, создание Оргбюро и Политбюро ЦК РКП(б) знаменова­ли собой важный этап на пути к централизации. В течение 1919 года централизация все в большей степени одерживала верх над местни­чеством и центробежными тенденциями, заложенными в 1917 году; второй съезд исполкомов Советов (июнь 1919 года) более четко раз­граничил права, обязанности и взаимоотношения различных аппа­

ратов и институтов. Тем не менее, при чтении внутренних отчетов партии или ЧК, переписки руководства⁵⁴ за эти годы мы видим, как сложно было центральным властям получить достоверную ин­формацию о происходящем на местах, насколько слабо они контро­лировали действия местных представителей «советской власти». Привыкшие действовать в условиях произвола и бесправия, знако­мые только с языком силы, эти «государственные деятели» часто не поддавались контролю, на что регулярно сетовали центральные власти⁵⁵. Чтобы исправить положение вещей, Центр направлял сво­их «уполномоченных», которые «дублировали» местные власти, контролировали их, наказывали тамошних чиновников, виновных в «злоупотреблениях», «излишествах», «уклонах от генеральной ли­нии», «преступных действиях». Но каким было представление этих «государственных уполномоченных» о «правильном функциони­ровании» учреждений? Вскоре руководство поняло политическую выгоду, которую можно было извлечь из инструментализации так называемых «злоупотреблений» на местах: Сталин очень умело экс­плуатировал тему перегибов⁵⁶, ставших одним из центральных по­нятий риторики и практики сталинизма.

В контексте трудностей централизации, неопределенности границ полномочий, общей недисциплинированности местных представите­лей государства, военная модель организации выглядела, безусловно, наиболее эффективной. Я не буду здесь настаивать на том, что эта модель занимала центральное место в теории ленинизма⁵⁷. Подчерк­ну только, что Красная армия в 1918-1921 годах представляла собой настоящую «экспериментальную лабораторию», модель большеви­стских методов управления, модель большевистского государства в его первоначальном виде («Создать армию, значит создать государ­ство», — писал Троцкий⁵⁸), которую Владимир Бровкин справедливо охарактеризовал как «орган по военно-экономической мобилиза­ции»⁵⁹. Красная армия действительно поначалу была огромным во­енно-экономическим конгломератом, который ставил себе на службу наиболее производительные — или наименее разрушенные — сектора национальной экономики. В 1919-1920 годах 70% промышленных рабочих страны, которые сами по себе подчинялись военной дис­циплине в рамках «всеобщей трудовой мобилизации», работали на нужды армии. Будучи военным институтом, Красная армия отлича­лась противоречивыми чертами. Мобилизация пяти миллионов сол­дат с лета 1918 по конец 1920 годов, безусловно, свидетельствовала о росте сети военных комиссариатов. Но из этих пяти миллионов, по данным Центральной комиссии по борьбе с дезертирством, дезер­

тировало более 3 миллионов 700 тысяч человек⁶⁰! В рядах Красной армии никогда не сражалось одновременно более 500 тысяч человек. В ней было больше дезертиров, чем в любой другой армии; но в то же время ее бойцы чаще всего вступали в большевистскую партию: из полутора миллионов человек, вступивших в партию с октября 1917 по март 1921 года более половины, в основном крестьяне, пополнили армейские ряды РКП(б)⁶¹. Именно в армии ускоренными темпами осуществлялись ликвидация безграмотности, велась активная про­пагандистская работа. Служба в армии обеспечивала вхождение в новые советские учреждения и карьерный рост. В 1922 году младшие офицеры Красной армии составляли более 80 % советских чинов­ников в деревне и маленьких городах, применяя свой «командный стиль» в руководстве местной администрацией, настоящей ассоциа­цией «бывших фронтовиков»⁶².

Красная армия была также местом, где опробовалось привлечение «военных специалистов» старого режима, десятки тысяч которых работали в военно-экономическом аппарате. Среди наиболее значи­тельных (или получивших наибольшую известность) случаев такого подтягивания резервов, назовем генерала Брусилова и 14 000 офи­церов бывшей царской армии, присоединившихся к Красной армии во время советско-польской кампании во имя «русского национал-большевизма»⁶³.

Военная модель, будучи синонимом «эффективности» и успеха, послужила после победы над белыми примером для экспериментов, которые должны были стать «кратчайшим путем к коммунизму». Одним из наиболее ярких была «милитаризация труда», которую особенно яростно отстаивал Троцкий. В своем письме Ленину от 27 февраля 1920 года Троцкий так объяснял свое видение военной модели, примененной ко всей совокупности социальных отношений: Наши армии будут перестроены для решения экономических задач, специалисты по производству заменят военных специалистов... Шта­бы будут отправлять инструкции на трудовой фронт: по заготовке леса, сбору урожая, ремонту паровозов. Мобилизационная директо­рия приготовит списки всех опытных и компетентных специалистов, и каждый вечер тысячи телефонов будут звонить в штабах, передавая отчеты о наших завоеваниях на трудовом фронте. Несколькими не­делями позже, на IX съезде РКП(б) Троцкий развил свою концепцию милитаризации труда в социалистическом государстве, основанную на праве диктатуры пролетариата направлять каждого трудящегося туда, куда сочтет нужным государство. Согласно этой концепции ра­бочие были лишь рабсилой, а крестьяне — мужицким сырьем⁶⁴.

Введенный поначалу на железных дорогах, затем распростра­нившийся на тысячи предприятий режим «милитаризации труда», который означал запрет забастовок, навязывание строжайшей дис­циплины⁶⁵, полное подчинение профсоюзов и фабрично-заводских комитетов интересам производства, вскоре стал применяться в от­ношении демобилизованных солдат, вынужденных вступать в ряды «трудовых армий»⁶⁶. Наиболее крайней формой этой всеобщей вер­бовки стал проект «государственного регулирования крестьянского хозяйства», разработанный Н. Осинским, одним из руководителей Народного комиссариата земледелия, в сентябре 1920 года. Настоя­щий «теоретический апофеоз военного коммунизма»⁶⁷, этот проект⁶⁸, основанный на идее, согласно которой «государственная милитари­зация экономики и введение всеобщей трудовой повинности должны распространяться прежде всего на сельское хозяйство», предусмат­ривал создание во всех деревнях посевных комитетов, которые, поль­зуясь исключительной монополией на семенной фонд, воплощали бы в жизнь план по обработке земли, разрабатывавшийся на самом вы­соком политическом уровне. Согласно Осинскому, «государственное регулирование частного крестьянского хозяйства» (которое на этом этапе еще не подразумевало коллективизацию), являлось третьей фа­зой процесса, начатого в мае 1918 года с введения «продовольственной диктатуры» и продолжившегося в начале 1920 года «милитаризацией труда». Крестьянство, доказывал Осинский, было уже «политически зрелым», чтобы перейти к этой «новой фазе»: его «мировоззрение» за три года глубоко изменилось. Оно восприняло принцип государства, социалистического государства, заменившего буржуазные стиму­лы производства здоровым стремлением к труду, поощряющимся и организованным методами государственного принуждения⁶⁹. Осин­ский призывал к великому крестовому походу [...] под руководством армии инструкторов, пропагандистов, организаторов и крестьян, ох­ваченных порывом энтузиазма, воодушевленных идеей трудиться на благо государства⁷⁰. Этот проект остался мертворожденным. Спустя несколько недель после публикации брошюры Осинского мощные крестьянские восстания охватили сельскохозяйственные районы, наиболее затронутые реквизициями последних лет: Тамбовскую гу­бернию, все Среднее Поволжье, Западную Сибирь. В начале марта 1921 года Кронштадтский мятеж и крестьянские восстания вынуди­ли режим сдать позиции и провозгласить НЭП. Ленин признал, что «мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество

хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение»⁷¹.

Воспитанные на «силовых методах» гражданской войны многие «активисты», которые сотнями тысяч наводнили нарождающийся государственный аппарат, были глубоко дезориентированы поворо­том к НЭПу, отказом от «военного коммунизма», который должен был привести к собственно коммунизму. Привычки, приобретенные в ходе предыдущих лет, стали их второй натурой. Как сообщал один из представителей большевистского руководства в ходе поездки на периферию в мае 1921 года, местные чиновники были убеждены, что — продразверстка, отмененная на X съезде РКП(б) и замененная нату­ральным налогом, будет восстановлена осенью. «Местные власти, — писал он, — не могли рассматривать крестьян иначе как природного саботажника по отношению к советской власти»⁷². Двумя годами позже высокопоставленный сотрудник ОГПУ рапортовал Фелик­су Дзержинскому: У наших чекистов ностальгия по годам, когда сажать, грабить, налагать огромные контрибуции на буржуазию было хлебом насущным. Они переживают свое положение мелких чиновников как опалу... В настоящий момент мы присутствуем при прогрессирующем вырождении наших людей. Если ничего не будет сделано, государство рискует оказаться без аппарата⁷³. Заме­чательное признание, выражающее саму суть функционирования системы: постоянная необходимость прибегать к практике насилия, которая в 1917-1922 годах, с точки зрения большевиков, дала заме­чательные результаты. Эта динамика насилия в центре тоталитар­ной динамики, динамики, основанной на отождествлении политики и войны или, если быть более точным, как писал Пьер Асснер: «На инверсии формулы Клаузевица формулировкой, общей для Лени­на и Людендорфа, согласно которой «политика есть продолжение войны другими средствами»⁷⁴. Перемирие — это, в краткосрочной перспективе, «вырождение». Вырождение активистов, утонувших в «крестьянском океане», вырождение партии, в которую проникают «социально чуждые элементы», вырождение государства, которое разлагают «буржуазные специалисты».

Придать новый импульс революционной динамике, заранее поло­жить конец социально-политическим процессам, которые рискуют полностью выйти из-под контроля, — таким был смысл жестокого коренного перелома, осуществленного сталинскими соратниками в конце двадцатых годов. Для этой второй революции опыт 1918-1922 годов был одновременно и образцом для подражания и «герои­ческим», но уже преодоленным этапом.

Примечания

1. Прокопович CH. Народное хозяйство в дни революции. М., 1918. С. 62-63.

2. Эти чаяния либералов во многом основывались на представлениях об «ангельском» характере русского народа, выразившихся, например, в высту­плении главы Временного правительства князя Львова 20 марта 1917 года: Здесь проявляется дух русского народа, по самой природе своей дух общеде­мократический. Он готов не просто раствориться во всемирной демократии, но и возглавить ее на пути к прогрессу, отмеченному великими принципа­ми Французской революции: Свобода, Равенство, Братство. // См.: Figes О. A People's Tragedy. The Russian Revolution 1891-1924. London: Pimlico, 1997. P. 355).

3. См. прим. 43 к гл. 2.

4. Термин «сверхгосударство» принадлежит Борису Пастернаку. См. его «Доктор Живаго».

5. Цит. по Brovkin V. (ed.) The Bolsheviks in Russian Society. The Revolution and the Civil Wars. New Haven: Yale U.P., 1997. P. 275.

6. Так называли глав семейств в крестьянской общине.

7. Крестьянская революция, таким образом, основывалась на двух ве­ковых требованиях: земля и воля. Под термином воля крестьяне понимали минимальное присутствие государства в деревне, самоуправляющейся кре­стьянскими общинами.

8. Об идеологии белых и их неспособности «осмыслить» новую форму государства см.: Heretz I. The Psychology of the White Movement// V. Brovkin (éd.). Op. cit. P. 105-121.

9. Как об этом свидетельствуют результаты выборов в Учредительное со­брание, состоявшихся в конце 1917 года, в которых эсеры набрали наиболь­шее количество голосов.

10.Smith S. The Socialists-Revolutionaries and the Dilemma of Civil War// V. Brovkin (éd.). Op. cit. P. 83-104.

11.В том значении, которое придавал этому термину Джордж Моссе (Mosse G. L. De la Grande Guerre au totalitarisme. La brutalisation des sociétés européenes. Paris: Hachette, 1999).

12.По этому вопросу сошлемся прежде всего на работу Д. Кола (Colas D. Le Léninisme, Paris: PUF, collection «Quadrige», 1998.

13.Ленин В. И. Полное собрание сочинений. T. XXXIII. С. 317.

14.Ленин В. И. Цит. соч. T. XLIV. С. 456. Цит. по:. Кола Д. Цит. соч. С. 81.

15.Декреты советской власти. М., 1967. T. II С. 348.

16.Ленин В. И. Цит. Соч. T. XXXVI. С. 36

17.Продовольственная политика. М., 1920. С. 196.

18. Buttino M. Ethnicité et politique dans la guerre civile: à propos du Basmacest-vo au Fergana // Cahiers du monde russe. Vol. 38 (1-2), janvier-juin 1997. P. 200.

19. Советская деревня глазами ВЧК, ОГПУ, НКВД. T. I. 1918-1922.
В. П. Данилов (ред.). М.: РОССПЭН, 1998. С. 72-75.

20. Многочисленные примеры см.: Там же.

21. Эти процессы анализировал Марк Ферро: Ferro M. Des Soviets au com­munisme bureaucratique. Paris: Gallimard, collection «Archives», 1980.

22. См.: Malle S. The Economie Organization of War Communism. Cambridge: U.P., 1985. P. 202-218.

23. Lewin M. More than One Piece is Missing in the Puzzle // Slavic Review. 1985. № 44/2. P. 242.

24. Среди наиболее показательных объединений «примкнувших» —
выходцев из самых разных лагерей назовем кружок генерала Брусилова,
меньшевистско-эсеровских экономистов Громана, Кондратьева, Чаянова,
Пешехонова, писателя Максима Горького.

25. Эти полуинтеллектуалы (приказчики, секретари, мелкие чиновники и т. д.), которые даже не задумывались о какой-либо «карьере» при старом режиме, сегодня решили «стать всем» благодаря Октябрьской революции, вызвавшей огромный спрос на всякого рода специалистов. // Sorin К. À pro­pos du pouvoir soviétique // Kommunist. 4 juin 1918. P. 7, (В кн.: Ferro M. Op. cit. P. 131).

26. См.: Werth N. Qui étaient les premiers tchékistes? // Cahiers du monde russe. Vol. 32.1991. P. 501-512.

27. Ferro M. Op. cit. P. 157.

28. Это явление M. Ферро описывал в конце 1970-х во втором томе своего труда: La Révolution de 1917. Naissance d'une société. Paris: Aubier-Montaigne, 1977, особенно гл. VII.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: