8 страница. Не подумайте, что вам пишет кулак или нэпман

Не подумайте, что вам пишет кулак или нэпман. Нет, я простой русский труженик и говорю вам то, что все думают и говорят. Я не люблю ни льстить, ни лгать, ни обманывать людей резолюциями, ко­торые хороши только на бумаге.

Бедный крестьянин»¹².

«Теперь пусть ответит нам Сталин на наше письмо — кто прав, оппортунист Рыков или он сам — правоуклонник, потому что изда­вал декреты и своей дурной головой не обдумал. Россию растрепал за пять месяцев, а наладить не может.

Теперь крестьян не обдуришь. Они не доедали, не допивали, хо­дили голые и босые, а старались, чтобы развести скотинку и больше посеять. Теперь как вы ни уговаривайте, больше не обманете.

А на тракторах вам один пуд будет стоить 8 рублей. Это выгодно будет купить только пролетариям, которые сидят во власти и получа­ют по 300 рублей в месяц [...]

А какие середняки — вы бы посмотрели? Имеет 1 лошадь, 1 корову, дом, бурей поваленный, 5 детей да их двое. Вот такой середняк [...]

А который сидит у власти, бывшего кулака сын — получает 200 рублей в месяц. И это пролетариат? Сидите здесь в ЦИКе до чер­та, а порядка нет.

Если не верите, приезжайте в Балашевский округ, в Самойлов-ский район, вы увидите.

Давай только войну — первая пуля Вам всем, чертям.

Просим, чтобы прочли все, весь Центральный Комитет»¹³.

Примечания

1. ГА РФ. 393/2/1875/ 59,176.

2. По этим аспектам см. замечательные работы Мерля Файнзода: Fain-
sod M. Smolensk à l'heure de Staline. Paris: Fayard, 1967. Chap. XII и Моше
Левина: Lewin M. La formation du système soviétique. Paris: Gallimard, 1987.
Chap. V-VI.

3. См. статью «Сопротивление крестьян насильственной коллективиза­ции в СССР» в данном сборнике.

4. РГАСПИ. 78/1/377/60-61.

5. ГА РФ. 393/2/1875/67.

6. Там же. 393/2/1875/182-183.

7. Там же. 393/2/1875/203-204.

8. Там же. 393/2/1875/193-194.

9. Там же. 393/2/1875/185-186.

10. Там же. 393/2/1875/178-179.

11. Там же. 393/2/1875/184-185.

12. Там же. 393/2/1875/179-182.

13. Там же. 393/2/1875/199-200.

ГЛАВА 6

Пораженческие слухи и настроения в СССР в 1920-1930 годы*

Ложная информация всегда рождается из коллектив­ных представлений, существовавших до ее появления. Она случайна только внешне, или, точнее, все, что в ней случайного, — это первоначальный повод, неважно какой, заставляющий работать воображение; но этот процесс имеет место только потому, что воображение уже подготовлено.

Ложная информация — это зеркало, в котором «кол­лективное сознание» видит собственные черты.

Марк Блок¹

Важная рубрика, озаглавленная «Пораженческие слухи и настрое­ния», неизменно фигурирует в обзорах «положения в стране», кото­рые информационный отдел ОГПУ в 1920-1930-е годы направляет высшему руководству СССР под грифом «совершенно секретно». В этой рубрике информаторы ГПУ и НКВД сообщали обо все, что они считали «пораженческими настроениями», проявлявшимися в частных разговорах, анекдотах, частушках, листовках и даже в над­писях на стенах.

Наряду с другими источниками, также ставшими сегодня доступ­ными (сводки информационных отделов местных партийных органи­заций, отчеты инструкторов ЦК и ЦИК, сводка писем, перехваченных почтовой и военной цензурой), эти документы повествуют историку о продолжительности, масштабах, значении пораженческих настрое­ний в СССР в 1920-1930-е годы — как выражения недовольства, про­теста, идейного разброда и даже, как предлагает Шейла Фитцпатрик, «стратегии сопротивления»² режиму, который устранил все полити­ческие альтернативы, уничтожил свободу слова и сделал конспира­цию³ настоящим способом правления.

Мы не будем здесь поднимать многочисленные проблемы ин­терпретации, которые возникают при работе с документами совет­ских органов безопасности, посвященными «настроениям в народе». Сводки ОГПУ/НКВД о положении в городе и деревне представляют собой бесценный, но очень деликатный источник. Без критического анализа эти документы не могут рассматриваться даже в качестве примитивного «барометра общественного мнения»⁴.

При нынешнем уровне знакомства с этим огромным корпусом документов, лишь малая часть которого подверглась изучению, трудно даже приблизительно количественно оценить пораженче­ский и апокалиптический дискурс (а апокалиптический дискурс для меня является радикальным «вариантом» пораженческого дис­курса, наиболее ярко выраженным в деревне в моменты максималь­ного противостояния режима и общества). Для начала необходимо выделить три момента.

В 1920-1930-е годы по различным причинам большая часть совет­ского общества жила с мыслью о том, что война может разразиться в любой момент. В первое десятилетие еще были живы воспоминания о сменявших друг друга «империалистической» войне, революции и Гражданской войне, породившей режим; во второе — официальная пропаганда постоянно убеждала население страны в «опасности вой­ны», «капиталистического окружения», эта тема педалировавалась Сталиным и его окружением как основное оправдание жестокости политики насильственной трансформации общества и экономики.

Эта война должна была закончиться поражением, которое по­влекло бы за собой падение режима. Поражением, рассматривав­шимся частью населения, особенно в деревнях, — после опыта насильственной коллективизации — как освобождение, как единст­венный выход из настолько невыносимого положения, что оно со­храняться больше не могло.

Пораженческие слухи, выражавшиеся самыми разнообразными способами, показывают необычайную живучесть того, что историк Томас Ригби назвал «теневая культура», а также высокую степень самостоятельности альтернативных источников информации (о ко­торой в особенности свидетельствует сила слухов), с успехом сопро­тивлявшихся «государственной пропаганде»³. Углубленное изучение пораженческой и апокалиптической тематики должно равным обра­зом позволить лучше понять сложные процессы, с помощью которых общество на свой лад интерпретировало ключевые элементы офици­ального дискурса («уязвимость России» или «угроза капиталистиче­ского окружения»).

Пораженческая риторика, какой она предстает в сообщениях о настроениях населения, отличается крайним разнообразием. Аде­кватная интерпретация этой риторики предполагает ее анализ в соответствующем временном, пространственном, политическом и социологическом контексте. Три примера проиллюстрируют нашу идею. Летом 1927 года, когда сталинское окружение нагнетало «воен­ный психоз», чтобы избавиться от «объединенной оппозиции»⁶, ор­ганизуя посредством пропаганды по всей стране «неделю обороны», донесения военной разведки сообщали о многочисленных проявле­ниях «пораженческих настроений», особенно в отдельных регионах, в частности, на Украине: «Не пойдем погибать за москальско-жи-довскую власть⁷! Скоро будет война, нам дадут оружие, и будем сра­жаться с ними за Украину для украинцев!» — типичный отрывок из письма призывника из Одесского округа, перехваченного военной цензурой⁸.

А так выглядели «апокалиптические слухи», циркулировавшие в Смоленской области зимой 1929-1930 годов во время насильствен­ной коллективизации: «Те, кто вступит в колхоз, будут отмечены пе­чатью Антихриста. Белые всадники уже перешли границу. Там, где они побывали, вешают всех коммунистов. Большевистская власть рушится повсюду!»⁹

Третий пример — другая среда, другой «носитель информации», другая тематика: летом 1940 года информационный отдел Москов­ского обкома ВКП(б) сообщает о наличии надписей на стенах за­водских туалетов следующего содержания: «Да здравствует война, которая уничтожит жидов, начальство и коммунистов, отдающих под суд рабочего за двадцатиминутное опоздание!»¹⁰

Прежде чем кратко анализировать основные моменты поражен­ческой тематики, напомним некоторые очевидные факты. Эти темы поднимались в обществе, глубоко травмированном годами Первой мировой, революции и Гражданской войны, на исходе которых воз­никло новое большевистское государство, государство, которое боль­шая часть населения достаточно долго воспринимала как временную и уязвимую конструкцию. 1920-е годы — это период неуверенности, нестабильности, беспокойства. Опыт 1914-1922 годов закрепил в коллективной памяти историческую константу: в России война и осо­бенно поражение — единственный катализатор социально-политиче­ских изменений. Поражение в Крымской войне в 1855 году повлекло за собой упразднение крепостничества (1861), за поражением в вой­не с Японией (1904) последовали революционные потрясения 1905-1907 годов; Первая мировая война привела к революциям 1917 года;

поэтому только проигранная война может повлечь за собой социаль­ные потрясения, которые сметут коммунистический режим.

С конца 1920-х годов тема «военной угрозы», «капиталистического окружения», становится одним из лейтмотивов сталинской политиче­ской пропаганды. Поднятие боевого духа, милитаризация повседнев­ной жизни и экономики — неизбежность войны чувствуется во всем. В попытках мобилизовать общество на «строительство социализма в отдельно взятой стране» Сталин, не колеблясь, использует карту «син­дрома битой России». В своей знаменитой речи от 4 февраля 1931 года он заявляет: «Нет, нельзя, товарищи! Нельзя снижать темпы!.. Задер­жать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют... История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за от­сталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость... Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»¹¹.

Часть общества интерпретировала этот «синдром битой России» в смысле, несколько ином, который хотел придать ему Сталин.

Можно ли выделить «пики» пораженческих настроений для 1920-1930 годов? Существовали ли социальные группы или регионы, под­верженные им в наибольшей степени? Представляется возможным обозначить три таких момента: 1927 год и «военный психоз», органи­зованный Сталиным; далее 1929-1932 годы, в ходе которых деревня подверглась коллективизации, раскулачиванию, что привело в са­мых богатых регионах, — а значит, и наиболее пострадавших от на­сильственного изъятия урожая, — к ужасному голоду; в это же годы шло насильственное искоренение христианства. Гибель старого мира привела к активному распространению апокалиптических слухов. Наконец, в 1936-1941 годы, отмеченные ростом международной на­пряженности и сознательным его использованием в политических целях («Большой террор», поиски «пятой колонны», шпиономания, преследование «саботажников»). Одновременный рост напряженно­сти на внешнем и внутреннем фронтах (неурожай 1936 года, всеобщая перепись населения в январе 1937 года, принятие беспрецедентно суровых антирабочих законов в конце 1938 года и летом 1940 года) вызвал «подъем пораженческих настроений», о котором сообщали цитировавшиеся выше источники силовых структур.

При нынешнем уровне знаний можно лишь приблизительно на­бросать «географию» — пространственную и социальную — поражен­ческих настроений.

Что касается 1920-х годов, отметим, что сводки сообщают о «пора­женческих настроениях» преимущественно в тех регионах, которые активно сопротивлялись большевизации в ходе Гражданской вой­ны и были «усмирены» лишь в 1921-1922 годах (и даже позднее, в 1923-1925 годах): западные окраины Украины и Белоруссии, Крым, казачьи области Дона и Кубани, где сопротивление красным и жесто­кие репрессии оставили глубокий след; Поволжье, которое в 1921-1922 годах поразил жестокий голод, провозвестник конца света¹²; Сибирь, огромные пространства которой оставались вне контроля Москвы во время Гражданской войны; советский Дальний Восток, на который сильное влияние оказали русско-японская война 1904-1905 годов, иностранная интервенция в годы Гражданской войны, близость русской эмигрантской колонии — Харбина.

Во всех этих регионах, часто окраинных, приграничных или осо­бенно пострадавших от Гражданской войны, слухи о войне, которая должна была закончиться разгромом большевиков коалицией, объе­диняющей «монархистов» и — в зависимости от места — поляков (на Украине и в Белоруссии), англичан или французов (Крым, казачьи области), американцев или японцев (Сибирь, Дальний Восток) — представляют собой отголоски Гражданской войны и иностранной интервенции. Эти слухи вспыхивали с новой силой по поводу того или иного события (болезнь, затем смерть Ленина¹³ в январе 1924 года, неурожай, убийство в Варшаве советского посла, разрыв диплома­тических отношений между СССР и Великобританией в 1927 году и т. д.), свидетельствующего о росте международной напряженности или о потенциальном ослаблении советского режима.

В 1930-е годы география «пораженческих настроений» становит­ся более «размытой». Эти настроения распространяются все шире в ходе того катаклизма, которым стала для деревни насильственная коллективизация, события, масштабы которого, как это показано в работах Линн Виолы¹⁴, выходят за рамки простого изменения фор­мы земельной собственности, события, которое перевернуло тра­диционный образ жизни и всю крестьянскую цивилизацию. В это контексте «пораженческие настроения» предыдущих лет часто трансформируются в апокалиптические предсказания, в которых война и поражение — лишь элементы общей картины. Апокалипти­ческие и пораженческие настроения присутствуют в той или иной форме почти во всех регионах. Достигнув апогея в 1929-1930 годах, они сохраняются на протяжении всего десятилетия. «Самый час­тый слух в советских деревнях 30-х годов, — пишет Шейла Фитц-патрик, — слух о грядущей войне, за которой последует вторжение иностранных войск и отмена колхозной системы»¹⁵.

С конца 1930-х годов ныне доступные нам сводки сообщали о «пораженческих настроениях» в городской среде, особенно среди рабочих, недовольных антирабочей политикой 1938-1940 годов, снижением уровня жизни, дефицитом продуктов питания и бытовы­ми трудностями, дезориентированных кампаниями по повышению бдительности, доносами, атмосферой подозрительности и страха эпохи «большого террора». Эти настроения, о которых доносили ин­форманты, тем не менее, не всегда позволяют ясно отличить то, что является следствием «военного психоза», вызванного ощущением неизбежности «сползания в пропасть», от хаоса в умах населения перед лицом серьезных конфликтов, — зачастую противоречивых и непонятных — в собственной стране и на международной арене. Надо было дождаться лета 1941 года, поражений Красной Армии, чтобы лучше оценить масштаб пораженчества. Эти настроения в советском обществе в начале войны, несмотря на то, что они часто упоминаются в документах, которые нам удалось изучить, и в редких работах, по­священных состоянию общественного мнения в первые недели вой­ны¹⁶, остаются, тем не менее, малоизученными, и их масштаб нам до сих пор не ясен.

Вкратце остановимся на трех пиках «пораженческих настроений», которые я упоминал выше, и на их специфике.

7 июня 1927 года в Варшаве был убит советский посол П. Л. Вой­ков. Это убийство произошло через несколько недель после разрыва советско-британских дипломатических отношений. Сталин, находив­шийся тогда в Сочи, решил воспользоваться возможностью, чтобы «укрепить тыл,...обуздать оппозицию». «Курс на террор, взятый аген­тами Лондона, — пишет он Молотову 17 июня, — меняет обстановку в корне»¹⁷. Пока по всей стране проходят масштабные операции по аресту «антисоветских элементов»¹⁸, сталинские сподвижники уст­раивают настоящий «военный психоз», организуя в национальном масштабе «неделю обороны», за которой последовала многомесячная политическая кампания, посвященная военной угрозе и неминуемо­му нападению «империалистических держав» на СССР. В ходе этой кампании информационному отделу ОГПУ поручили следить за «пораженческими настроениями» в «глубинке»¹⁹. Эти настроения, квалифицировавшиеся в основном как «кулацкие слухи», были ши­роко распространены в самых разных социальных группах, особенно среди солдат, за которыми следила военная цензура. Многие, особен­но на Украине, Северном Кавказе, Сибири, писали: «Не пойдем вое­вать за коммунистов! Нам нечего защищать. Пусть коммунисты идут на войну защищать свои привилегии!» В информсводках содержатся

указания и на более враждебные высказывания: Как только начнется война, отомстим коммунистам! (Пермский округ, 25 июля 1927 года); Скоро война, а значит, смена власти. Будем отрезать уши коммуни­стам, как в 1922-м! (Восточная Сибирь, начало августа 1922 года); Ждем мобилизации, чтобы получить оружие, и тогда посчитаемся с коммунистами. Вырежем им ремни со спины! (Казахстан, 10 августа 1927 года). На казачьих территориях (Дон, Кубань, начало августа 1927 года) ходили упорные слухи о смене власти в Москве. С помо­щью англичан Великий князь Михаил Романов пришел к власти... Всех коммунистов повесили. В Новониколаевске (Сибирь) агентур­ная сеть ОГПУ сообщала о появлении на стенах надписей следующего содержания: Да здравствует война! Долой коммунистические советы! Да здравствует мировой капитализм! Будем готовы ответить на при­зыв Чемберлена раздавить коммунизм! Процитируем еще одно вы­сказывание, о котором донесли в начале сентября 1927 года, ставшем отправной точкой распространения пораженческих слухов в одном из уездов Тамбовской губернии: «Скоро должна быть обязательно вой­на, и она необходима. Вспомните слова Ленина, который говорил, что мы только тогда придем к социализму, когда соввласть будет во всех странах, и вот теперь наши вожди сделают так, что война будет. Какое им дело до крестьян, которые подохнут во время войны? Они сами на фронт не пойдут, а лишь только издали будут наблюдать, как рабоче-крестьянская кровь польется рекой. Не нужно идти на войну, или же надо организоваться всем солдатам и сдаться, не хуже будет под вла­стью какого-нибудь польского или английского правительства»²⁰.

Использование «военного психоза» сталинской группой осуждали Бухарин, Рыков, Томский, которые подчеркивали опасность «игры с огнем» и «разжигания противоречий». Им удалось провести через Политбюро постановление, предлагавшее прессе «освещать факты без крикливости»²¹. Тем не менее, опыт лета 1927 года позволил Ста­лину и его окружению оценить масштаб неприятия режима частью общества. Этот урок не был забыт.

По своему масштабу волна «пораженческих» настроений, захле­стнувшая общество во время коллективизации, не имеет прецедента. Она соответствовала уровню политического, социального и культур­ного шока, которым для крестьянства стала эта «третья революция». В советских деревнях 20-х годов, часто отрезанных от путей сообще­ний, лишенных газет и других источников информации, оживились эсхатологические и милленаристские слухи²².

Именно на этой почве с 1929 года начали усиливаться апокалипти­ческие настроения, сопровождавшие насильственную коллективиза­

цию. Этот катаклизм позволил милленаристским и эсхатологическим ожиданиям, представленным в крестьянском обществе, трансформи­роваться в социальные мифы в ходе процесса, «который включал в себя не только выраженные материальные конфликты, но и собы­тия, разрушавшие категории, позволяющие понять и организовать реальное»²³. В своей работе «Крестьянский кошмар» историк Линн Виола выделяет три основные тематики «апокалиптических и по­раженческих» слухов в ходе коллективизации: тематика собственно эсхатологическая, тематика пораженческая и тематика, относящаяся к «мерзости новой колхозной жизни»²⁴. Специфика этого апокалип­сиса — в его негативном, оборонительном и реакционном характере без реального ожидания Второго пришествия. Часто цитируются высказывания о том, что «советская власть — власть Антихриста», «тракторы — дьявольские орудия, отравляющие почву», «колхозы — проклятые места, где каждый будет отмечен печатью Антихриста». В наиболее распространенных слухах упоминалось об освободи­тельной войне (которую — по обстоятельствам — объявит Польша, Великобритания, Франция, Япония, Китай, Соединенные Штаты и даже Папа): только поражение — неизбежное — режима приведет к восстановлению доколхозного порядка, освобождению крестьянства от «второго крепостного права», которое навязали ему коммунисты. В этом видении освободительного поражения, которое отсылает «к альтернативной символической вселенной» (Джеймс Скотт), смеша­но место и время, стерты границы между духовным и материальным. В Белорусском пограничье, где проживало католическое меньшинст­во, в январе 1930 года распространился слух о том, что «Папа Ррим-ский уже организовал крестовый поход, поэтому скоро выходите из колхозов. Всем колхозникам будет скоро Варфоломеевская ночь»²⁵. В Смоленском округе в феврале 1930 года рассказывали, что корабли английского флота заблокировали Ленинград, город вот-вот сдаст­ся. На английском военном корабле тысячи кулаков, сосланных на Соловки²⁶. Весной 1931 года власти сообщали о циркулировавшем в Ленинградской области слухе, согласно которому «колхозы созда­ли, чтобы восстановить поместья дворян, которые вернутся из эмиг­рации и придут к власти»²⁷. Достигшие в 1929-1930 годах апогея слухи о войне и поражении сохранялись в деревнях на протяжении 30-х годов, оживая каждый раз, когда население узнавало о трудно­стях, с которыми сталкивается режим. Голод 1932-1933 годов, весть о котором дошла до самых отдаленных регионов, а главное, тот факт, что власти о нем умалчивали, интерпретировался как предвестник падения режима, вплоть до того, что грядет вторжение великих дер­

жав²⁸. Убийство Сергея Кирова, первого секретаря ленинградской партийной организации (1 декабря 1934 года), также вызвало — как в деревнях, так и в городах — волну «пораженческих слухов» и рассуж­дений о хрупкости системы, о чем свидетельствуют многочисленные частушки, предсказывающие неминуемый конец Сталину, «убитому врагом в будущей войне», частушки, которые так тщательно записы­вали агенты НКВД²⁹.

С 1936 года рост напряженности, как внутренней так и внешней, игра режима на «угрозе войны» для ужесточения репрессий против широких слоев общества, способствовали распространению «пора­женческих настроений»: становившаяся все более вероятной война оставалась единственным катализатором ожидаемых перемен. Не­урожай 1936 года привел к трудностям в снабжении городов и голоду в деревнях зимой 1936-1937 годов, что способствовало появлению «слухов о войне». В Саратовской области, особенно затронутой голо­дом, весной 1937 года циркулировал упорный слух, который в свод­ках НКВД упоминается под кодовым названием «Легенда о мешке с зерном, ведре с кровью и старце». Колхозники были убеждены в не­избежности войны, которая освободит их от колхозной системы: рас­сказывали, что крестьяне находили в разных местах мешок с зерном, такой тяжелый, что никто не мог его поднять. Рядом с этим мешком стояло ведро полное крови, а поодаль старец, который так «расшиф­ровывал» загадку: скоро будет война, а после войны крестьяне снова станут свободными и смогут завладеть мешком с зерном, то есть пло­дами своего труда³⁰.

Всеобщая перепись населения, проведенная в январе 1937 года (в особенности вопрос о вероисповедании) повлекла за собой в неко­торых регионах, особенно в приграничных областях, бурные дебаты о будущем поражении СССР: не лучше ли объявить себя верующи­ми, говорили колхозники из Смоленщины, раз уж поляки и немцы, которые неизбежно овладеют областью, подвергнут репрессиям тех, кто объявит себя атеистом? Напротив, считали жители Владиво­стока, предвидя будущее японское вторжение, лучше объявить себя атеистом, ибо «японцы казнят всех, кто записался православным»³¹. Доклад от 3 февраля 1937 года, направленный всем ответственным за проведение переписи, сообщал о многочисленных «пораженческих и апокалиптических слухах», ходивших в Белоруссии в предыдущие месяцы: «Все должны записаться верующими, и тогда откроют цер­ковь, потому что та перепись пойдет на рассмотрение Лиги наций, а Лига наций спросит у тов. Литвинова, почему закрыли церковь, когда У нас много верующих»³². Эту перепись проводят, чтобы сослать всех

верующих, как это сделали с кулаками. Потом будет война, советскую власть сбросят, сосланные останутся в живых, а коммунистов пове­сят³³. Несмотря на сгущающуюся атмосферу страха, на организуемых партийными инструкторами собраниях, посвященных «международ­ному положению, угрозе войны и капиталистическому окружению», если верить донесениям органов безопасности, постоянно звучали «пораженческие идеи»: от убежденности в неизбежности поражения СССР в войне до «выражений симпатии к гитлеровскому режиму»³⁴. После принятия производственных законов от 28 декабря 1938 года и от 26 июня 1940 года, информаторы отмечали рост «нездоровых по­раженческих настроений», характеризовавшихся «неуместным срав­нением положения рабочих в СССР и рабочих в Германии в пользу последних»³⁵. Распространившиеся в простом народе представления, согласно которым «Гитлера не устраивают только коммунисты и ев­реи» — в первые недели нацистского вторжения летом 1941 года эта тема поднималась повсюду — сильно беспокоили органы агитации и пропаганды.

Поражения Красной армии летом 1941 года представляли собой настоящий «момент истины», позволяющий попытаться оценить мас­штаб «пораженческих настроений» в советском обществе, о которых более двух десятилетий сообщали отчеты ОГПУ/НКВД. К сожале­нию, до сего дня на эту тему не было проведено ни одного серьезного исследования. Доклады о «военно-патриотическом духе» войск не изучались. Редкие работы о настроении общества в тылу — особен­но сборник документов «Москва военная»³⁶ — подтверждают суще­ствование пораженческих настроений, преимущественно в первые два-три месяца войны. Согласно Михаилу Горинову, москвичи тогда делились на три группы: «патриоты до гроба», «болото», восприим­чивое ко всем слухам (большинство), и «пораженцы», для которых победа нацистов представляла собой возможность избавиться от позорного режима³⁷. Но с октября 1941 года реальность нацистской угрозы, присутствие войск вермахта на подступах к Москве, осозна­ние того, что нацистское варварство не направлено исключительно против «евреев и коммунистов», нанесли смертельный удар пора­женчеству, сплотили нацию в борьбе за выживание и защиту универ­сальных ценностей. Хотя, конечно, оставались негативные чувства по отношению к привилегированным и осуждение трусости некоторых коммунистических номенклатурщиков, бежавших из Москвы во вре­мя «большой паники» 13-16 октября 1941 года³⁸.

Что произошло в первые месяцы войны в коллективизированных украинских деревнях, где крестьянство больше всех страдало и со­

противлялось насильственной коллективизации, ставшей причиной великого голода 1932-1933 годов? До сих пор не было проведено ни одного серьезного исследования, посвященного масштабам по­раженчества и «коллаборационизма» в областях, оккупированных нацистами. Одно точно: освободительный апокалипсис, ожидавший­ся некоторыми, не пришел с войсками вермахта. Немецкие танки, сжигавшие деревни, нисколько не походили на «белых рыцарей», о которых говорили старики. Апокалиптические слухи — форма сим­волического протеста, когда не была возможна ни одна другая по­литическая агитация — казались отныне устаревшими. Однако едва закончилась война и была добыта столь дорогой ценой победа, с но­вой силой возобновились слухи о будущем роспуске колхозов, «бла­годаря вмешательству американцев и англичан», которые «надавят на Сталина и Молотова»³⁹. Режим выиграл войну. Столь долго ожи­давшиеся изменения уже не могли отныне быть следствием пораже­ния и краха системы. Они должны были стать следствием победы.

Примечания

1. Block M. Reflections d'un historien sur les fausses nouvelles de la guerre // Mélanges historiques. T. I. Paris: EHESS, 1983. P. 54.

2. Fitzpatrick S. Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Vil­lage After Collectivization. Oxford: University Press, 1994. P. 6. Об обсуждении концепции «сопротивления» общества применительно к сталинскому СССР см.: Werth N. Les formes d'autonomie de la «société socialiste» // Rousso H. (dir.) Stalinisme et nazisme. Histoire et mémoire compares. Bruxelles-Paris: Éd. Com-plexe-IHTP, 1999. P. 145-185.

3. Определяя во времена подполья «конспиративные методы», которыми должны были руководствоваться все революционеры, практика конспира­ции пропитывала собой все методы управления большевиков, пришедших к власти. Она подразумевала — на всех уровнях принятия решений и их при­ведения в исполнение — самое широкое использование секретности и кон­фиденциальности.

4. Для критического анализа этих источников см.: Werth N., Moullec G. Rapports secrets soviétiques. La société russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 11-19; Werth N. Les svodki de la Tcheka/ OGPU: une source inedited // Revue des études slaves. 1994. № 64/1. P. 17-29.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: